Перспективы третьей республики

ФИННЫ, СТАЛИН И ИСТИНА

Отношение финнов к Сталину можно кратко охарактеризо­вать тем, что оно было таким же, как их отношение к истине.

В довоенное время, в годы войны и в конце 1940-х гг., ког­да финская культура отвергала «неодемократию», отношение к сталинистскому понятию истины было безусловно отрицатель­ным. Финны смогли наглядно и ощутимо убедиться в том, что рабство оставалось рабством и тогда, когда его называли сво­бодой, война была войной, а мир был миром вне зависимос­ти от того, в какой упаковке это предлагалось. Также незави­симость была независимостью, а зависимость зависимостью, сколько бы ни говорили о «добровольном и честном союзе», о «демократической республике» и об объединении родствен­ных народов. И, наконец, честные люди всего мира думали то, что думали, независимо от того, что СССР всех их объявил своими сторонниками. Так же было и в Финляндии. Следует отметить, что к тем, кто поддерживал коммунизм, искренне верил в него, не относились доброжелательно или с симпати­ей как к заблудшим. Как сказал Исай Берлин, людей, верящих в такое безрассудство, считали тем более опасными, и, кроме того, не было никакой особой причины верить в их добрые намерения, принимая во внимание, какова была в действитель­ности программа коммунизма как в восточной стране, так и в Восточной Европе и какова она была бы в Финляндии по обещаниям Куусинена и Эйкия.

Финны, Сталин и истина

В 1950-х гг. произошел прорыв в мышлении. Поколение сердитых молодых людей, нигилистов (как Базаров Тургене­ва), восприняло релятивизм в «абсолютном» значении (ссыла­юсь на Исайя Берлина) и стало применять его при анализе прошлого и настоящего Финляндии. Согласно такому подходу, отношение СССР к разным проблемам было априори такими же правильными и справедливыми, как и собственно финское, по сути, даже гораздо больше, так как финны не должны были забывать о реальном соотношении численности населения, ко­торое составляло 1:50. При благосклонном отношении Кекко­нена это мышление стало своеобразным краеугольным камнем государственной идеологии.

Финское обывательское политическое мышление перед войной было в значительной степени «бинарным»: оно видело лишь истину и ложь, правильные и неправильные возможнос­ти и вряд ли признавало целесообразность добродетелью.

Во время войны-продолжения сотрудники Государственно­го информационного центра пытались научить финнов думать реально-политически, как это делалось везде: политическая система Германии была ее внутренним делом, и финнов это не касалось. Для них было важно лишь то, что она была врагом их врага.

Мысль о разных равноценных действительностях — в том числе и действительности Сталина — стала у финнов популяр­на благодаря позитивизму и тезису верификации¹. Она воз­никла как реакция нигилистов на «устаревшее» и «непонятное» мышление (точно так же как, по мнению футуристов, класси­ческая культура была устаревшей). Вместо истины, доброты и красоты хотели изобрести что-нибудь новое — и кто мог ут­верждать, что это было бы лучше или хуже, чем какие-нибудь другие ценности. В сущности, истины, добра и красоты мож­но было, вероятно, достичь и диалектическим путем, то есть максимализируя ложь, зло и уродство.

Усвоив релятивизм, молодежь была готова на популярном уровне воспринимать монистическое заблуждение, подразуме­ваемое Исаем Берлиным. Подлинно сталинистская мысль о

¹ Центральным понятием философии логического позитивизма был тезис верификации, согласно которому имеющими смысл счита­лись лишь те утверждения, содержание которых можно было конк­ретно подтвердить. Например, существование Бога не относилось к таковым.

мире как о качелях, согласно которой у каждого поступка есть своя этическая ценность, и прогрессивность уравновешивается таким же количеством реакционности, в 1970-е гг. была до­вольно быстро усвоена большим послевоенным поколением. Великая идея предыдущего десятилетия о приоритете соци­альных процессов была хорошей почвой для нее.

Если рассматривать исторические процессы с этих позиций, то можно отметить, что с точки зрения ожиданий и результата все имеет свою цену. Что же касается соотношения двух равно­правных истин, как, например, борьбы красных и белых в 1918 г., худшей стороной была та, которая стала причиной боль­шего числа смертей, и та, чье количество зла можно подсчитать.

Если же принять «прогрессивную» точку зрения и предпо­ложить, что прогресс был на стороне красных, как это делалось в 1970-х гг., баланс изменится самым решительным образом.

Если же считать, что прогресс имет безграничную ценность, то все преступления, совершенные во имя прогресса, станут бла­гими делами, а злом станет лишь отсутствие бесцеремонности.

Отношение к Сталину и в других вопросах означало отно­шение к истине. Кроме официальных истин, русские придума­ли такую вещь, как «жизненная правда» или «народная прав­да». Народ всегда знал, по крайней мере, на каком-то уровне, что ложь есть ложь. Народ Финляндии тоже знал, что дей­ствительность войны не была рунеберговской, но также хоро­шо он понимал, что она не была и сталинистской.

Положение интеллигенции всегда было намного сложнее. Ее подстерегало искушение изложить свои представления об истине в таком виде, чтобы она наилучшим образом служила какому-нибудь великому делу.

Эйнштейн сказал, что после Второй мировой войны он чув­ствует страх по поводу того, что все большее число людей вос­принимает жизнь абстрактно, как бы через посредство бумаги и написанных на ней слов. Великий физик, вероятнее всего, чувствовал не антиинтеллектуальный страх из-за абстрактного мышления как такового, а потому, что часть общества, называ­ющая себя интеллигенцией, слишком легко относила к непре­ложным истинам то, что таковым не являлось.

Судьба интеллигенции не всегда заключается в том, чтобы быть оторванными «от народа» Дон Кихотами и Санчами Пан-со. Медленно и уверенно она ведет массы за собой в том на­правлении, куда идет сама, хотя и не с той же самой скорос­тью и не так далеко.

Финны, Сталин и истина

В межвоенный период опять вошло в обиход старое выра­жение: «То, что студенты делают сегодня, завтра будет делать весь народ».

Национальное «самовидение» Финляндии межвоенного пе­риода было по-своему искажено. Он льстил финнам и в то же время проецировал зло на другую нацию.

Великая спортивная держава и форпост западного мира на­ходилась в состоянии духовного противостояния с Востоком и в то же время считала, что служит защите вечных ценностей культуры истины, добра и красоты против варваров.

Однако самодовольство было чрезмерным, и за фасадом было много печального и жалкого. Несомненно неизбежным является то, что идеализированный портрет следовало подверг­нуть ревизии тогда, когда это можно было безопасно сделать. Но кто знает, не было ли также неизбежным то, что эта реви­зия перейдет все границы и превратится в карикатуру.

Некий центральный «фатальный» вопрос, который проходил через всю историю независимости Финляндии, тоже должен был подвергнуться анализу, а именно 1918 год. Рассмотрение этого вопроса в 1960-х гг. и поставило межвоенную Финлян­дию в некотором важном отношении на свое место. Зло и вар­варство, оказывается, не было принадлежностью лишь чёрта и русских, а с таким же успехом оно могло быть обнаружено в финнах и Финляндии.

Когда в 1960-х гг. коммунизм начал казаться уже не смер­тельной опасностью, а все больше лишь странным душевным заболеванием, то его начали рассматривать все более объек­тивно. В середине 1960-х гг. наконец победила мысль об интег­рации духовно заблудшей части обратно в общество через приведение их к политической ответственности. Понимание распространилось и на ту духовную позицию, которую пред­ставлял коммунизм: ведь, несмотря на иррациональность, в нем было некое подобие красоте сектантства. Стоит, наверное, заметить, что именно в это время также был воздвигнут па­мятник красным, «погибшим за свои убеждения». Ультралевые резко осуждали слово «гибель», в котором они видели — и, вероятно, не без причины — отрицание самой идеи. С другой стороны, под «гибелью» могли понимать то, что, кроме погиб­ших на поле сражения, среди красных жертв 1918 г. было дей­ствительно значительное количество казненных и умерших от болезней.

Рост ценности простого народа Финляндии начался в 1950-х гг. и достиг пика в 1970-х гг., когда интеллигенция на-

чала соревноваться в подражании ему и заискивании перед ним.

Это, конечно, было связано с большими изменениями в об­ществе, к которым относились подъем жизненного уровня, ур­банизация, большая миграция, огромный рост образования и средств масовой информации.

В то же время, как и во всей Европе, произошло известное выравнивание, с которым также было связано признание цен­ностей массовой культуры. Первопроходцем на этом пути были англосаксонские страны, массовой культуре которых в военное время и в 1950-е гг. в Финляндии героически проти­востояли. Речь шла о победе нового понимания культуры. Ис­тина, добро и красота утратили свое положение в энциклопе­дических определениях «культуры». Вскоре и к произведени­ям культуры начали относиться в потребительском духе — в духе максимы, высказанной более 200 лет назад Бентамом: если игра в пуговицы доставляет больше удовольствия, чем поэзия, значит, она ценее.

С позиций сегодняшнего дня кажется сомнительным, было ли у интеллигенции какое-нибудь преимущественное положе­ние по сравнению с мыслящим менее абстрактно простым на­родом. Если он получал большее удовольствие от игры в «очко», чем интеллигенция от театра, то его увлечение было более ценным.

По мере того как потребительски-гедонистический взгляд все более утверждался, культурная атмосфера в межвоенной Финляндии стала казаться все менее качественной и более унылой, а одновременно осуществленное в СССР рациональное удовлетворение желаний стало казаться абсолютно разумным и похвальным.

Кроме того, авторитарные и иерархические модели мышле­ния, которые распространялись в межвоенной Финляндии, в свете тоталитарных теорий можно было рассматривать как опас­но близкие к тем, которые были присущи нацистской Германии. Ученые типа Адорно, изучавшие приход Гитлера к власти и его популярность среди народа, предполагали, что они нашли корень зла в головах немецких бюргеров, отличительными чертами ко­торых были порядочность и послушание. Таким образом, из гражданского непослушания сделали добродетель.

Оценивая радикализм 1970-х гг. с новых позиций, мы мо­жем признать, что приговор, который он вынес межвоенной Финляндии, был незаслуженным и отражал прежде всего его собственную ограниченность.

wuHHbi, Сталин и истина

Следует ли таким образом «реабилитировать» историю «первой республики»?¹ Ведь по отношению к войнам прези­дент Койвисто хотел это публично сделать.

Глупость и зло любого десятилетия реабилитировать, конеч­но, не следует. Однако трудно сказать, когда их было больше: ъ 1930-х или в 1970-х гг. В свете нынешних исторических сви­детельств было бы безумием жаловаться — в духе периода «финляндизации» — на то, что в межвоенный период в Фин­ляндии не могли в достаточной степени оценить Сталина и его систему и не пытались добиться его доверия.

Следует осознавать, на какой основе зиждятся наши пред­ставления о прошлом. Также необходимо соотнести свое «са­мовидение» с внешним миром и, исходя из этого, уточнить, как изменяется и уточняется наше представление об истории благодаря новым исследованиям и перспективам.

У нас нет причин верить в то, что в истории все повторя­ется. Наряду с цикличными явлениями, можно обнаружить и уникальность. Ведь, как сказал Гераклит, мы не можем два раза войти в одну и ту же реку.

Финнов из-за их отношения к России и Советскому Со­юзу не без оснований обвиняли в шовинизме. Это касалось прежде всего предвоенного и военного времени. В отдельных случаях до 1970-х гг. их все же могли обвинить в склонности к некритичному восхищению тоталитаризмом. Фашисты среди финнов были редким явлением, а ультраправые после 1930-х гг. — совершенно незначительной политической величи­ной. О популярности тоталитаризма, а вместе с ним и о глав­ной идее Куусинена о перевоспитании народа Финляндии можно говорить лишь в связи с тайстовством.

Тайстовство как политическое движение умерло и было похоронено, но его наследие живет по сей день. Интеллигенция тащила за собой неинтеллигенцию, которая зачастую была так же некритична в отношении старых взглядов, как интеллиген­ция в отношении новых. А теперь взгляды тайстовского пери­ода устарели и покрылись патиной.

Не понимая сути дела и не ставя под сомнение его основы, многие считают само собой разумеющимися многие сталин­ские мысли и выводы, начиная с правомочности красного вос-

¹ Во времена Кекконена было принято использовать название «первая республика» применительно к 1917—1944 гг. в истории Фин­ляндии, чем хотели указать, в частности, на то, что свобода деятель­ности коммунистов в стране была ограничена.

стания и большевистской его поддержки и вплоть до мнения о том, что война-продолжение со стороны Финляндии была несправедлива и что интересы безопасности СССР были более легитимными, чем у Финляндии.

То, что Финляндия избежала ужасов сталинского режима, считалось само собой разумеющимся. Парадоксально, что как Гитлер, так и Сталин являли Финляндии лишь свои солнеч­ные лики или, точнее сказать, не показывали своих худших сторон, в силу чего представление финнов о них было нереа­листично. Соглано неофициальной трактовке периода «фин-ляндизации», особые отношения с СССР были проявлением истинного ленинизма. А анализ того, почему нигде больше не случилось подобного, финнов не касался.

Если финны испытывали отвращение к сталинскому СССР и не хотели иметь с ним доверительных отношений сотрудничества, то они были совершенно правы. От подобного государства дей­ствительно лучше было держаться подальше. Так же поступали и в отношении гитлеровской Германии, хотя в силу старой друж­бы в ее сторону и делалось больше реверансов. По отношению же к России поступали под знаком старой ненависти.

Эта ненависть особенно усилилась в связи с 1918г., и объектом ее были прежде всего большевики и большевизм. Таким образом, цель была удачной и легитимной.

В период правления Кекконена власти пытались отождеств­лять Россию с СССР. Да и сами соседи не разделяли этих понятий. Целью Финляндии было создание доверительных от­ношений с соседом, что предполагало отказ от русофобии и ненависти к большевизму. Практически же Россия и СССР, русские и коммунисты полностью отождествлялись. Катарсис-ное освобождение от иррациональной и грубой ксенофобии поставили на службу политике одобрения антигуманной совет­ской системы.

Финны должны были извиниться перед русскими как перед нацией, по крайней мере за ксенофобию межвоенного перио­да, и нормальная человечность, которую по-английски можно было бы назвать common decency¹, требовала очищения от мно­голетней ненависти.

Но было ли финнам за что извиняться перед большевика­ми и большевизмом?

Как в соседней стране, так и в крайне левых кругах в Фин­ляндии было сильное желание использовать ситуацию и отож-

¹ общепринятой нормой (англ.).

^ггшлин и истина

дествить русскость с большевизмом, присоединив к этому гу­манизм, защиту мира и прогресс. Было бы неправильно ска­зать, что и с той и с другой стороны в этом в какой-то сте­пени не преуспели. Большевизм гордился тем, что он признал независимость Финляндии. Одновременно и в Финляндии иногда стали говорить, что большевистское правительство дало ей независимость. Утверждали даже, что независимость была предоставлена без всяких условий и задних мыслей, что боль­шевики не исключали возможность, что Финляндия будет ка­питалистическим соседом социалистической страны неопреде­ленно долгое время.

Иррациональная архаичная ненависть к большевизму не была свидетельством высокого духовного уровня. Ведь большая часть сторонников как большевиков, так и нацистов были со­вершенно обычными добропорядочными мещанами, как бы их ни называть. Отдельные люди вряд ли были виноваты в том, что делала система. Каждый, конечно, нес ответственность за собственные дела как в военное, так и в мирное время в тех пределах, в каких он имел возможность сам что-то решать. Большая ответственность лежала на руководителях, например на Сталине, но стать истинным объектом справедливой нена­висти заслуживала лишь такая антигуманная система больше­визма, которая потребовала миллионы жертв, в том числе и тысяч финнов.

Финская история удивительна. Из всех стран именно Фин­ляндия оказалась в состоянии развиться в государство еще в недрах царской России и сохранить свою независимость в со­седстве с агрессивным советским государством с его мощным военным аппаратом и тысячекилометровой общей границей. Кажется, что чудеса случаются. Тогда возникает мысль, что речь идет не о случайности, а причины кроются где-то в глу­бине. До 1970-х гг. финны не воспринимали сталинистского мышления и в лживости сталинизма видели именно ложь, а не диалектические истины. Объяснение этому следует искать не в том, что мышление финнов было рафинированным, а, скорее, в том, что оно таким не было. Невежество финнов, о котором так много говорили от Паасикви до Сталина, стало их оружием.

Здравомыслие — или, как сказала бы интеллигенция, наив­ный реализм — стало краеугольным камнем спасения Финлян­дии.

Другим моментом, который связан с предыдущим, было то, что широкие слои населения в Финляндии никогда по-насто-

ящему не верили, во всяком случае после 1918 г., что осчаст­ливить человечество, создать для него рай на земле можно под угрозой оружия насильно.

1918 г. в Финляндии стал уроком для 1939 г. Конечно, на­ходились такие, кто не мог не верить, что дело, ради кото­рого пролито столько крови, было безусловно правильным, но существенным было все же то, что их было так мало, что это не имело большого практического значения. «Демократизация Финляндии», по своей системе явно самой демократической страны, воспринималась как ложь, даже абсурд, как в 1939 г., так и после 1944 г. Большая часть народа поняла это еще в 1918г., в том числе и на красной стороне.

Совершенно по-иному понимала этот вопрос молодая ин­теллигенция в 1970-х гг. Не имея к этим событиям никакого отношения, она вновь подогрела ненависть, в то время как их непосредственные участники, понимая, что вооруженное вос­стание не было ни безответственностью, ни безрассудством, были за согласие и примирение.

Сталинизм стал популярен среди тех, кому уже не надо было бояться его и сражаться против него, благодаря тому что это сделало предыдущее поколение как красных, так и белых.

В 1980-х гг. неосталинизм как явление исчез, оставив после себя лишь стыд.