Источники для его восстановления 3 страница

летописного происхождения) о неудачной кандидатуре на митрополию Митяя и о событиях, разыгравшихся после загадочной смерти Митяя перед самым приездом в Царьград, искусственно обор­ванную на упоминании о ссылке великим князем Пимена, постав­ленного в Константинополе вместо Митяя, через разные города на Тверь («дозде сократим слово и скончаем беседу. И о всех благо­дарим Бога, яко тому слава в векы, аминь»). После известия под 1390 г. о прибытии Киприана в Москву и о торжественном приеме, оказанном ему со стороны великого князя Василия Дмитриевича, свод 1408 г. в существе со всеми подробностями останавливался только на правительственной деятельности Киприана в Москве и в литовской части его митрополии, затем рассказывал весьма под­робно о последних днях жизни Киприана и даже приводил под 1406 г. текст его прощальной грамоты, написанной за 4 дня до смерти («незнаему и страннолепну, яко прощальную и аки в образ прощениа, рекше всех благословляя и прощая и от всех прощениа и благословенна требуя, иже мню, яко конечнаго ради любомудриа и целомудриа»). Все это получает соотносительно особое значение, если мы вспомним, что смерть великих князей московских Семена и Ивана в своде 1408 г. оставалась отмеченною только сухими и краткими записями, и даже известие о смерти Дмитрия Донского сопровождается лишь незначительною некрологическою статьею. Наконец, решительным доказательством того положения, что свод 1408 г. был митрополичьим сводом, нужно считать известие, записанное Карамзиным в прим. 254 т. V под 1405 г.: «генваря в 1 день в пяток Киприян митрополит приехал из Киева на Москву, а был там лето едино и пять месяць; и потом со две неделе минуло, преставился архимандрит Дорофей печатник, добрый наш ста­рец». ¹²⁵⁾ Правда, известие это у Карамзина не отмечено как взятое из Троицкой, но поскольку мы знаем летописные своды, которыми пользовался Н. М. Карамзин в своей работе, и поскольку в этих сводах этого известия мы не находим, постольку мы имеем полное основание относить его к единственному до нас не сохранившемуся из всех карамзинских сводов - т. е. к Троицкой летописи. Известие о смерти Дорофея совершенно определительно говорит нам, что оно записано при дворе митрополита («наш старец»), и вместе с другими многочисленными известиями о деятельности Киприана, находящимися в последних десятилетиях свода 1408 г. (1390-1407 гг. включительно) дает право думать, что летописная работа велась при жизни Киприана, а после его смерти закончилась составлением летописного общерусского свода 1408 г. ¹²⁶⁾

^§ 2. ИСТОЧНИКИ СВОДА 1408 г.

Желая создать общерусский свод, Киприан, видимо, озаботился привлечением всех имевшихся тогда местных летописных памят­ников, что одно уже весьма противополагало задуманную работу знакомым до нее великокняжеским сводам XIV в. ¹²⁷⁾ Приглядываясь к составу этих разнообразных источников свода 1408 г., постараемся

-190-

выделить из него их известия и таким образом представить себе любопытные следы оживленного летописания в разных феодальных центрах XIV в.
Новгородские известия тянутся через всю работу сводчика 1408 г начиная с 6822 (1314) г. По этому новгородскому источнику, вероятно, пополнено в своде 1408 г. изложение великого княжения Юрия Даниловича, но вообще известия этого новгородского источника извлекаются чаще всего в виде кратких записей, без всякого внимания к подробностям внутренней истории Великого Новгорода. Большинство известий - без датировки, но попадаются и точные да­ты, ^* непременно ведущие нас к письменному новгородскому источнику. Незначительное, в общем, его использование, в противо­положность другим источникам свода 1408 г., нужно объяснить как нерасположением сводчика к Новгороду и его политическому строю, так и тем обстоятельством, что у Киприана был длительный и неу­лаженный до смерти митрополита конфликт с Новгородом в связи с отказом последнего платить митрополиту особые подати.
Весьма небогат был ростовский источник общерусского свода 1408 г., давший лишь самые ничтожные по размерам записи о смерти или вступлении на кафедру ростовских епископов. ^** Однако нельзя предположить, что пред нами извлечения из каких-либо митрополичьих записей о поставлениях епископов, как потому, что таких записей нигде не обнаружено в смысле их отражений в наших летописных сводах, так и потому, что известие о пожаре в Ростове под 1408 г. (июня 21) ведет нас своими ростовскими подробностями к местному ростовскому записыванию. Любопытно, что в этой записи указано, что подобного пожара в Ростове не было за 200 лет. 1408-200 = 1208. Как мы знаем из предыдущего изложения (гл. III, § 5), ростовское летописание возникло при Константине Всеволо­довиче, который с 1206 г. начал его как личный летописец, а с 1207 г., став ростовским князем, вел его как ростовское летописание, продолженное затем его сыновьями. Отсюда можно думать, что рос­товское летописание, сбереженное нам Лаврентьевскою летописью, верно передает нить этого летописания от начала XIII в. до 1281 г. ¹²⁸⁾ Ввиду почти исключительно церковного характера ростовского источника для XIV в. позволительно думать, что известие 6869 г.: «тогда же ограбиша в Орде князей ростовских» - взято не из рос­товского источника, вероятно, назвавшего бы имена этих князей, а из источника суздальского, к которому относится изложение всего предыдущего под этим же годом сообщения о великой замятие в Орде. По-видимому, на приглашение Киприана прислать в Москву для составления общерусского свода ростовский летописный ма­териал, - ростовская епископская кафедра могла ответить лишь присылкою летописца, который для XIV в. уже был лишь летописцем епископским, не переходившим, как в XIII в., в княже­ское летописание и не затрагивавшим никаких иных тем ростовской
_________
^* 6870, 6876, 6884, 6914 гг. и др.
^** 6836, 6844, 6864, 6893 гг.

-191-

жизни. Из того наблюдения, что весьма скоро после составления общерусского свода 1408 г. ростовская кафедра положила его при епископе Григории в основу своего последующего летописания, причем придала своду 1408 г. иное начало, составлявшее особую комбинацию владимирского-ростовского летописания XIII в., как и И3 последующих этапов этого владычного ростовского летописного дела (своды Ефрема и архиепископа Тихона), - мы получаем право думать, что ростовское летописание, так настойчиво и непрерывно ведшееся в XIII в., составляя в одно время едва ли не единственное летописание всего Суздальского края (от середины 60-х до середины 80-x годов), в XIV в. пережило пору значительного упадка, сведясь почти только к скромным и кратким записям епископского летописца. Рязанский письменный источник общерусского свода 1408 г., в противоположность ростовскому, имел характер княжеско­го летописца. Известия его, изложенные всегда кратко, дают пред­ставление о значительной хронологической непрерывности рязан­ского летописания XIV в. К этому рязанскому княжескому летописцу нужно отнести как известия 6850 - 6910 гг., составля­ющие как бы летописец князя Олега, замыкающийся известием об его смерти (5 июля 1402 г.), так и последующие известия, дохо­дящие до 1408 г.
По сохранившимся данным весьма нелегко представить себе смо­ленский источник общерусского свода 1408 г. От начала его со­хранились лишь весьма ничтожные остатки (6877 и 6894 гг.), но с 6895 г., со вступлением на смоленский стол князя Юрия Святославовича, мы получаем некоторые точки опоры (6909, 6911 и 6915 гг.) для представления себе какой-то летописной записи о злосчастном княжении и смерти на далекой чужбине этого князя. Последнее известие этого источника датировано 1407 г. «Воздвижением», т. е. 14 сентября 1407 г.
Нельзя обойти вниманием двух местных московских летописцев, влитых в свод 1408 г. в числе других его источников. Одним из них был семейный летописец князя Владимира Андреевича Серпуховского, двоюродного брата Дмитрия Донского, но в своем летописце упорно титулуемого не серпуховским, а московским. При наличии слияния в своде 1408 г. серпуховского летописца с Мос­ковским великокняжеским сводом 1389 г. исследователь испытывает затруднение в попытке представить себе со всею отчетливостью этот серпуховский источник, т. к. известия о князе Владимире Андре­евиче, несомненно, читались и в великокняжеском московском летописце. Однако, ряд бесспорно серпуховских записей ^* все же достаточно рисует нам облик этого источника как серпуховского семейно-княжеского летописца, весьма замкнутого и, можно ска­зать, провинциального, но литературно не совершенно заурядного. Под 6888 и 6897 гг. мы имеем два серпуховских известия с точными датами (освящение соборной церкви и смерть матери князя Владимира).
_________
^* 6879, 6882, 6888, 6896, 6897 и 6909 гг.

-192-

Другой местный московский летописец может быть определен как монастырское летописание. ^* Это был летописец Троицкого монасты­ря, замыкающийся известием о смерти основателя монастыря, после чего читалась, по свидетельству Н. М. Карамзина (т. V, прим. 254) «похвала Сергию, листах на двадцати; нет ничего исторического; один набор слов, иногда забавный». По сохранившимся извлечениям в своде 1408 г. из этого летописца можно предполагать, что он пред­ставлял собою нечто вроде исторической записи о монастыре и его основателе, а вероятнее даже первую попытку «жития» этого осно­вателя. Поскольку в этом литературном произведении встречалось несколько точных дат, составитель общерусского свода 1408 г. мог воспользоваться извлечением из этого источника для своей работы, опуская, может быть, и существеннейшие части, но невозможные для приурочения их к летописному изложению. Жизнь монастыря в этом памятнике была нарисована со значительною широтою, и сох­ранившиеся в своде 1408 г. остатки говорят довольно подробно даже о деятельности отдельных членов монастыря (келарь Илья под 6892 - 1384 г., монах Исакий - под 6895 - 1387 г.). Однако, эти упоминания едва ли противоречат нашему предположению о «житийном» характере этого источника, потому что агиогра­фические произведения, посвященные основателям монастырей, нередко (начиная с «жития» Феодосия [XI в.], читаемого в «Повести временных лет» также в извлечениях) в дополнительной своей части содержали краткие очерки жизни или упоминания об отдельных членах монастыря, как доказательство воспитательных успехов основателей монастырей. Оставшаяся невыписанною Н. Ка­рамзиным «похвала Сергию» из Троицкой летописи (свода 1408 г.) едва ли может быть теперь восстановлена полностью, хотя имеется для того некоторый материал в Симеоновской летописи и, более значительный, в так называемой Софийской II, как раз с известия о смерти Сергия начинающей следовать в своем изложении по неизу­ченной еще в достаточной мере, но близкой к своду 1408 г. какой-то московской летописи, доводящей затем свое изложение до 1518 г.; при этом нужно иметь в виду то обстоятельство, что эта московская летопись читается со вставками из так называемой Софийской I, текст которой (в младшей ее редакции) и занимает начало Софийской II до 1392 г. ¹²⁹⁾
Включение этого «житийного» источника и особенно «похвалы» на 20 листах в свод 1408 г. объясняется, конечно, тем обстоятельст­вом, что в лице Сергия Киприан имел своего преданного политического единомышленника, на которого он смело опирался в пору своей борьбы за митрополию против московского великого князя.
К числу весьма полных и обильных источников свода 1408 г. нужно отнести три великокняжеских летописных свода: Тверской, Суздальский и уже знакомый нам Летописец великий русский 1389 г., т. е. Московский.
_________
^* К нему относятся известия общерусского свода 1408 г. под 6883, 87, 92, 93, 95 и 6900 гг.

-193-

Тверской великокняжеский летописец, по-видимому, представ­лял собою тверское летописное продолжение к великокняжскому своду 1327 г. Сохранившееся и не везде сглаженное сводчиком 1408 г. титулование тверских князей Михаила Александровича и Ивана Михайловича великими князьями дает нам указание на то, что это тверское летописание как бы продолжало великокняжеский летописец 1327 г., но выборки из него в своде 1408 г. в существе представляют собою только тверское летописание, правда, отличаю­щееся от других, нами выше упомянутых, источников 1408 г. сво­бодною литературною манерою изложения. Выборка известий из тверского свода в общерусском своде 1408 г., в условиях явного не­сочувствия сводчика тверским великим князьям и их политике, принуждавшего этого сводчика в случаях описания столкновений Москвы с Тверью придерживаться всегда изложения московского источника, не закрывает от нас, к счастью, возможности, при наличии Тверской летописи (XV т. ПСРЛ), тверских известий 1390 - 1410 гг. в Симеоновской летописи и особенно Рогожского летописца в пределах 1328 - 1375 гг. (во II изд. XV т. ПСРЛ), пос­тавить для изучения вопрос о истории тверского летописания XIV и начала XV вв. Последнее известие тверского великокняжеского летописца, использованного для свода 1408 г., относится к 1408 г. Оно, как и другие известия 1408 г., ведет нас к заключению, что Киприану принадлежала только инициатива составления общерус­ского свода 1408 г., т. к. источники для его составления поступали в Москву, как мы теперь видим, уже после его смерти (16 сентября 1406 г.), а работа сводчика могла начаться лишь после 1408 г.
Едва ли не самым обильным и по качеству, и по количеству статей для конца XIV в. был суздальский летописный источник сво­да 1408 г. Из него, главным образом, благодаря его разнообразному содержанию, наш сводчик 1408 г., без преувеличения можно ска­зать, брал со второй половины XIV в. год за годом материал для своего изложения, причем нередко под одним и тем же годом выписывал даже по нескольку суздальских известий. Сначала едва заметные в общей массе материала свода 1408 г., весьма краткие и без точных дат, ^* записи суздальские превращаются с конца 60-х годов ^** в непрерывную, последовательно разрастающуюся и весьма даровито изложенную летописную работу, которая внимательно следит и за княжеской жизнью Суздальско-Нижегородского края, и за деятельностью епископа, потом архиепископа, потом архиепископа царьградского патриархата, а потом и митрополита всея Руси - Дионисия, скончавшегося на обратном пути из Кон­стантинополя в киевском плену (6892 г.), и за событиями жизни нерусского населения края, с которым приходилось биться этой во­сточной окраине Руси, и за событиями в Орде, весьма чувствительно отражавшимися на судьбах именно Нижегородско-Суздальского княжества, и, наконец, за жизнью и деятельностью отдельных примечательных людей Суздальской земли. В последнем смысле
_________
^* 6822, 6841, 6855, 6859, 6863 - первая точная дата, 6864 гг.
^** 6868, 6869, 6872 и т. д.

-194-

ни одно летописание не оставило нам таких биографий или лите­ратурных портретов, как летописание суздальское, видимо, чтившее своего епископа (6882 г.), со вниманием отметившее смерть княгини Василисы, вдовы князя Андрея Константиновича (6886 г.), и, на­конец, широту учености монаха нижегородского Печерского мона­стыря Павла Высоцкого (6890 г.). В самой манере летописателя видим хорошую литературную технику, не стеснявшуюся при встав­ках в текст своей работы внелетописных некрологических произве­дений (под 6886 г.: «не зазрите же ми грубости, еже мало нечто изорку, въспоминая сию княгиню Василису...»), своеобразную историческую начитанность (под тем же 6886 г.: «а родилася в лето 6839, в царство царя Андроника Царягородскаго, а патриарха Калиста, а в Орде тогды царь был Озбяк в Сараи, а на Руси в княжение великое Иваново Даниловичи Калитино, при архиеписко­пе Феогнасте митрополите»).
По-видимому, последним известием этого любопытного суздаль­ского источника в общерусском своде 1408 г. нужно считать известие о взятии Нижнего князем Семеном у великого князя Василия Дмитриевича в 1399 (6907) г. ¹³⁰⁾
Тверской великокняжеский летописец, привлеченный к состав­лению нашего свода 1408 г., как мы видели, представлял собою про­должение великокняжеского свода 1305 г. Иною речью, начинаясь «Повестью временных лет» и передавая за нею текст, тождественный протографу Лаврентьевской летописи, свод 1305 г. переходил затем в тверские великокняжеские своды 1319, 1327 гг. и последующих го­дов. Какое же начало мог иметь другой великокняжеский свод, нами только что рассмотренный в составе свода 1408 г., - свод Суз­дальский?
Кажется, что Лаврентьевская летопись может прямо ответить нам на поставленный вопрос. Ведь Лаврентьевская летопись пред­ставляет собою копию, снятую Лаврентием в 1377 г. с летописного свода 1305 г. для великого князя Дмитрия Константиновича Суз­дальского, «а по благословенью священьнаго епископа Дионисья». Т. е. епископ Дионисий дал разрешение Лаврентию (или в смысле взяться за труд переписки, или в смысле воспользоваться для пере­писки этим древним сводом), и тот потрудился над этим заказом сво­его великого князя Дмитрия. Для какой же цели мог заказать великий князь Дмитрий Суздальский снять для себя копию с великокняжеского Владимирского свода 1305 г. (каким был прото­граф Лаврентьевской) в 1377 г.?
Обращаем внимание, что суздальские летописные известия, извлеченные нами из общерусского свода 1408 г., представляют нам современное известиям записывание (т. е. дают точную датировку) с конца 60-х и начала 70-х годов XIV в. Что же касается записы­ваний более ранних известий, то можно решительно думать, - и по их относительной к позднейшим известиям краткости, и по отсутствию точных датировок, - что их записывание произведено было позже событий, уже по припоминанию. Очевидно, что целью этих припоминаний было - выстроить хронологический мост между

-195-

современною суздальскою летописью 70-х годов XIV в. и тем великокняжеским сводом 1305 г., который как раз в 1377 г. копировал по заказу Суздальского князя монах Лаврентий. Предположение это рисует нам суздальский источник общерусского свода 1408 г. как подобие Летописцу великому русскому московских великих князей, положившее в свое начало тот же самый велико­княжеский свод 1305 г., который лежит и в начале Летописца великого русского от «Повести временных лет» до 1305 г. включительно, и уже от этого начала продолжавшее свое суздаль­ское изложение, составленное первоначально (для 1306-1360-х гг.) в виде кратких записей по припоминанью, а позднее переходящее в современно записанную летопись, для 70-х годов и позднее разра­ставшуюся в весьма полный и разнообразный источник.
Совершенно подобен был по своей конструкции, как мы уже зна­ем, этому суздальскому летописцу и тверской источник свода 1408 г.: в его начале лежал тот же великокняжеский свод 1305 г., пополнен­ный при составлении последующих тверских великокняжеских сво­дов тверскими известиями по припоминанию.
Итак, называясь великими князьями, князья Суздаля и Твери, соревнуя московским великим князьям, сооружают свои великокня­жеские своды на той же общерусской древней основе, какая лежала и в Летописце великом русском, т. е. на великокняжеском своде 1305 г.
Конечно, самым главным источником общерусского свода 1408 г. был Летописец великий русский 1389 г., на который ссылается сводчик, определяя нам его хронологический предел, и который, как мы уже знаем, лежит в составе общерусского свода 1408 г. как не­прерывный стержень всей композиции. Этот Летописец великий русский был подвергнут нами извлечению из состава общерусского свода 1408 г. и изучению в предыдущей главе настоящей работы, и мы уже тогда обращали внимание на отсутствие в нем иных источников, кроме московской летописи, одновременно следившей и за событиями митрополичьей истории, и за деятельностью великих князей московских, и даже за событиями их семейной жизни. Теперь, имея возможность сравнить этот великокняжеский лето­писец с великокняжескими летописцами Суздаля и Твери, мы легко усматриваем в Московской и Суздальской летописях в существе одну и ту же местную замкнутость, и только наличие известий по истории митрополии выделяло московское летописание пред суздальским. В этом обстоятельстве мы видим на летописном материале верное отражение той поддержки, которую оказала московским князьям в XIV в. митрополия, как самым фактом своего пребывания в Москве решительно выдвигавшая их на первое место, так и в деле летописания предоставлявшая им свои литературные силы. Тем примечательнее выступает пред нами тверское великокняжеское летописание, которое за все это время (судя не по тверским известиям свода 1408 г., а по Рогожскому летописцу) сохраняет старый великокняжеский горизонт, т. е. следит за событиями, происхо-

-196-

дящими вне Твери, в других русских княжествах, особенно в Моск­ве, и даже в Империи.

^§ 3. ОБРАБОТКА ИСТОЧНИКОВ В СВОДЕ 1408 г.

Когда у сводчика 1408 г. оказались в руках все вышеперечислен­ные источники, ему предстояло по самому замыслу работы суметь свести их противоречивые изложения и оценки в повествование, ко­торое в одинаковой мере удовлетворило бы всех будущих читателей разных феодальных центров.
Как известно, митрополит Киприан обещал еще великому князю Дмитрию Московскому, а признанный, наконец, Москвою при Василии Дмитриевиче и действительно сделал местом своего пребы­вания Москву, а не Владимир, Киев или Литву. Сравнительно мало отлучаясь из Москвы, создав себе под Москвою, в Голенищеве, осо­бую резиденцию («любяше ту чясто приходити и пребывати на деле книжнаго писаниа, бе бо место тихо и безмятежно и покойно»), Киприан двор свой держал на Москве, «на своей митрополии». По многим данным свода 1408 г. очевидно, что с приездом Киприана началось в Москве особое от великокняжеского митрополичье летописание и что обработка этого летописания привлечением других источников в общерусский свод была, несомненно, также со­вершена и в Москве.
Весьма вероятно, что Киприан, будь сам он составителем свода 1408 г., сумел бы найти удовлетворительное решение трудному во­просу композиции общерусского свода без явных симпатий к Москве или к тому или другому княжеству. Но свод 1408 г. был составлен после его смерти, и сводчик не справился с этою задачею, ярко вы­разив свои московские симпатии, возведенные в известного рода теоретическое построение об особом значении московской княжеской династии.
Ближайшее рассмотрение текста Летописца великого русского, положенного сводчиком 1408 г. в основу своего свода, не оставляет сомнения в том, что при включении этого Летописца в свод 1408 г. он был подвергнут некоторого рода обработке. Если мы возьмем в своде 1408 г. изложение статьи 6838 (1330) г., то легко усмотрим, что оно может быть разбито на две части. В первой из них читается известие о заложении на Москве 10 мая Иваном Калитою близ своего дворца каменной церкви Преображенья, при которой по воле того же великого князя был устроен монастырь. Этот монастырь Иван Калита «возлюби паче иных», часто посещал, оказывал ему большую материальную поддержку и княжескую защиту («еже не обидимым быти никим же»), украшал церковь монастыря и, нако­нец, озаботился приведением сюда первым архимандритом «са­новитого мужа» Ивана, который позже был поставлен епископом на ростовскую кафедру и, после достойного управления этою рос­товскою епархией, скончался в глубокой уже старости. Эта первая часть известия 1330 г., несомненно, носит в своей записи одновременно как след современности событию, так и след позднейшей

-197-

обработки: с одной стороны, - точность даты известия; с другой - сведения о последующей жизни и деятельности первого ахримандрита. Из дальнейших известий свода 1408 г. мы узнаем, что этот архимандрит Иван, позднее ростовский епископ, скончался в 1356 г. Следовательно, нет никаких препятствий думать, что до­полнение первоначального известия о заложении монастыря пос­ледующею биографиею его первого архимандрита относится к работе последующих моментов нарастания Летописца великого русского, например, скажем, к работе сводчика 1389 г. Но возможно ли к этой же руке отнести и вторую часть разбираемого нами известия 1330 г.? В этой второй части приводится устная версия «нециих древних старець» о якобы более раннем происхождении этого любимого Калитою монастыря. По этой версии еще князь Даниил Александрович эту архимандритию «имеяше у святого Данила за рекою, яко в свое ему имя церкви той поставленной сущи». Только через несколько лет после этого, сын Данилы, великий князь Иван Данилович, перевел «близь себе» эту архимандритию, «хотя всегда в дозоре видети ю». Как Иван Калита положил благое основание своим отношением к монастырю, так и дети его, и внучата, и правнучата продолжают хорошо относиться к монастырю, за что получат ту же мзду и славу, «благаго бо корени и отрасли благородии суще неизречении».
Приведенная сейчас нами вторая часть известия 1330 г., очевидно, писана при правнуках Ивана Калиты и имеет намерение примером предков возбудить внимание потомков к Преображенско­му монастырю. Отсюда следует, что эта вторая часть никак не может относиться по времени к Летописцу великому русскому 1389 г., ко­торый охватывал пору и деятельность внука Ивана Калиты, а была написана при правнуке Калиты - Василии Дмитриевиче. Значит, переработка известия 1330 г. Летописца великого русского сделана сводчиком 1408 г.
Более решительно к тому же выводу о переработке Летописца 1389 г. сводчиком 1408 г. нас приведет анализ известия, близко сто­ящего к предыдущему. Под 6836 (1328) г. мы читаем: «седе князь великий Иван Данилович на великое княжение веса Руси и бысть оттоле тишина велика на сорок лет и престаша погании воевати Рус­скую землю и закалати христиан, и отдохнуша и починуша христиане от великиа истомы и многыа тягости от насилиа татарскаго, и бысть оттоле тишина велика по всей земли». Неуклюжесть всей этой фразы, весьма длинной, и повторение в ней одних и тех же слов: «и бысть оттоле тишина велика», - ведут нас к непременному заключению, что перед нами фраза, испорченная вставкою. В пер­воначальном тексте, как очевидно, не могло читаться о сорока годах тишины, что нужно отнести, конечно, к позднейшему добавлению. Итак, первоначальный текст, теперь разорванный вставкою о сорока годах тишины, сообщал только о том, что, когда Иван сел на великое княжение, «и бысть оттоле тишина велика по всей земли». Чья-то позднейшая рука вставила от себя пояснение, какая же это была великая тишина: она, во-первых, была будто бы целых сорок лет и

-198-

во-вторых, состояла будто бы в том, что поганые за эти сорок лет не воевали более Русской земли и не закалывали более христиан. Но то ли под великою тишиною, наставшею на Русской земле, понимал первоначальный летописец, работавший, как мы уже знаем, еще под живым впечатлением смерти Ивана Калиты, которого он титулует «господином нашим» и которому возглашает вечную память (под 6848 г.)? Конечно, нет! Ведь татары и при Иване Калите приходили на Русскую землю, и Калите им даже приходилось помогать например, в походе на Смоленское княжество, «по цареву пове­лению», за год до смерти Калиты. Вероятнее поэтому, что великая тишина, наставшая со вступлением на великое княжение Калиты, в первоначальном своем смысле означала конец бурных и трудных го­дов московско-тверского единоборства за великое княэкение, когда только что была разорена и смирена Тверь, а соперник Ивана Калиты - тверской князь Александр Михайлович бежал во Псков. К этому надлежит вспомнить, что Иван Калита просидел на великом княжении без всяких соперников и борьбы; по крайней мере в 1339 г. в далекой Орде особыми ходами своей политики он покончил с воз­родившимися было домоганиями Твери на великое княжение.
Однако, мы вправе задаться вопросом, почему позднейший летописатель, по-своему толкуя читателю понятие наставшей тишины, и не очень, как мы видели, внимательно относясь к фактам в угоду создавшейся в его голове концепции, - приводит в похвалу Калите тишину в целые 40 лет? Если к 6836 г., под которым мы читаем об этих 40 годах, мы прибавляем 40 лет, то получим 6876 год. Открывая летописный свод 1408 г. под этим годом, находим здесь описание страшного похода на Москву литовского князя Ольгерда, пришедшего на помощь обиженному великим князем Московским и митрополитом Алексеем тверскому князю Михаилу Александ­ровичу. Описание это, так же как и известие 1330 г., от которого мы к этому описанию вышли, носит на себе очевидные следы пере­работки. Так, при упоминании сына князя Кейстута - Витовта - прибавлено: «тогда бо еще млада ему сущу», а при указании на ту подробность похода Ольгерда, что он был задуман и проведен втайне (чем, вероятно, первоначальная запись старалась извинить москвичей перед самими собою за их запоздалость с отпором, не­удачу обороны и последовавшее от того московское разорение), читаем неожиданную похвалу военным талантом Ольгерда, в которой улавливается скрытая нота осуждения кому-то из совре­менников и которая резюмируется в словах: «не толма силою, елико умением воеваша»; наконец, третья очевидная вставка находится в самом конце этого длинного известия: «се же зло сътворися за наши грехы, а преже того толь велико зло в Москве от Литвы не бывало в Руси, аще от татар бывало. От Федорчюковы рати до Олгердовы лет 41». Шероховатость этой фразы и спутанность ее смысла ведут к предположению, что в первоначальной записи чита­лась только первая часть фразы: «Се же зло сътворися за наши грехы, а прежде того толь велико зло в Москве от Литвы не бывало», потому что, действительно, это нашествие князя Ольгерда было

-199-

первым столь чувствительным поражением Москвы от Литвы. Позд­нейшая рука и, конечно, та самая, которая писала о сорокалетней тишине, наставшей после вступления на великокняжеский стол Ива­на Калиты, к этой простой и ясной фразе приписала: «в Руси, аще от татар бывало. От Федорчюковы рати до Олгердовы лет 41». Здесь лежит разгадка тех 40 лет тишины, которые разумелись под 6836 г. Федорчук, в числе других ханских генералов, при содействии Ивана Калиты, разорил и опустошил Тверское княжество в 6835 г., т. е. за 41 год до нашествия на Москву Ольгерда. Иван Калита сел на великое княжение Владимирское в 6836 г., т. е. за сорок лет до нашествия на Москву Ольгерда. К известию о вступлении Ивана Калиты на великое княжение и было приписано 40 лет к упомянутой там тишине, толкование которой теперь совершенно видоиз­менилось.
Итак, приписка о сорокалетней тишине в известии 6836 г. (1328 г.) была сделана не ранее 6876 (1368) г. Но из только что проведенного анализа известия 6876 (1368) г. вытекает, что она была сделана позже этого года, потому что вставка о сорок одном годе, протекшем от Федорчуковой рати до нашествия князя Ольгер­да, сделана в готовый уже текст, который и сам явился после этого года. Приписку к известию 6876 (1368) г. мог сделать или со­ставитель Летописца 1389 г. или сводчик 1408 г.; первый - при включении в Летописец накопленного за время великого княжения Дмитрия Ивановича материала; второй - при включении текста Ле­тописца 1389 г. в свой свод. Из этих двух возможностей неоспорима вторая. В самом деле, как мог официальный летописатель, по­трудившийся над составлением официальной летописи московского великого князя - Летописца великого русского, включить в свой труд похвалу князю Ольгерду или пожелать отметить молодость князя Витовта? И, самое главное, как он мог сопоставить тверское разорение 1327 г. с московским разорением 1368 г.? С точки зрения Москвы, разорение Твери в 1327 г. было делом, тверичами заслу­женным; в разорении этом участвовал по цареву повелению и Иван Калита, и едва ли в Москве Тверь по этому поводу очень сожалели. Другое дело - разорение Москвы Ольгердом! Это, впервые постигшее Москву, литовское нашествие было делом происков твер­ского князя, колебавшим рост силы Москвы перед опасным со­перником по объединению распавшейся Русской земли. Не ясно ли, что сопоставление татарского погрома Твери в 1327 г. с опу­стошениями Москвы в 1368 г. могло быть сделано лицом, пытавшимся стать выше споров Москвы с Тверью и оценивавшим прошлое с точки зрения «Руси». И, действительно, как мы помним, к фразе первоначального текста: «а преже того толь велико зло Москве от Литвы не бывало», - сводчику пришлось добавить «в Руси, аще от татар бывало», потому что татары разорили в 1327 г. Тверь, а не Москву.
Итак, получаем основание думать, что сводчик 1408 г. произвел переработку Летописца великого русского 1389 г. с некоторой общей точки зрения - с точки зрения Руси. Он вставил свои дополнитель-