Политические процессы на постсоветском пространстве.
Сегодня уже совершенно очевидно (хотя этот факт еще недостаточно отре-флексирован), что
политическое развитие посткоммунистических стран может идти по множеству
разнонаправленных траекторий. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить, скажем,
политические институты и политические процессы в Чехии и Туркменистане, Словении и
Таджикистане, Белоруссии и Эстонии и т.д.
В посткоммунистическом пространстве складывается чрезвычайно широкий спектр
политических режимов, структур распределения и воспроизводства власти, формируются разные
политические системы. В одних странах завершается консолидация либеральных демократий,
закрепляются демократические институты и практики, в других – такие институты и практики
сочетаются с недемократическими, авторитарными, в третьих – формальные демократические
процедуры используются в качестве фасада, за которым скрываются новые разновидности
автократического правления*1. Различия настолько велики и беспрецедентны, что перед
современным политологическим сообществом встает задача существенного концептуального
обновления сложившихся представлений о политических изменениях и политическом развитии с
учетом разновекторного характера посткоммунистических трансформаций.
Между тем еще совсем недавно, каких-нибудь пять-десять лет назад, в политической науке
доминировало линейное, векторное представление о магистральных тенденциях современного
политического развития. Последнюю четверть ушедшего XX в. было принято описывать как эпоху
глобальной демократизации, воспринимавшейся в качестве главного (и чуть ли не единственного)
направления мировой динамики. И действительно, те годы прошли под знаком распада казавшихся прежде совершенно несокрушимыми авторитарных и посттоталитарных режимов и постепенного становления демократических институтов и практик в целом ряде стран, объявивших себя "новыми демократиями" В тот период многие были убеждены, что концепт "третьей волны" глобальной демократизации [Huntington1991; Markoff 1994; Shin 1994 и др.] способен обеспечить пусть предварительную, но вместе с тем достаточно цельную теоретико-методологическую рамку для осмысления, а отчасти и прогнозирования этих процессов.
Согласно господствовавшей тогда точке зрения, "третья волна" демократизации началась в
середине 1970-х годов в Южной Европе (падение военных диктатур в Португалии, Испании и
Греции), затем распространилась на Латинскую Америку, достигла некоторых стран Юго-
Восточной Азии и, наконец, под влиянием все более очевидного коллапса коммунистических
режимов и попыток перестройки в СССР, захватила страны Центральной и Восточной Европы, а
потом и все постсоветское пространство. При этом почти ни у кого не возникало сомнений,
что, в отличие от первых двух "волн" (с 1828 по 1926 г. и с 1943 по 1964 г.), завершавшихся
частичным восстановлением политического пространства диктатур и автократий, "третья" имеет
все шансы избежать консервативного "отката" [Huntington 1991; Даймонд 1999]. Стали даже
появляться прогнозы относительно близящейся "четвертой волны", которая затронет
сохранившиеся автократические анклавы в Китае, мусульманском мире, в арабской и черной
Африке [Diamond 2000].
Мировое политическое развитие (понимаемое как векторное, линейное) трактовалось в
парадигме стадий демократизации, в соответствии с которой всем "переходным" странам неизбежно предстоит пройти через типологически единые фазы: эрозия и распад авторитаризма, режимная либерализация, институциональная демократизация, этап неконсолидированной демократии и, наконец, демократическая консолидация.
Пытаясь противостоять консервативным силам внутри системы, реформаторы-центристы
(опять же в Южной Европе, Латинской Америке и, отчасти, в СССР) часто обращались за
поддержкой к гражданскому обществу, оппозиционным движениям и, балансируя между
охранителями режима и его радикальными противниками, на протяжении определенного времени
проводили политику "дозированных" реформ. Но санкционированная ими легализация радикальной оппозиции в качестве нового легитимного участника политического процесса влекла за собой контрконсолидацию консерваторов и рано или поздно оборачивалась ростом политической напряженности и обострением конфликтов.
Итак, насколько правомерно рассматривать распад и трансформацию коммунистических
режимов в странах Центральной и Восточной Европы и в бывших советских республиках в качествезвеньев единого глобального процесса демократизации, частных проявлений (возможно, не очень успешных – особенно применительно к СССР) "третьей волны"? Быть может, специфика
посткоммулизма (по исходным условиям, задачам, политическим акторам и др.) столь велика, что
сравнение его с поставторитарными демократизациями в Южной Европе и Латинской Америке
лишено достаточных оснований?
Как показывает анализ, проведенный М.Макфолом, в случае посткоммунистических
трансформаций не работают по крайней мере две базовые посылки конвенциональной
транзитологической модели, а именно: (1) представление о том, что выходом из политического
тупика, возникающего вследствие примерного равновесия консервативных и реформаторских сил,
является пакт, создающий основы для успешной демократизации, и (2) идея навязывания
демократии "сверху" в результате компромисса элит. Для посткоммунистических стран более
характерным был вариант не пакта, а силового разрешения противоречия, причем тип возникающего режима в значительной мере определялся тем, откуда шел импульс политических преобразований.
Примерно об этом и говорят С.Левитски и Л.Уэй, когда предлагают "прекратить думать о таких случаях в терминах перехода к демократии и начать размышлять о специфических режимных типах, которыми они иявляются". М.Оттауэй квалифицирует данные режимные формы как "полуавторитаризм", подчеркивая, что "полуавторитарные режимы – это не неудавшиеся демократии или демократии в состоянии транзита, но тщательно выстроенные и поддерживаемые альтернативные системы".
Мировая политическая реальность (повторю еще раз!) демонстрирует весьма широкий спектр
поставторитарных траекторий развития, включая переходы от одних типов недемократических
режимов к другим, а также возникновение "гибридов" и "мутантов", никак не вписывающихся в
понятие демократии в его привычном значении. Именно поэтому в современном научном и
политическом дискурсе и появляются в таком количестве так наз. "демократии с
прилагательными" – "делегативная", "авторитарная", "имитационная", "электоральная",
"нелиберальная" и др.
Линейная логика "растянутого" демократического "перехода" уязвима и еще в одном важном
отношении. В соответствии с этой логикой, основная задача демократов заключается в том, чтобы
теми или иными способами, несмотря на все препятствия, "долавливать" демократические
преобразования, усиливать нажим на "переходный" режим со стороны гражданского общества и т.п.
Возвращаясь к вопросу о режимных "гибридах" и "демократиях с прилагательными", стоит
отметить, что проблема здесь, скорее всего, не в атрибутивных характеристиках и свойствах
("управляемая", "делегативная", "электоральная", "авторитарная"), а в самом предикате
"демократия". Действительно, если в подавляющем большинстве случаев мы имеем дело не с
"переходными", а с уже вполне состоявшимися, консолидированными (хотя и недостаточно
институционализированными) недемократическими (по крайней мере, в классическом понимании)
режимами, то и концептуализировать их нужно в иной – недемократической – понятийной рамке.
Отсюда следует, что в фокусе анализа должны быть не те или иные "прилагательные" к
"демократии", а сам предмет (предикат), который, строго говоря, вовсе не является демократией. Но раз так, то важнейшей задачей политической компаративистики становится типологиза-ция
современных недемократий, т.е. автократических режимов нового типа.
Некоторые шаги в этом направлении уже делаются. Одна из известных классификаций
современных политических режимов представлена американским "Домом свободы" (Freedom
House) – неправительственной организацией, занимающейся ранжированием стран мира по
критерию соблюдения политических прав и гражданских свобод. В докладе "Дома свободы" за 2002 г. посткоммунистические страны поделены на три группы: "консолидированные демократии"
(Польша, Словения, Литва, Эстония, Венгрия, Латвия, Словакия, Чехия, Болгария, Хорватия),
"переходные режимы" (Румыния, Югославия, Албания, Македония, Молдова, Грузия, Армения,
Босния, Украина, Россия, Киргизия, Азербайджан, Таджикистан, Казахстан) и "консолидированные автократии" (Узбекистан, Белоруссия, Туркменистан) [Karatnycky et al. 2002: 22]. Но хотяметодология "Дома свободы" предусматривает определенную количественную дифференциацию вкаждом режимном типе – оценка каждой страны дается в интервале от единицы ("максимумсвободы") до семи ("минимум свободы"), – она все же не позволяет выявить качественныехарактеристики различных разновидностей "переходных режимов". Более того, в ней непреодолена тенденция к расширительному и недифференцированному употреблению понятия"переходности", которое используется и по отношению к вполне консолидированным
недемократиям.
Очевидно, что недостатки всех имеющихся на сегодняшний день вариантов типологии
современных режимных изменений обусловлены, в первую очередь тем что в теоретико-
методологическом арсенале политической компаративистики пока отсутствует развернутая
система критериев, на которую такая типология могла бы опереться. Думается, что основу этой
системы критериев должны составить многомерные параметры, анализ и концептуализация оторых
позволили бы ответить на вопрос о причинах столь различных траекторий и результатов
посткоммунистических трансформаций. Особого внимания заслуживают
следующие измерения:
• характер докоммунистических и досоветских традиций (цивилизационных, культурных,
политических и др.), наличие или отсутствие демократического опыта;
• особенности внешней среды как фактора, поддерживающего или препятствующего
внутренним трансформациям;
• состояние социально-экономической, политической, культурной и др. сфер в исходных,
отправных, точках политических трансформаций;
• протекание процессов эрозии и распада авторитарных структур власти;
• принципы смены и репродукции политических и экономических элит;
• специфика новых политических институтов и путей их выстраивания;
• тактика политических акторов (с учетом их конкретных индивидуально-психологических
особенностей).
Естественно, приведенный список носит сугубо предварительный характер и может (и должен)
быть дополнен другими параметрами, способными влиять на направление, ход и результаты
трансформационных процессов в посткоммунистическом пространстве. Как бы то ни было, перед
политологами-компаративистами сегодня стоит необычайно сложная теоретикЬ-методологическая
задача. Эту задачу нам предстоит решать совместно с регионоведами, международниками,
социологами, экономистами, историками – словом, со всеми, кто занимается проблемами
посткоммунизма, постсоветского пространства и в целом современного политического развития.
Сейчас уже абсолютно ясно, что существует множество "выходов" из коммунизма, причем ведущих в разных направлениях – и к закреплению демократических институтов и практик, и к их
"гибридному" сочетанию с унаследованными от прошлого недемократическими структурами, и к
использованию их в качестве "дымовой завесы", прикрывающей формирование новых
разновидностей автократического правления. За каждой из этих траекторий стоят специфические
политические, социально-экономические, культурно-цивилизационные и иные обстоятельства, и
каждая из них заслуживает самого пристального и идеологически непредвзятого анализа.
Мельвиль А.Ю. О траекториях посткоммунистических трансформаций / А.Ю. Мельвиль // Полис. – 2004. –
№ 2. – С.64-75.