Мужики с казаками во внешней политике России
Соответственно своему индивидуализму и корпоративности, уже в эпоху империи, казачество несло воинскую службу в составе имперской конницы. Пехота, требовавшая не корпоративности, а единодушия многих и многих, образующих её боевые порядки, была казачеству чужда. И как род войск, казачество относилось к мужикам вообще и к пехоте, в частности, свысока[44], что нашло ясное выражение и в одной из строевых шуточных казачьих песен:
Чи нэ мы казаки,
Чи нэ мы кубанцы,
Чи нэ нас казакив
билы астраханцы?
«Астраханцы», о которых поётся в песне, это — не казаки Астраханского казачьего войска, а «мужичье», почитавшееся казаками трусливым и достойным насмешки в строевой шуточной песне.
Мужицкая сиволапая пехота и в то время, когда казаки уже входили в состав регулярной армии Российской империи, во всех войнах до середины XIX века, пока на вооружение не были приняты нарезные ружья, точно так же, как и в средние века, демонстрировала на поле боя большей частью коллективную единодушную стойкость. Отличие от средних веков было только в том, что боевыми порядками пехоты с появлением огнестрельного оружия стала коробка каре[45] в обороне, и развернутые шеренги и колонны в атаке.
Каре не летали по полю боя как гусары, уланы и казаки, не устраивали лихих рейдов по тылам противника, а перемещались по полю боя медленно-медленно так, чтобы гарантировано сохранить боевой порядок в движении и чтобы лекарям можно было пользовать раненых внутри каре. Пехотные каре большей частью были способны рассеять несколькими залпами атаку на них конницы и принять на штыки наиболее настырных всадников. Только в случае, если порядки каре рассыпались либо вследствие больших потерь личного состава, либо от единодушного страха охватившего солдат, то конница была способна порубить пехоту как капусту. Во всех иных случаях конница была на поле боя против каре почти бессильна, поскольку ей оставалось только стрелять издалека; она могла порубить пехоту на марше, совершив прорыв в тыл противника, и застав пехоту врасплох[46]. Кроме того для пехоты, как и для конницы, на поле боя тех времён было важно не подставляться под залпы (в том числе и картечные) артиллерии противника, убийственность чего известна большинству наших современников по судьбе князя Андрея Болконского в “Войне и мире” Л.Н.Толстого.
Казачество периода Российской империи было своего рода орденом, закрытой корпорацией индивидуалистов-храбрецов, воспитанных в определённом духе с детства. Закрытость казацкой корпорации в эпоху империи проявлялась и в том, что казачество перестало принимать в свою среду беглых крепостных и иных пришельцев. В итоге к концу XIX века в казачьих землях возникла специфическая проблема: отношения казачества и «иногородних» — неказацкого по происхождению и правам населения, осевшего в местах проживания потомственных казаков. Казачество создало эту проблему совместно с имперскими властями и совместно с ними оказалось не способно её разрешить.
Казачество в войнах империи не воевало против русской пехоты[47], и о ранее указанном отличии пехоты европейских государств от русской пехоты, выявившемся во многих войнах, никогда не следует забывать, говоря о боевой эффективности казачьих частей в прошлом. Боевая эффективность казачества как рода войск в его специфических боевых действиях обеспечивалась в том числе и матушкой-пехотой.
Пехота Российской империи, набранная из мужичья разных губерний, отличалась от казачества, представлявшего собой корпорацию, психологически — единодушием коллектива: она была либо единодушно труслива, либо единодушно храбра; либо единодушно неумело маршируя под «сено — солома», либо единодушно проявляя чудеса воинского мастерства и смекалки — в зависимости от отношения к простому мужику её командиров. Одна и та же Пехота была разной, в зависимости от того, стоял ли во главе армии Александр I либо А.В.Суворов или М.И.Кутузов.
Возможны два типа организации совместной деятельности в экстремальных условиях: на основе корпоративности в тех делах, где в одиночку не справиться, и на основе единодушия, объединяющего людей вне зависимости от характера их деятельности. И корпорации индивидуалистов отличаются от единодушия коллективов психологической подоплёкой своей деятельности, хотя внешне отличимы друг от друга не всегда и не всеми сторонними наблюдателями.
Цивилизационное строительство проистекает из единодушия. Цивилизационное строительство на основе единодушия включает в себя и государственное строительство, и корпоративную деятельность в ранее определённом смысле этих терминов.
Корпоративность же не нуждается в единодушии: для неё достаточно совпадения интересов индивидуалистов на краткий срок, необходимый для их осуществления в коллективной деятельности в пределах продолжительности человеческой жизни.
Корпоративность, преследуя цели, достижимые по её представлениям в пределах продолжительности человеческой жизни, если и оказывается способной к государственному строительству (примером чему США — одно из государств Западной региональной цивилизации), в конечном счете отвергает цели и виды деятельности, не приносящие плодов составляющему её поколению, и потому оказывается неспособной к цивилизацинному строительству в преемственности многих поколений (примером какого рода строительства является Россия — региональная цивилизация многих народов, с их специфическими жизненными укладами, развивающаяся в границах общего им всем государства, периодически сменяющая формы государственности, но в любых формах остающаяся частью Руси Всеясветной).
И эти два разные качества — корпоративность индивидуалистов и единодушие — характеризуют отличие казачества эпохи империи от остального её библейски-православного русского люда.
Всякий казак как индивидуалист превосходил большинство из мужиков, действующих самих по себе. Как корпорация индивидуалистов казачество порождало более эффективных бойцов-единоборцев, нежели индивидуалисты Европы. Но если мужики порождали в себе коллективное единодушие, то оно превосходило казачью корпоративность и оказывалось для казачества рассудочно непонятным, а нравственно-психологически — неприемлемым.
Последнее — непонимание мужика — и нашло свое выражение в насмешках над «астраханцами» в строевой песне кубанских казаков. Дело в нравственно-психологических отличиях казачества от крестьянства, а не в том, что кубанцы большей частью — этнически украинцы (малороссы), переселившиеся на Кубань при упразднении Екатериной II Запорожской сечи и введении на Украине крепостного права, и вследствие своего «хохлятского» происхождения недолюбливают «москалей». Но и в среде самого казачества не было единства, общеказацкого братства, а проявлял себя коллективный индивидуализм казацких корпораций. Одна из известных нам рукописных семейных хроник-воспоминаний сообщает следующее:
«Внешне кубанцы отличались от донцов черкесками (верхняя одежда). Первые носили черкески длинные, до пят, а у вторых они были короткие, чуть ниже колена.
Когда Деникин в 1918 году пытался взять Царицын[48] силами кубанцев у них тоже ничего не получилось. Донцы по этому поводу перед наступлением со смехом говорили:
— Пускай попробуют черти длиннополые: у нас полы короткие — до Царицына мы дошли и не взяли город, а они со своими полами там запутаются сразу!
Потрепанная до этого Донская армия помогала Добровольческой армии кубанцев по приказу генерала Деникина в боях за Царицын. Помогала плохо, без энтузиазма. Заметно было влияние антагонизма между теми и другими казаками уже в конце 1918 года, который в последующие годы гражданской войны УСИЛИЛСЯ».
Безусловно, что после становления Российской империи казаки зарекомендовали себя с наилучшей стороны во всех войнах, которые она вела, во множестве проявив то, что общепринято называть воинской доблестью, а Родина приняла их воинские жертвы и подвиги.
История не сохранила сведений о проявлении казаками трусости в бою. Во многом это следствие своеобразного казацкого быта, отличавшегося от быта остального, большей частью крестьянского, населения России: всех мальчиков в казачестве с детства воспитывали как будущих воинов, и это налагало неизгладимую печать на личность каждого из них.
После того, как сложилась Российская империя, казачество по существу стало государственно узаконенным народным ополчением постоянного характера, если характерными чертами народного ополчения считать:
· вспомогательный (по отношению к основным вооруженным силам государства) характер вооружений и боевой подготовки;
· вооружение за счет собственных средств (доходов и сбережений) воинов, во многом на их усмотрение, хотя и под контролем высших воинских начальников.
Отличие казачества от народного ополчения, созываемого обычно в чрезвычайных обстоятельствах в помощь регулярным воинским формированиями, только в постоянном функционировании этой системы воспроизводства и поддержания военной мощи. И это определило своеобразие казачьего жизненного уклада в Российской империи: сочетание регулярной военной подготовки с регулярными же занятиями хозяйственной деятельностью для финансирования той же военной подготовки и обеспечения боеготовности.
В систему казацкой регулярной военной подготовки вовлекалось всё здоровое мужское население с детства. Крестьянские же дети в остальной России к воинской службе с детства не готовились, и только некоторая часть из них попадала в рекрутские наборы. Попав в рекрутчину, они начинали осваивать воинское дело с нуля, став уже практически взрослыми людьми, — молодыми солдатами и матросами. И если для казачества годы, отданные службе были естественной частью жизни каждого из них, то для очень многих крестьянских детей сдача в рекруты была крушением всей их жизни и прошлых надежд на будущее (если бы это было не так, то при отсутствии всеобщей воинской повинности, империя могла бы комплектовать армию и флот на добровольческой основе, а не на основе рекрутчины) и началом с нуля нелегкой солдатской жизни продолжительностью в 25 лет. И далеко не все оказывались способными войти в эту новую жизнь: «Девятерых забей, но десятого научи», — достаточно хорошо характеризует порядки в сословных армии и флоте Российской империи времён крепостничества.
И хотя крестьянский фольклор повсеместно в России оценивал попадание в рекруты как личное и семейное горе[49], то солдатский фольклор показывал доставшуюся тяжелую долю как обязанность каждого воина перед всем народом, которой недостойно пренебрегать ни в одиночку, ни воинским коллективом, несмотря на то, что сдача в рекруты была одной из стандартных законных процедур, при помощи которой баре и заправилы деревенского мира из числа самих крестьян легко избавлялись от неугодных или мстили за что-то родителям рекрутов.
Однако, как бы ни была сломана судьба крестьянского парня попавшего в рекруты, как бы ни была тяжела солдатская или матросская доля[50], но и она раскрывала во многих простых русских людях их наилучшие человечные качества, давая при этом уроки нравственности и человечности офицерам и генералам, многие из которых в Российской империи попросту одуревали от крепостнической вседозволенности дворянства по отношению к простонародью.
По завершении службы казаку было, куда вернуться. Солдату же или матросу, выходцу из крестьян, большей частью из крепостных крестьян, спустя 25 лет службы подчас и вернуться-то было некуда: в миру той деревни, откуда он попал на службу государеву, его далеко не всегда ждали, за 25 лет он становился чужаком для нового активного поколения своих односельчан, выросших без него; его же сверстники и сверстницы при тогдашней средней продолжительности жизни около 40 лет были либо мертвы, либо, уже прожив бóльшую часть своей жизни, числились стариками; и сам он, возвратившись на родину, причислялся к старикам, не имея в миру деревни почти никакой положительной деятельной перспективы. Далеко не все, отслужив, имели силы, чтобы начать жить сызнова.
Не легче были и судьбы женщин, солдаток и матросок, чьи мужья были сданы в солдаты и матросы. Крестьянский мир, законы которого сложились еще до установления имперской практики рекрутских наборов, по традиции лишал солдаток, прежде всего, права на землю, хотя земледелие было основой существования большинства крестьянских семей.
Эти проблемы так и не нашли приемлемого решения в самобытном развитии традиций крестьянского мира до самой отмены крепостного права, ликвидации практики рекрутских наборов и перехода ко всеобщей воинской обязанности с более короткими сроками службы нижних чинов, после которой они могли вернуться к обычной крестьянской жизни.
Не удалось решить эти проблемы и государственными мероприятиями: попытка организации сухопутного войска по принципу военных поселений, в которых сельскохозяйственные работы и семейная жизнь сочетались бы с воинской службой, военными учениями, маневрами и т.п., привела к восстаниям военных поселян. Хотя военные поселения, созданные впервые в 1810 г., были упразднены только в 1857 г., но после первых восстаний правительство относилось к этой идее сдержанно и вело дело так, чтобы избежать всеобщего восстания военных поселян.
Военное дело в империи изначально не было и не стало к её закату органичной частью крестьянского жизненного уклада, в то время как казацкий жизненный уклад включал в себя военное дело составной частью на протяжении всей истории казачества.
3.4. Мужики с казаками и внутренняя политика имперской “элиты”
Если же отойти от дел военных к делам мирной жизни, то и здесь сравнение не в пользу крестьянской России. Экономическое положение казачества было в целом лучше, чем положение крепостного крестьянства. И в сравнении так называемых «политических прав и свобод», положение казачества оказывалось более выгодным: казачество, как сословие имело прямой доступ к царю, в то время как между царем и мужицкой Россией стояло дворянство.
В эпоху империи дворянство было сословием не благородным и не благонравным по существу его дел, а весьма развращенным: и по отношению к мужику — вседозволенностью крепостного права; и по отношению к главе государства российского — практикой дворцовых переворотов, свершавшихся большей частью в форме цареубийства. Именно дворянство как сословие, интеллектуально тупое и беззаботно алчное[51], на всём протяжении истории сословно-кастовой России доводило мужика до бунта[52], а государство тем самым — до смут, одна из которых завершилась в 1613 г. сменой династии, а другая в 1917 г. — крахом государственности общеизвестного типа. Но что ни делается — Божьей милостью всё к лучшему.
В этих общественно-политических и правовых обстоятельствах крестьянство одних областей России как своих, таких же как и они сами людей, воспринимали крестьян других областей, хотя в быту, говоре, обычаях в каждой области были свои особенности, выливавшиеся среди всего прочего и во взаимные насмешки и подтрунивание. Но это было делом как бы внутрисемейным, общекрестьянским, братским. Казачество же, действительно бывшее носителем иной психологии (о чём говорилось ранее), жившее иным укладом, воспринималось крестьянской Россией как не свое, не родное: хоть и русскоязычные в своем большинстве, хоть и единоверцы в своем большинстве, а всё же не такие, — чужие.
И эта взаимная обоюдосторонне направленная отчужденность казачества и крестьянства, составлявшего до 85 % населения страны, — главное, что необходимо понимать во внутренних делах русского народа и государства Российского при рассмотрении событий революции 1905 — 1907 гг., революции 1917 г. и последовавшей за нею гражданской войны.
О самих же революциях начала ХХ века в России необходимо сказать следующее:
· В одном потоке событий они были разборками международного сионистского капитала с национал-“элитарными” притязаниями на имперское самодержавие России — это разборки двух корпораций индивидуалистов.
· В другом потоке событий они были разборками российского простонародья с имперской же правящей “элитой”, представлявшей собой сословную корпорацию индивидуалистов. В преодолении на основе единодушия всякой корпоративности — путь цивилизационного строительства Руси.
· До разборок в ходе глобального цивилизационного строительства Русского народа на основе единодушия с иудейским международным корпоративным интернацизмом, посягнувшим на безраздельное мировое господство, в начале ХХ века дело еще не дошло, в силу чего интернацисты имели возможность примазываться к каждой из сторон во внутриимперском конфликте и отчасти управлять самим конфликтом, преследуя свои интересы и стравливая стороны между собой. Но разрешения этой проблемы не миновать, и следует позаботиться о том, чтобы её решение не стало кровавой баней для всего мира.
Эти три обстоятельства и определили весь характер революций начала ХХ века, характер контрреволюции и гражданской войны.
К началу ХХ века сословная “элита” империи стала помехой Русскому цивилизационному строительству, с какого поля нравственно-психологического боя за Правду Божию на Земле в свое время бежали зачинатели казацких родов (под предлогом уклонения от крепостного права). В вооруженных силах “элита” была представлена и олицетворена частью офицерского корпуса и гвардейскими частями, которые усмиряли декабрьское восстание в Москве в декабре 1905 г. Они были врагами доведенного до бунта простонародья. Казаки, будучи чужаками для большинства простонародья России (о чем говорилось ранее), действовали как подчиненная врагу и организованная воинской дисциплиной корпорация.
И это не могло не вызвать у живших тогда поколений российского простонародья отношения к казачеству в целом как к чужакам, которые встревают не свое дело на стороне их врага.
Высказав это принципиальное наше мнение, перейдем к освещению взаимоотношений казачества и остального населения России в этот период. Цитируем ваше письмо:
«В опубликованных главах работы “Разгерметизация” вы упоминаете о некоторых эпизодах событий 9 января 1905 года в С-Петербурге. Среди прочего вы пишите о неблаговидной роли казаков в разгоне толпы, якобы рубивших шашками женщин, детей, стариков, что потом аукнулось казакам во время гражданской войны и после неё. Троцкий и Свердлов проводя политику расказачивания, точно так же оправдывали её участием казаков в подавлении революционных выступлений».
Чтобы читателям нашего с вами обмена мнениями было понятно, о чём идет речь, и чтобы быть текстуально точными, приведём и фрагмент из “Разгерметизации”, который вызвал ваше возражение:
«В.В.Шульгин отмечает в своих воспоминаниях (сборник “Дни”, “1920”)[53], что, когда он учился в Киевском университете, то среди студентов, с целью подстрекательства их к революционным выступлениям, под видом фотодокументов сионистами распространялись фотомонтажи, на которых изображались карательные акции правительства против народа: этот провокационный характер вовлечения молодежи в революционную деятельность ложью привел к тому, что В.В.Шульгин, по свойственной ему брезгливости ко лжи, обрёл репутацию “антисемита”, русского реакционера-националиста и контрреволюционера.
Также и по отношению к событиям 9 января не всё просто. А.Спиридович[54] пишет: «С утра 9 января со всех окраин города двинулись к Зимнему дворцу толпы рабочих, предводительствуемые хоругвями, иконами и царскими портретами, а между ними шли агитаторы с револьверами и кое-где с красными флагами. Сам Гапон имея с боку Рутенберга, вел толпу из-за Нарвской заставы. Поют “Спаси Господи люди твоя... победы[55] благоверному императору...”. Впереди пристав расчищает дорогу.» — ист. 97, с. 175. Некоторые свидетели тех событий вспоминают, что первые выстрелы были произведены по войскам из толпы. После того как войска ответили на одиночные провокационные выстрелы залпами на поражение, верноподданное по характеру для большинства его участников шествие превратилось в избиение невинных: общее число погибших составило более 1000 человек, раненых более 2000. Разгон завершили конные — казачьи части. Их привлечение к карательным операциям и немилосердие к детям, женщинам и безоружным в городах и деревнях России в 1905 — 1907 гг. жестоко аукнулась самим казакам спустя 10 — 12 лет, когда Рабоче-Крестьянская Красная Армия вошла с ответным карательным визитом в казачьи земли. Хотя казачьи части составляли по численности всего около 10 % от общей численности войск, привлеченных к усмирению в 1905 — 1907 гг., но народу запомнилось зверство именно их и гвардии, а не подневольное ленивое отбывание карательной функции частями регулярной армии, состоявшей из самих же крестьян и рабочих и близкого к бедности в Российской империи не титулованного строевого офицерства пехоты» (“Разгерметизация”, изд. 1997 г., с. 82).
Хотим обратить внимание на то, что в “Разгерметизации” цитатное повествование с приведением точных библиографических ссылок чередуется с пересказом своими словами информации, изложенной в прочитанных источниках, фрагменты из которых не приводятся, и ссылок на которые в книге нет. Первоначальный текст “Разгерметизации” был написан в 1987 — 1990 г. в конспективно-тезисном стиле «для себя», и потому в нём цитат было гораздо меньше, чем в издании 1997 г. При подготовке издания в 1997 г. в первоначальный текст[56] — соответственно принципу самодостаточности для понимания всякой публикации — были включены обширные цитатные вставки из разных источников.
Число источников, просмотренных при подготовке “Разгерметизации” к изданию, больше, чем число цитируемых. И среди источников, фрагменты из которых не включены в текст издания, был какой-то один, в котором сообщалось, что казачьи части были введены в Петербург и привлекались к “усмирению” в районе Нарвской заставы как 9 января 1905 г., так и в последующие за кровавым воскресеньем дни, а среди населения были жертвы[57].
Поскольку сообщаемая в этом источнике информация ничего нового к уже сложившемуся представлению о событиях не давала, то выписок из него не сделали, в тексте “Разгерметизации” мы его не цитировали, и в список литературы его не включили, хотя от него произошла фраза: «Разгон завершили конные — казачьи части». Это утверждение верно, действительно так и было: разгон завершали конные просто потому, что пехоте при сохранении ею боевых порядков не угнаться за разбегающейся усмиряемой толпой. Толпа же должна быть не оттеснена, поскольку может перегруппироваться и осуществить новую попытку запрещаемых для неё действий, а рассеяна так, чтобы больше не собралась, по крайней мере в этот день. При получении же вашего письма найти этот источник снова, чтобы привести здесь соответствующий текст, не удалось. Надеемся, что вы не обвините нас в вымысле, в связи с тем, что мы не можем в данном конкретном случае назвать библиографические данные этого издания.
Но так как вопрос о событиях революций 1905 — 1907 гг., 1917 г., гражданской войны и взаимоотношениях казачества и революционно активного населения России поставлен, то займемся им детально.
Для начала сопоставим текст вашего письма с текстом “Разгерметизации” по изданию 1997 г. В “Разгерметизации” ни слова не говорится о том, что казаки рубили шашками женщин, детей, стариков; об этом говорится в вашем письме со ссылками на написанную нами “Разгерметизацию”. Это — ваше прочтение и понимание того, что действительно написано нами. Конечно, возможно и такое прочтение с домыслами о не сказанном прямо, об алгоритмике чего говорилось ранее; но такое прочтение и домысливание не соответствует нашему мнению об имевших место событиях.
А возможно, что это и не ваши домыслы — а ваше духовное наследие, т.е. эгрегориальная память откликнулась на текст “Разгерметизации” выдачей в ваше сознание такой информацией, а вы лично, не приемля такой подход к старикам, женщинам и детям, возражаете не нам, а вашему казацкому эгрегору, который помнит, что было и такое. Но что бы это ни было: ваши личные домыслы либо эгрегориальная реакция на текст “Разгерметизации”, выразившаяся через вас, — это ваше дело, за которое несёте ответственность вы, а не наше дело, за которое мы несём ответственность.
В разделе “Разгерметизации”, откуда взят приведенный фрагмент, более или менее детально рассматривается представлявшая для нас интерес алгоритмика (взаимная обусловленность) событий, приведших к ТРАГЕДИИ 9 января 1905 г., жертвами которой стали и “усмиряемые”, и усмирители; а само шествие народных толп и действия войск в разных районах столицы детально не описывается.
О карательных акциях правительства в ходе всей революции 1905 — 1907 г., в которых, как общеизвестно, принимали участие и полиция, и жандармерия, и армия, и казаки, говорится всего в нескольких словах, причем подчеркнуто, что не казаки были главной карательной силой, поскольку составляли всего 10 % войск, привлеченных для “усмирения”. Эти данные приведены нами именно для того, чтобы развеять созданный троцкистами и культивировавшийся долгие годы миф о казаках, как о решающей силе в подавлении революции 1905 — 1907 гг.
Кроме того в “Разгерметизации” нигде не говорится, что казачество и гвардия зверствовали больше, чем другие. Но говорится, что казаки и гвардия запомнились больше, чем другие участники карательных акций. Для того, чтобы запомниться в ходе “усмирений”, вовсе не обязательно изощряться в зверствах: достаточно, чтобы усмиряемые воспринимали тебя как чужака, за которым не признается моральное право призывать к порядку, а тем более устанавливать какой-либо порядок силой.
Необходимость в “усмирениях” возникает как расплата за прошлые ошибки не только политиков, но и обывателей как стоящих вне политики в силу обстоятельств общественной жизни, так и деятельно уклоняющихся от занятия «политикой». В самих же “усмирениях” автоматически проявляется логика беспредельной эскалации насилия вплоть до достижения абсолютно безропотной, нравственно безразличной покорности противника, доведенного до такого состояния, когда в его среде у большинства индивидов подавлен даже инстинкт самосохранения. То есть эскалация насилия в “усмирениях” в своем пределе имеет доведение противника до скотской покорности; если этого достичь оказывается невозможным, то эта логика требует поголовного уничтожения не то что проявляющих непокорность, но даже рядом стоящих с ними. Сдерживающие “усмирение” факторы лежат вне этой логики, но способны остановить её на какой-то стадии, после чего необходим переход к иным средствам решения всё тех же проблем, поскольку в противном случае необходимость в “усмирении” возникнет вновь.
Если бы в распоряжении сторон на момент начала “усмирения” были бы какие-то иные средства разрешения проблем, приведших к необходимости “усмирения”, то они ими бы и воспользовались, потому что для большинства действительно «кровь людская — не водица»: грех на душу принимать большинству в тягость.
И не надо наводить тень на плетень и рисовать “усмирения” розовыми красками и пастельными тонами, изображая их сплавом воинской выучки, героизма и гуманизма усмирителей: история не знает “усмирений”, в которых бы ни было жестокости и зверств, так называемых «избыточных применений силы» и т.п., как организованных по приказу прямого и вышестоящего начальства, так и проистекающих из взаимного непонимания, провокаций либо чьей-то личной или групповой неспособности сдержать собственные эмоции и страсти — алгоритмику бессознательных уровней психики, не контролируемую сознанием в ходе самих действий.
Поэтому в “усмирениях” бессмысленная жестокость всегда проявляется с обеих сторон, как минимум в форме действий отдельных озлобившихся субъектов, а как максимум — в форме спланированного последовательного уничтожения всех без разбора. Вопрос только в соотношении сил сторон и в том, насколько низко падёт каждая из них, и насколько массовыми будут проявления усмирительной жестокости, и до какой стадии обе стороны своими взаимосвязанными действиями успеют раскрутить автоматическую логику “усмирения”, о которой говорилось ранее.
Вы же пишете:
«В хрестоматии по истории СССР, изданной в 50‑х годах, (к сожалению, сейчас не можем привести полные данные этой книги) приведены любопытные дореволюционные документы о тактике действий казаков при разгоне многолюдных сборищ. Из них следует, что шашками казаки работали для устрашения, но не рубили, а били плашмя, учитывая общепризнанное воинское искусство казаков люди не получали никаких ран. Поэтому мнение о какой-то ненависти русских рабочих к казакам, возникшей после событий 1905 года, явно надумано».
Это вполне годится как для учебника или наставления по тактике применения войск, полиции, ОМОНа и т.п. для разгона массовых сборищ, так и для отчета перед выше стоящими начальниками “о героизме и гуманизме”, проявленных в ходе “усмирения”. Но практика всегда вносит в такого рода описания и наставления свои коррективы, которые оказываются кровавыми, и о которых по завершении “усмирений” предпочитают умалчивать в документах и помалкивать в устных рассказах потому, что если и не осознают, то ощущают, что в “усмирениях” большинство их участников утрачивают человеческий образ духа.
Поэтому мемуары “о героизме и гуманизме” в карательных акциях против «врага внутреннего» встречаются гораздо реже, нежели мемуары о героизме и гуманизме в войнах с врагами внешним. Тем не менее те, кто действительно стремился избежать “усмирений”, предвидя их кровавость, ДАБЫ ПОТОМКИ ИЗВЛЕКЛИ УРОКИ И ПЕРЕОСМЫСЛИЛИ ОШИБОЧНЫЙ ОПЫТ ПРЕДКОВ, честно пишут о своих неудачах, в результате которых проливалась кровь людей, против которых проводилось “усмирение”. Описание одного из “усмирений”, имевшего место еще в 1903 г., т.е. до начала революции и высшего накала революционных страстей, приводит уже упоминавшийся жандармский генерал А.Спиридович, ученик и сподвижник оклеветанного и революционерами, и контрреволюционерами С.В.Зубатова, положившего и жизнь, и честь свою на то, чтобы революция — как апофеоз “усмирения”, в котором кровь будет литься как водица, — в России не состоялась:
«В то лето с юга шла стихийная забастовка рабочих, которая захватила Киев. Бороться с нею было невозможно, и мы старались только, чтобы она не вылилась в уличные беспорядки. На Подоле, у Лавры на Житнем базаре собирались рабочие; им мешали, их разгоняли, но движение шло на подъем. В городе было неспокойно. Зловеще завывали заводские гудки. То там, то здесь проезжали казаки. Центром движения скоро сделались железнодорожные мастерские, где неумелые действия начальника дорог Немешаева только подливали масла в огонь.
(…)
Чувствовалось, что сгущавшаяся атмосфера должна разрядиться чем-то большим. В виду требования больших войсковых нарядов, собрали заседание с военными чинами под председательством вице-губернатора барона Штакельберга, дабы выяснить как должны действовать войска. Военные стояли за определённые решительные меры, гражданская же власть требовала войск и в то же время хотела, чтобы они действовали как классные дамы — уговорами. Когда все наговорились, Штакельберг спросил мое мнение. Я сказал, что стрельба по сборищам не должна быть применяема и что лучше всего рассеивать их казаками, прибегая, при надобности к нагайкам. Действует же за границей полиция резиновыми палками и действует жестоко, и средство это считается законным и вполне достигает цели. Стрелять не приходится. У нас резиновых палок еще нет, но нагайки вполне могут их заменить и употребление их будет вполне отвечать тем железным прутьям, пружинам, кистеням, цепочкам и веревкам с нагайками[58] на концах, которыми вооружены рабочие.
Не успел я докончить доклада, как с вокзала дали знать по телефону, что рабочие залили локомотивы в депо и что около двух тысяч их собирается у товарной станции на путях. Заседание было прервано, и мы с бароном Штакельбергом поехали на вокзал.
На путях стояла плотная масса рабочих. Против них пехота и казаки. Командир сотни доложил, что на путях, меж рельсов, его казаки действовать не могут.
Барон Штакельберг лично обратился к рабочим, предлагая разойтись и предупреждая, что в противном случае будет трижды дан сигнал горниста, после чего войска начнут действовать оружием.
Рабочие не расходились. Впереди появились женщины с детьми. Стали садиться на землю. Проиграл трижды рожок, раздалась команда, и ближайшая рота пошла на рабочих стеной врукопашную…
На мгновение все как бы смолкло. Толпа попятилась назад. Как молоты посыпались тупые удары прикладов. Шел хруст[59]… Толпа обратилась в паническое бегство…[60] По сторонам стояли казаки… Минута, две — всё было кончено, толпа рассеяна.
Уже действовавшая рота собралась. Раненых не было; кого помяли, убежали. Офицеры и мы со Штакельбергом разговаривали о происшедшем. Вдруг справа раздался залп, за ним второй и третий.
Что, почему, кто приказал стрелять? Бросились в сторону залпов. Там рота, сделав залп по направлению горы Соломенки, стояла еще „на изготовку” первая полурота с колена.
— Кто приказал стрелять? — обратился к ротному командиру подбежавший Штакельберг. Тот доложил спокойно, что группа рабочих из разбежавшихся стала бросать в роту камнями, что был ранен солдат, офицер и сбит с ног помощник исправника, которому камень угодил в коленную чашечку, и что он, ротный командир, согласно приказа по округу, должен был в виду такого действия рабочих против его роты, ответить огнем, что и выполнил.
Офицер был прав. Но было что-то неприятное, щемящее… Все мы видели, как двое из убегавших в гору перекувырнулись после второго залпа[61] и остались лежать, как двое других споткнулись, упали, и встав, неловко пытались бежать дальше, но не скоро… Чувствовалось, как будто сделали что-то нехорошее…» (А.Спиридович, “Записки жандарма”, с. 141 — 144).
После доклада генерал-губернатору «стали совещаться, чтобы не произошло новых беспорядков из-за убитых. Стрельба была глупая[62], хотя ротный командир и был формально прав.
Но залпы разрядили грозу. С того момента движение как-то сразу пошло на убыль. Настроение рабочих упало и скоро всё вошло в норму. Случай со стрельбой почти не нашёл отзвука в дальнейших событиях. Даже сами рабочие считали, что войска действовали правильно[63]. Революционные комитеты не сумели использовать такого хорошего для агитации против правительства повода и о стрельбе на вокзале скоро забыли» (там же, с. 145).
Забыли все… кроме детей убитых и раненых, конечно, если у тех были дети; кроме тех детей, которые были напуганы, когда рота набросилась на их родителей, стала избивать толпу прикладами, и взрослые в панике побежали. Ничто из такого рода вещей не остается без последствий, в том числе «работа для устрашения» при разгоне «массовых сборищ». Если в толпе есть хотя бы один ребенок, и его как следует напугать, то это оставит навсегда след в его психике; также не каждый простит, если при нём унизить его родителей. Кем станет этот ребенок, что и кто окажется в его власти, как он этим распорядится, когда вырастет, — пугающим знать наперёд не дано.
А.И.Лебедь в возрасте 14 лет слетел с дерева на землю при разгоне митинга в Новочеркасске в 1962 г. при “либерале” Н.С.Хрущеве. Такие же, как еще Саша Лебедь, любопытные подростки, сидевшие веткой выше и веткой ниже на том же дереве, упали мертвыми, сраженные автоматными очередями, пущенными поверх голов толпы «для устрашения». А.И.Лебедь не получил ран, но помнит об этом всю жизнь. И не похоже, что этот полёт доставил ему удовольствие, хотя многому его научил так, как не смогли бы научить никакие книги и фильмы: и он имеет свое мнение и о толпе усмиряемой, и о толпе усмирителей (пусть даже и скованной воинской дисциплиной), и о тех, кто довел народ до необходимости его