Папен выступает из мрака неизвестности
В качестве нового канцлера генерал фон Шлейхер избрал политического деятеля партии центра Франца фон Папена, которого Гинденбург пригласил на свое совещание. Папен происходил из вестфальской католической дворянской семьи, был прежде офицером, а затем во время Первой мировой воины военным атташе германского посольства в Вашингтоне. Там он не только себя скомпрометировал, но и стал посмешищем в глазах людей благодаря участию в политических заговорах против Соединенных Штатов, вступления которых в войну с полным основанием опасалось германское правительство. Ибо политические интриги, которые становятся известны всему свету из выкраденных папок, вызывают скорее смех, чем возмущение.
Благодаря женитьбе он стал крупным промышленником Саарской области. Под знаком угля и железной руды, а также под знаком ключа апостола Петра этот националист проводил политику немецко-французского соглашения, которое должно было обеспечить хотя и основанный на расчете, но устойчивый мир в Европе. Его сердце было доступно довольно варварскому национализму и весьма культивированному господскому католическому универсализму. При этом он не был достаточно глубок, чтобы осознать эти противоречия или даже сделать выбор между ними. За свои политические ошибки в меньшей степени несет ответственность он сам, чем те, кто насильно после многих лет политического ничтожества извлек его из мрака неизвестности. Много лет подряд «Францхен» пытался добиться разрыва своей партии с левыми и направить ее на путь консервативной католической политики; он терпел при этом исключительно неудачи, вызывая скорее презрительное, чем возмущенное эхо. Напрасно пытался он снова поступить на дипломатическую службу, хотя бы на пост посланника в Люксембурге. Папен – страстный любитель, а не счастливый любовник политики. Когда он говорит, испытываешь чувство, будто человек небольшого роста становится на цыпочки.
Шлейхер извлек Папена из политической неизвестности и рекомендовал его президенту. С помощью Папена он надеялся либо перетянуть на свою сторону, либо расколоть центр. Привлечение центра на свою сторону сразу же оказалось несбыточной мечтой, ибо оскорбленный центр немедленно перешел в оппозицию к бывшему члену партии, который позволил использовать себя для свержения достопочтенного Брюнинга. Не произошло также и раскола, наоборот, центр в борьбе против Франца Папена собрал большее количество голосов.
В данный момент гораздо важнее было перемирие на другом участке фронта. Гитлер обещал как генералу фон Шлейхеру, так и советнику Гинденбурга статс-секретарю Мейснеру толерировать кабинет Папена. В виде ответной услуги Папен отменил запрет штурмовых отрядов. Они тотчас же снова появились на улицах, сохраняя при этом выправку, которая свидетельствовала, что они не прекращали своего существования и во время запрета. Их обмундирование за это время несколько изменилось и приблизилось к военному покрою.
Второй уступкой со стороны Папена явился роспуск рейхстага, чтобы дать возможность Гитлеру удвоить число мандатов в соответствии с возросшим числом его сторонников. Обе уступки способствовали усилению позиций национал-социалистского вождя, и поэтому он сохранял доброжелательный нейтралитет в отношении правительства, которое вскоре проявило себя как консервативное, чуждое народу и реакционное. Быть может, случайностью являлся тот факт, что все министры, за исключением двоих, были дворянами. Тем не менее эта случайность была теснейшим образом связана с миром идей и кругом знакомых господина фон Папена. Часть этих министров, как и сам канцлер, принадлежала к Клубу господ, консервативной политической организации, название которой раздражающе действовало в эту демократическую эпоху, хотя ее политическое значение и переоценивалось. Папен начал свое правление весьма неудачным заявлением, разработанным, очевидно, в холодной тиши кабинета. В нем он, между прочим, упрекал все прежние германские правительства в том, что они пытались превратить государство в благотворительное учреждение и этим ослабили моральные силы народа. Трудно было придумать нечто более бестактное в момент, когда шесть миллионов людей не по своей вине были лишены работы и выброшены на улицу.
Тем не менее Гитлер продолжал толерировать «правительство баронов», несмотря на сопротивление таких людей, как Штрассер и Геббельс. Наступил поворот в германской внутренней политике: впервые национал-социализм не был вполне враждебен правительству. Подобные явления не имели места с тех пор, как в декабре 1924 г. Гитлер предложил тайный союз баварскому премьеру Гельду. Теперь наконец он снова вступал на путь, на который его всегда влекло тактическое благоразумие: на путь союзов и дружбы с государственной властью, которая таким путем постепенно размягчалась. Троянский конь переступил одной ногой через стену.[127]
Гитлеру приходилось бояться последствий этого союза для исхода избирательной кампании. Настроения в Германии были таковы, что свержение любого правительства ослабляло авторитет государства и усиливало авторитет Гитлера, независимо от того, были ли свергаемые правительства правыми или левыми. Это был один из тех фактов, которых не замечали правящие круги. Замена Брюнинга Папеном, как и замена Мюллера Брюнингом в 1930 г., оказалась на пользу национал-социализму.
Папену сразу же удалось добиться большого внешнеполитического успеха. В данном случае он явился лишь наследником Брюнинга. В Лозанне было достигнуто окончательное урегулирование репарационных платежей, причем Германия обязалась уплатить лишь 3 млрд. марок. Однако Папену не удалось добиться далеко идущего соглашения с Францией. Это соглашение было одним из излюбленных планов Папена, по поводу которого он поддерживал контакт со своими католическими и промышленными друзьями во Франции. Это была политика, которая добивалась солидарности христианской Европы против антихристианских Советов.
Зеверинг уступает силе
Самостоятельнее и оригинальнее по своему замыслу были внутриполитические мероприятия Папена: насильственное устранение социал-демократического правительства Брауна – Зеверинга в Пруссии. Несмотря на толерирование правительства со стороны Гитлера, новый канцлер никак не мог отказаться от попытки помешать дальнейшему росту национал-социализма. Для этой цели он сам должен был повести энергичную борьбу против марксизма в обоих его видах. Нападение на коммунизм и социал-демократию можно было даже под разными предлогами объединить. Папен упрекал правительство Брауна – Зеверинга, на которое коммунисты нападали как на своего смертельного врага, что оно якобы недостаточно энергично борется с коммунистами. Главным свидетелем в подтверждение этих обвинений был привлечен один из чиновников Зеверинга, оберрегирунгсрат Диль, который позднее, при Геринге, был назначен в Пруссии начальником тайной полиции. Целью этих обвинений было придать по возможности популярный характер походу против Пруссии. Более серьезным политическим основанием служил аргумент, что Пруссией управляет кабинет, не пользующийся авторитетом в парламенте, формально смещенный, кабинет, против которого парламентское большинство вело яростную борьбу. Правда, база самого Папена была еще уже, тем не менее рейхсканцлер, казалось, чувствовал себя прекрасно и проводил в жизнь обширные политические проекты.
Именно этого не делали Браун и Зеверинг. Они довольствовались тем, что продолжали вести дела. Так поступали они уже задолго до своего падения. Считаясь с множеством мельчайших интересов партий большинства, они не занимались никакой конструктивной работой, не считая двух-трех полицейских законов и соглашений с церковью. К тому же министр-президент Браун, после того как он был формально смещен, получив вотум недоверия, был против сохранения власти и ушел в отпуск. Уже давно шли толки о том, что имперское правительство назначит в Пруссии комиссара для контроля над деятельностью прусского кабинета. Зеверинг в душе уже давно был готов к такому назначению и рассчитывал, очевидно, что сумеет все же сохранить и дальше свой пост.
Утром 20 июля Папен внезапно вызвал к себе трех наиболее неудобных в политическом отношении прусских министров: Зеверинга, министра финансов Клеппера и министра общественного призрения Хиртзифера – и заявил им, что Зеверинг, равно как и отсутствующий министр-президент Браун, должны считать себя отставленными. Он, Папен, берет на себя обязанности министра-президента на правах имперского комиссара, а эссенский бургомистр Брахт, человек, принадлежащий к правому крылу центра, вечный претендент на высокие посты, назначается комиссаром по внутренним делам. Зеверинг ответил на это, что уступит только силе, после чего Папен спросил, какую именно форму насилия он считал бы желательной. Папен полагал, что речь идет лишь о жесте для сохранения апарансов (видимости). Зеверинг ответил, что речь идет не об апарансах, а о праве. На этом разговор был прекращен. Три прусских министра вернулись в свои министерства, а Папен, по соглашению с Шлейхером, немедленно объявил страну на исключительном положении.
В послеобеденные часы к Зеверингу явился новый министр внутренних дел Папена, Брахт, и потребовал, чтобы тот передал ему дела. Зеверинг снова повторил, что уступит только силе, и Брахт удалился, выразив сожаление по поводу того, что теперь ему действительно придется применить силу. В это время в здании Всеобщего объединения германских союзов собрались политические вожди германской социал-демократии, профсоюзов и союза имперского флага. Нужно ли обороняться? Ведь это был именно тот случай, во имя которого в течение ряда лет они сохраняли прусские «позиции», несмотря на всю непопулярность такой политики, обучили полицию и напоследок преобразовали союз имперского флага в «Железный фронт». Оглядываясь назад, можно сказать, что продолжительное сопротивление было, вероятно, невозможно, ибо рабочие технически, а значительная часть полиции морально не смогли бы устоять против рейхсвера. Одни из них были бы разбиты, в то время как другие в лучшем случае сохраняли бы нейтралитет. Социал-демократические вожди, вероятно, считали, что отступление перед Папеном дело плохое, однако если они окажут сопротивление, на сцену могут выступить штурмовые отряды, и путч правящей «дворянской клики» превратится в революцию национал-социалистов, а это была куда большая опасность. Против не имеющего никакой опоры в народе Папена можно было с успехом заниматься оппозицией, но против Гитлера с его 13 миллионами избирателей такая оппозиция была бесполезна. Наконец социал-демократические вожди не хотели поставить под угрозу выборы 31 июля и дать этим повод Папену отсрочить их.
Все эти соображения вполне соответствовали духовному складу социал-демократического руководства. Разумеется, можно было рассуждать и иначе: можно было предпочесть славную смерть позорной капитуляции, можно было превратить конец республики в памятный день борьбы и славы, который, подобно 18 марта 1848 г.,[128] в течение десятилетий сохранился бы в памяти людей, в день воспоминаний о славном конце, который затмил бы все позорные полумеры истекших 13 лет. Только такая гибель обеспечивает бессмертие в истории и служит залогом грядущего воскресения.
Но, разумеется, кто уже мертв, тот не может умереть славной смертью. Люди, которые 20 июля заседали в берлинском доме профсоюзов, были слишком трезвы для подобных фантазий. Их не хватило даже на жест, о котором заявил ранее Зеверинг. Когда вечером Брахт появился у него с парой полицейских и учтиво попросил очистить помещение, Зеверинг беспрепятственно удалился на свою частную квартиру. Точно так же берлинский полицей-президент Гжезинский вместе со своим вице-президентом Вейсом[129] и полковником Хеймансбергом спокойно дали арестовать себя. Двор полицей-президиума гудел от прощальных приветствий полицейских чиновников, которые были политически близки к своему арестованному начальнику. «Свобода!» – восклицали они. Это было приветствие «Железного фронта». Таково было прощание с веймарской свободой.
Всех трех арестованных вежливо отвели в полицейскую камеру, где они пользовались хорошим уходом. Там они, очевидно, пришли к выводу, что незачем было, собственно, идти под арест, после того как даже Зеверинг не был насильно удален из министерства. Чтобы положить конец этому зрелищу, они дали подписку, что больше не будут вмешиваться в полицейские дела, пока верховный суд в Лейпциге не вынесет решения по этому вопросу. Браун и Зеверинг, благоразумно уступив силе, вспомнили под конец о том, что есть еще судьи в Лейпциге, и возбудили жалобу против Папена. Этот процесс, тянувшийся много месяцев, в котором дело шло, собственно, о канцеляриях и служебных автомобилях, был достойным завершением этого режима, который хотел быть популярным, а в действительности стал еще бюрократичнее старого, кайзеровского правительства.
20 июля положило конец тому выродившемуся социал-демократическому господству в Германии, которое представляло собой не что иное, как полицейский социализм. Во имя борьбы за бессмысленную, самым бесполезным образом используемую власть это правительство годами оттачивало и полировало полицейскую саблю. Когда же наконец пришло время пустить ее в ход, оно побоялось затупить ее.
Пакт Гитлера с Шлейхером
Гитлер между тем вел борьбу на два фронта. Как было упомянуто – и о чем еще напомнят нам будущие события, – он обещал Шлейхеру и Мейснеру, что будет толерировать Папена. Разумеется, он дал это обещание не с тем, чтобы сохранить кабинет Папена на вечные времена. Напротив, он надеялся, что сам Папен очистит ему в один прекрасный день место рейхсканцлера. Во всяком случае Гитлер из дипломатических соображений готов был в избирательной борьбе пощадить Папена. Совершенно явно щадил он в этой избирательной кампании генерала Шлейхера. Возможно, что Гитлер считал его в то время своим другом. Во всяком случае он понимал, что в своем кабинете он должен будет примириться с Шлейхером в качестве министра рейхсвера, ибо за Шлейхера твердо стоял Гинденбург. Своей прессе он уже давно приказал щадить Шлейхера. Он выкинул вон руководителя одной из окружных организаций, когда тот не подчинился этому приказу. Глава вооруженных сил, лишь недавно в интересах штурмовых отрядов свергший Брюнинга и Гренера, и в самом деле не мог служить предметом нападок.