Взгляд на юридический быт древней россии

(...) Удивительное дело! На одном материке, разделенном несколькими народами, Европа и Россия прожили много веков, чуждаясь друг друга, как будто с умыслом избегая всякого близкого соприкосновения. (...)

В истории — ни одной черты сходной, и много противоположных. В Европе дружинное начало создает феодальные государства; у нас дружинное начало создает удельное государство. Отношение между феодальной и удельной системой — как товарищества к семье. В Европе сословия, у нас нет сословий; в Европе аристократия, у нас нет аристократии; там особенное устройство городов и среднее сословие, у нас одинаковое устройство городов и сел и нет среднего, как нет и других сословий; в Европе рыцарство, у нас нет рыцарства; там церковь, облеченная светской властью, в борьбе с государством, здесь церковь, не имеющая никакой светской власти и в мирском отношении зависимая от государства; там множество монашеских орденов, у нас один монашеский орден, и тот основан не в России; в Европе отрицание католицизма — протестантизм, в России не было протестантизма; у нас местничество, Европа ничего не знает о местничестве; там сначала нет общинного быта, потом он создается; здесь сначала общинный быт, потом он падает; там женщины мало-помалу выходят из-под строгой власти мужчин; здесь женщины, сначала почти равные мужчинам, потом ведут жизнь восточных женщин; в России, в исходе XVI в., сельские жители прикрепляются к земле; в Европе, после основания государств, не было такого явления. (...)

(...) Посторонние начала никогда не были насильственно вносимы в жизнь русских славян. Единственные, которым можно бы приписать это,— варяги — утонули и распустились в славянском элементе. Посторонние влияния были — это несомненно. Но они не были вынужденные, извне налагаемые, а естественные, свободно принимаемые. Вряд ли они были сильны; во всяком случае, они не могли нам дать ненационального, искусственного развития. Таким образом история вполне предоставила нас одним нашим собственным силам. Это еще более справедливо, если мы вспомним, что мы не сидели на плечах у другого народа, который, будучи просвещеннее нас, мог бы сообщить нам, даже против нашей воли, плоды своей высшей цивилизации. (...)

II

(...) Уничтожение удельной системы и соединение России в нераздельное целое под властью одного великого князя было не только началом новой эпохи в нашей политической жизни, но важным шагом вперед в развитии всего нашего внутреннего быта. Политическая система, созданная московскими великими князьями, — нечто совершенно новое в русской истории; она представляет полное отрицание всех прежних систем не в одних явлениях, но в самом основании. Ярославова система покоилась на родовом начале и раздробила Россию на княжества; семья после Андрея Боголюбского обратила княжества в вотчины, делившиеся до бесконечности. В московской системе территориальное начало получило решительный перевес над личным. Кровные интересы уступают место политическим; держава, ее нераздельность и сила поставлены выше семьи. В истории образования московского государства не столько важно стеснение и покорение уделов, принадлежащих не московским князьям, сколько постепенное увеличение части, оставляемой великому князю, и уменьшение частей прочих князей, его братьев: то было делом возрастающей силы, это — актом мысли, сознания.

Так сначала в государственной сфере происходит отрицание исключительно кровного, семейного начала, последнего, самого ограниченного круга кровного союза и кровных отношений. На сцену действия выступает личность. Она не произвольно выходит из кровного союза, ставит себя выше семьи: она отрицает их во имя идеи, и эта идея — государство. Появление государства было вместе и освобождением от исключительно кровного быта, началом самостоятельного действования личности, следовательно, началом гражданского, юридического, на мысли и нравственных интересах, а не на одном родстве основанного общественного быта. (...)

С Иоанна III московские государи принимают титул царя, усваивают многие принадлежности власти византийских императоров: герб двуглавого орла, регалии, венчание и помазание на царство; великокняжеский двор и придворные церемонии устраиваются по византийскому образцу. (...) Из-под великокняжеской вотчины проглядывает государство, отвлеченное нравственное лицо, имеющее свое физическое существование и самостоятельное, разумное значение. Образуется государственная территория — не случайное соединение земель, а правильное органическое тело, имеющее свою жизнь и свои потребности. Внешняя политика и деятельность московских государей, войны и мирные трактаты, приобретения земель перестают быть частным делом и получают высокое разумное значение. Ими удовлетворяются теперь потребности государства. Начало подданства начинает сменять начало холопства; является понятие о государственной службе, о гражданстве, о равенстве перед судом. Улучшения внутреннего управления, судопроизводства, обуздание произвола кормленщиков, законодательство, — все это показывает, что в московском государстве под старыми формами развилось уже новое содержание. (...)

III

Древняя русская жизнь исчерпала себя вполне. Она развила все начала, которые в ней скрывались, все типы, в которых непосредственно воплощались эти начала. (...)

Начало личности узаконилось в нашей жизни. Теперь пришла его очередь действовать и развиваться. Но как? Лицо было приготовлено древней русской историей, но только как форма, лишенная содержания. Последнего не могла дать древняя русская жизнь, которой все назначение, конечная задача только в том и состояли, чтоб выработать начало личности, высвободить ее из-под ига природы и кровного быта. Сделавшись независимой не через себя, а как бы извне, вследствие исторической неизбежности, личность сначала еще не сознавала значения, которое она получила... (...)

Впрочем, вдруг она не могла сделаться самостоятельной, начать действовать во имя самой себя. Она была совершенно неразвита, не имела никакого содержания. Итак, оно должно было быть принято извне; лицо должно было начать мыслить и действовать под чужим влиянием.

Такое влияние было для него необходимо и благодетельно. Оно освободило его от всего непосредственного, данного, развязало ему руки, возбудило к нравственному развитию и приготовляло к совершенной, безусловной самостоятельности.

Вот характер и значение эпохи внутренних преобразований, которая наступила в России в XVIII веке и окончилась недавно. В сфере политической и государственной личность ранее стала независимой; поэтому она впервые в ней начала действовать неограниченно и под европейским влиянием. В Петре Великом личность на русской почве вступила в свои безусловные права, отрешилась от непосредственных, природных, исключительно национальных определений, победила их и подчинила себе. Вся частная жизнь Петра, вся его государственная деятельность есть первая фаза осуществления начала личности в русской истории. (...)

В начале XVIII века мы только что начинали жить умственно и нравственно. Мы были несчастные дети, окруженные самыми невыгодными условиями. К бедной внешней природе присоединились глубокое невежество, полувосточные привычки, которые держали нас в черном теле, в самых зачатках убивали всякое нравственное развитие, всякую общественность, всякую свободу и движение. (...)

Сверх того не забудем, что реформа особенно сосредоточилась в государственной сфере, в управлении; прочих сторон жизни она коснулась как будто мимоходом, и то большей частью там, где они соприкасались с государством. А мы знаем, каково было положение государства перед реформой и при Петре: со всех сторон враги, а войска, денег, средств им противостоять не было. В управлении — беспорядок и отсутствие централизации. Тут некогда было выжидать, действовать исподволь. Нужды были слишком настоятельны, чтоб можно было вести реформу медленно, спокойно, рассчитывая на много лет вперед.

Потом говорят, что эпоха преобразований отделила старую Русь от новой непроходимой бездной, ничем не наполненной, из нас сделала ни то, ни се, что-то среднее между древней Россией и Европой — амфибий человеческого рода. Но это не так. Внутренняя связь между древней и новой Россией, как мы видели, есть. Есть и внешняя, в событиях. Петр Великий ничего не знал о различии древней и новой России. Он был глубоко убежден, что продолжает дело своих предков; такое же убеждение имели и его сподвижники. Татищев беспрестанно сравнивает указы Петра с уложением и законами Иоанна, и не так, как мы теперь сравниваем

Русскую Правду с варварскими законами германцев, а как постановления, дополнявшие друг друга в практике, относившиеся к одной и той же жизни, разрешавшие одни и re же вопросы. В самом деле, действия и законы Петра Великого — лучшее доказательство, как в его время обе России, потом различенные, были слиты в одно нераздельное целое. Мы скажем больше: ни один живой вопрос, возникший в древней Руси, не оставлен Петром Великим без разрешения. (...)

Самое важное, капитальное обвинение эпохи преобразований состоит в том, что она, будто бы, лишила нас народности и безусловно подчинила европейскому влиянию. Тут явное недоразумение, частью от слова “народность”, частью от отвлеченного взгляда на русскую историю.

Национальность, народность в разные эпохи развития имеют у одного и того же народа разные значения. (...)

Мысль, что через реформу мы потеряли или почти потеряли народность, есть не следствие изучения древней и новой истории России, а один из тех бессвязных воплей, которые вырвались из нашей груди, когда вместе с реформой одна фаза нашего развития кончилась, а другая не наступила. Тогда мы почувствовали какую-то усталость, нравственное расслабление, из которых, казалось, не было выхода. Допрашивая себя, откуда бы могла взяться эта преждевременная дряхлость, и думая, что за ней смерть, многие обратились к ближайшему прошедшему, придали ему страшный характер, осветили его траурным светом, обставили погребальными факелами. Им представилась, бесспорно, одна из величайших эпох нашей истории, время ее возрождения, картиной упадка и разрушения. Но эти краски ей чужды. Олицетворение древней и новой России родило такое отвлеченное воззрение. Многие подумали, что за европейским влиянием в России XVIII и начала XIX века ничего не было; что Европа, со всеми особенностями, перешла к нам и водворилась у нас на место прежнего. Если б так было, Россия была бы теперь так же похожа на остальные европейские государства, как Англия на Францию, Франция на Германию. А этого сходства совсем нет. Отчего же? Оттого, что не Европа к нам перешла, а мы оевропеились, оставаясь русскими по-прежнему; ибо когда человек или народ что-нибудь берет, заимствует у другого, он не перестает быть тем, чем был прежде. (...)

Вообще никогда не должно забывать, что эпоха преобразований, как все живущее, имела внутреннее единство, целость. Практические пользы, улучшения поглощали всю деятельность: об именах и названиях мало думали. Русское и иностранное — все сливалось в одно, чтоб вести Россию вперед. (...)

(...) Внутренняя история России — не безобразная груда бессмысленных, ничем не связанных фактов. Она, напротив,—стройное, органическое, разумное развитие нашей жизни, всегда единой, как всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во время и после реформы. Исчерпавши все свои исключительно национальные элементы, мы вышли в жизнь общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде — русскими славянами. У нас не было начала личности: древняя русская жизнь его создала; с XVIII века оно стало действовать и развиваться. Оттого-то мы так тесно и сблизились с Европой; ибо совершенно другим путем она к этому времени вышла к одной цели с нами. (...) И у ней и у нас речь шла тогда о человеке, сознательно или бессознательно — это все равно. Большая развитость, высшая степень образования, большая сознательность была причиной, что мы стали учиться у нее, а не она у нас. Но это не изменяет ничего в сущности. Европа боролась и борется с резко, угловато развившимися историческими определениями человека; мы боролись и боремся с отсутствием в гражданском быту всякой мысли о человеке. Там человек давно живет и много жил, хотя и под односторонними историческими формами; у нас он вовсе не жил, и только что начал жить с XVIII века. Итак, вся разница только в предыдущих исторических данных, но цель, задача, стремления, дальнейший путь один. Бояться, что Европа передаст нам свои отжившие формы, в которые она сама уже не верит, или надеяться, что мы передадим ей свои — древнерусские, в которые мы тоже изверились, значит не понимать ни новой европейской, ни новой русской истории. Обновленные и вечно юные, они сами творят свои формы, не стесняясь предыдущим, думая только о настоящем и будущем. (...)

Печатается по: Кавелин К. Д. Собр. соч. В 4 т. Т. 1. Монография по русской истории. СПб., 1897. С. 5—7, 13, 17, 44—46, 56—66.