Пашуканис Евгений Брониславович

(1891—1937)—юрист, правовед. В 1922 г. вместе с П. И. Стучкой организовал секцию права Коммунистической академии — один из первых научных центров юридической мысли в Советской России. С 1927 г.— член Коммунистической академии, затем ее вице-президент. С 1936 г.—зам. наркома юстиции. В теоретико-политических воззрениях сосредоточился на проблемах марксистской теории права. Рассматривал право в контексте социально-экономических условий общественной эволюции, в единстве с историей классовых отношений. Полемизируя с В. В. Адоратским, исходил из того, что право — не идеологическая конструкция, но реальность: особого рода отношения между людьми как юридическими лицами, особого рода деятельность, сам государственный аппарат в его вещественных и людских элементах. Пашуканис недооценивал роль права в социалистическом обществе, характеризуя советское право как одну из форм политики пролетариата. В числе первых советских правоведов обратил внимание на значение разработки проблем государственного управления, исследования вопроса о роли бюрократии в государстве. Правильно оценивая значение управленческого труда для оптимального функционирования буржуазных государственных институтов, Пашуканис идеализировал советскую систему управления, считал, что ее классовое содержание и политическая направленность являются гарантами прогрессивности. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

ОБЩАЯ ТЕОРИЯ ПРАВА И МАРКСИЗМ

Глава V

ПРАВО И ГОСУДАРСТВО

(...) Государство как организация классового господства и как организация для ведения внешних войн не требует правового истолкования и по сути дела не допускает его. Это — области, где царит так называемый raison d'etat, т. е. принцип голой целесообразности. Наоборот, власть как гарант рыночного обмена не только может быть выражена в терминах права, но сама представляется как право, и только право, т. е. сливается целиком с отвлеченной объективной нормой. (...) Поэтому всякая юридическая теория государства, которая хочет охватить все функции последнего, по необходимости является неадекватной. Она не может быть верным отражением всех фактов государственной жизни, но дает лишь идеологическое, т. е. искаженное, отражение действительности.

Классовое господство и в организованной и в неорганизованной форме гораздо шире, чем та область, которую можно обозначить как официальное господство государственной власти. (...) Наряду с прямым и непосредственным классовым господством вырастает (...) господство в виде официальной государственной власти как особой силы, отделившейся от общества. (...)

(...) Государство возникает потому, что иначе классы взаимно уничтожили бы себя в ожесточенной борьбе и тем погубили бы общество. Следовательно, государство возникает тогда, когда один из борющихся классов не может одержать решительной победы. В таком случае одно из двух: или государство закрепляет это отношение, — тогда оно надклассовая сила, а этого мы признать не можем, — или оно результат победы какого-нибудь класса, но в таком случае для общества отпадает потребность в государстве, ибо с решительной победой класса равновесие восстановлено и общество спасен?. За всеми этими контраверзами скрывается один основной вопрос: почему господство класса не остается тем, что оно есть, т. е. фактическим подчинением одной части населения другой, но принимает форму официального государственного властвования, или, что то же самое, почему аппарат господствующего принуждения создается не как частный аппарат государствующего класса, но отделяется от последнего, принимает форму безличного, оторванного от общества аппарата публичной власти (...)

Государственная машина действительно реализует себя как безличная “общая воля”, как “власть права” и т. д., поскольку общество представляет собой рынок. На рынке каждый отчуждающий и приобретающий является, как мы видели, юридическим субъектом par exellence [по преимуществу.— Сост.]. Там, где на сцену выступает категория стоимости и меновой стоимости, там предпосылкой является автономная воля лиц, вступающих в обмен. Меновая стоимость перестает быть меновой стоимостью, и товар перестает быть товаром, если меновая пропорция определяется авторитетом, расположенным вне имманентных законов рынка. Принуждение как приказание одного человека, обращенное к другому и подкрепленное силой, противоречит основной предпосылке общения товаровладельцев. Поэтому в обществе товаровладельцев и в пределах менового акта функция принуждения не может выступать как функция социальная, не будучи абстрактной и безличной. (...) Поэтому и принуждение не может здесь выступить в своей незамаскированной форме, как акт простой целесообразности. Оно должно выступать как принуждение, исходящее от некоторого абстрактного общего лица, как принуждение, осуществляемое не в интересах того индивида, от которого оно исходит,—ибо каждый человек в товарном обществе—это эгоистический человек, — но в интересах всех участников правового общения. Власть человека над человеком осуществляется как власть самого права, т. е. как власть объективной беспристрастной нормы.

Буржуазная мысль, для которой рамки товарного производства суть вечные и естественные рамки всякого общества, объявляет поэтому абстрактную государственную власть принадлежностью всякого общества. (...)

В этом пункте естественноправовая доктрина ни на йоту не отличается большей нереальностью, чем любая самая позитивнейшая из юридических теорий государства. Ибо основным для доктрины естественного права было то, что наряду со всеми видами фактической зависимости одного человека от другого (от каковых зависимостей эта доктрина абстрагировалась) она конструировала еще один вид зависимости — от безличной общей воли государства.

Но как раз эта конструкция и составляет основу юридической теории государства-лица. Естественноправовой элемент в юридических теориях государства лежит гораздо глубже, чем это казалось критикам естественноправовой доктрины. Он коренится в самом понятии публичной власти, т. е. власти, никому в частности не принадлежащей, стоящей над всеми и адресующейся ко всем. (...)

Правовое государство — это мираж, но мираж, весьма удобный для буржуазии, потому что он заменяет выветрившуюся религиозную идеологию, он заслоняет от масс факт господства буржуазии. Идеология правового государства удобнее религиозной еще потому, что она, не отражая полностью объективной действительности, все же опирается на нее. Власть как “общая воля”, как “власть права” постольку реализуется в буржуазном обществе, поскольку последнее представляет собой рынок *. С этой точки зрения и полицейский устав может выступить перед нами, как воплощение идеи Канта о свободе, ограниченной свободой другого.

Свободные и равные товаровладельцы, встречающиеся на рынке, являются таковыми только в абстрактном отношении приобретения и отчуждения. В действительной жизни они связаны друг с другом многообразными отношениями зависимости. Это — лавочник и крупный оптовик, крестьянин и помещик, разоренный должник и его кредитор, пролетарий и капиталист. Все эти бесчисленные отношения фактической зависимости составляют подлинную основу государственной организации. Между тем для юридической теории государства они как бы не существуют. Далее, жизнь государства складывается из борьбы различных политических сил, т. е. классов, партий, всевозможных группировок; здесь скрываются реальные движущие пружины государственного механизма. Для юридической теории они равным образом недоступны. (...) С точки зрения исторической и политической решения влиятельной классовой или партийной организации имеют такое же, а иногда и еще большее значение, чем решение парламента или какого-нибудь иного государственного учреждения. С точки зрения юридической факты первого рода являются как бы несуществующими. Наоборот, в любом постановлении парламента, отбросив юридическую точку зрения, можно видеть не акт государства, но решение, принятое определенной группой, кликой лиц, движимых теми же самыми индивидуально-эгоистическими или классовыми мотивами, как и всякий другой коллектив. (...) “Государство” юристов, несмотря на всю его “идеологичность”, соотносится с некоторой объективной реальностью, подобно тому как самый фантастический сон все же опирается на действительность.

* Лоренц Штейн противопоставлял, как известно, идеальное государство, стоящее над обществом, государству, поглощенному обществом, т. е., по нашей терминологии, классовому государству. К таковым он относил феодально-абсолютистское государство, охранявшее привилегии крупного землевладения, и капиталистическое, которое охраняет привилегии буржуазии. Но за вычетом этих исторических реальностей остается только государство как фантазия прусского чиновника или как абстактная гарантия условий обмена по стоимости. В исторической же действительности “правовое государство”, т. е. государство, стоящее над обществом, реализуется только в качестве своей собственной противоположности, т. е. как “исполнительный комитет по делам буржуазии”.

Этой реальностью, прежде всего, является сам государственный аппарат в его вещественных и людских элементах. (...)

Появление государственных средств делает возможным появление людей, которые существуют на эти средства,— должностных лиц и чиновников. В феодальную эпоху функции управления и суда выполнялись слугами феодала. В городских коммунах впервые появляются общественные должности в полном смысле слова; публичность власти находит себе материальное воплощение. Доверенность в смысле частно-правовом, в смысле уполномочия к совершению сделок, отделяется от должности. Абсолютной монархии оставалось только усвоить эту сложившуюся в городах публичную форму власти и осуществить ее на более обширной территории. Все дальнейшее усовершенствование буржуазной государственности, которое происходило и путем революционных взрывов и путем мирного приспособления к монархически-феодальным элементам, можно свести к одному принципу, который гласит, что из двух обменивающихся на рынке ни один не может выступать в качестве властного регулятора менового отношения, но что для этого требуется некто третий, воплощающий в себе ту взаимную гарантию, которую товаровладельцы в качестве собственников дают друг другу, и являющийся, следовательно, олицетворенным правилом общения товаровладельцев. (...)

(...) Государство, как фактор силы и во внутренней и внешней политике, — вот та поправка, которую буржуазия вынуждалась делать к своей теории и практике “правового государства”. Чем неустойчивее становилось господство буржуазии, тем более компрометирующими становились эти поправки, тем скорее “правовое государство” превращалось в бесплотную тень, пока, наконец, исключительное обострение классовой борьбы не заставило буржуазию совершенно отбросить в сторону маску правового государства и обнажить сущность власти как организованного насилия одного класса над другим.

Печатается по: Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм. М., 1929. С. 85—87, 90, 92—96.