Мусульманская реакция в XIV веке 5 страница

Зимой 1399/1400 года Тимур принял первое великое посольство византийцев, а в начале 1401 года из Перы явилось посольство к его сыну. Франция, которая незадолго до тех событий озаботилась интересами Генуи, унаследовала от нее несколько восточных торговых колоний, управлять которыми 23 марта 1401 года был поставлен маршал Де Бусико, участник Никопольской битвы. Придя на смену человеку явно неспособному, этот по-своему замечательный человек срочно составил досье на Тимура, наведя справки в колониях в Крыму, Азаке, Кио, Фамагусте и Пере. Именно тогда в Перу прибыла из Трабзона галея с двумя посланцами от Великого эмира, один из которых, некий отец Франциск, обратился к Генуе с требованием не вести с Османами никаких переговоров; он же повез Тамерлану письмо Карла VI.

Немного позже Генрих III Кастильский поручил Гомесу Сата и Хернану Санчесу переговорить с Османами и Тимуридами. Оба посла весной 1402 года достигли Турции и вместе с Баязидом отправились в Анкару, где стали очевидцами знаменитой баталии. На другой день они уже стояли перед победителем. Момент был найден счастливо: Тимур принял их так хорошо, что, когда по возвращении домой они принялись славословить его рыцарство, гостеприимность и щедрость, похвалы били из них фонтаном. Они привезли с собой Тамерланову дипломатическую миссию, во главе с Мухаммедом аль-Кази, состоявшую из трех христиан и шести татар, а также ларец с драгоценными украшениями, в дар от Эмира, и сверх того — трех прекрасных уведенных в полон турками христианок благородного происхождения, коих он нашел в Баязидовом гареме. Одна из них, Ангелина, жена испанского гранда, прославилась: ее романтическое приключение вдохновило поэтов, а Л. Керен составил ее краткое жизнеописание. Миссия в январе 1403 года прибыла в Кадис, а оттуда отправилась в Сеговию, где в то время находился король.

В течение нескольких месяцев до и после сражения за Анкару дипломатические контакты между Византией, франками и Тимуром были особенно интенсивными: в конце 1402 года посольство было отправлено из Византии, 18 и 21 мая 1402 года посланники Джагатаидов ездили в Перу, а также в сентябре; затем в январе и августе 1403 года. Ища, где остановиться, Бусико подходящее место нашел; и совершенно точно, что оно не являлось лагерем Баязида. Касаясь поведения жителей Перы, можно спросить, действительно ли они зашли так далеко, что, если верить Г. Стеллеру, сделавшему соответствующую запись в хронике города Генуя, украсили крепостные стены бунчуком Тимура. Увы, подтверждение этому в других источниках не обнаружено. Как бы там ни было, посланцам Джагатаидов всякий раз устраивался пышный прием, их одаривали дорогими изделиями, лошадьми и нарядным платьем. Тем не менее нет никаких указаний на то, что город признал себя вассалом и согласился платить дань. [247]

Отвечая на письма Карла VI, Тамерлан снова призвал Иоанна Султанийского, и тот убыл в Париж в 1403 году, чтобы прибыть на место в июне. Там он написал и распространил свой «Libellus». В обратный путь (в Иран) он повез очередные королевские послания. Что до Генриха Кастильского, то он, удовлетворенный хорошими результатами своего посольства и очарованный рассказами о Тимуре, направил к нему второе посольство, снова включив в него аль-Кази. В числе дипломатов находился и Рюи Гонзалес де Клавихо, который, к нашему великому удовольствию, сподобился написать повесть о своем путешествии на Восток. 21 мая 1403 года посольство поднялось на борт судна, отправлявшегося в Константинополь, город, где оно провело всю зиму в ожидании возможности отплыть в Трабзон. Сойдя на сушу, послы оказались во власти Тимуровых эстафетных всадников, которые взяли такой темп, что один из дипломатов по дороге умер от переутомления. Проделав обычный путь: Эрзурум, Тебриз, Султания, Рей, — они к исходу третьего месяца очутились в Самарканде, проделав две тысячи километров степных и горных дорог. На аудиенцию Клавихо и его спутник были приглашены 8 сентября 1404 года.

Финансы

Финансовая политика Тимура основывалась на максимальном облегчении налога — конечно, того, что платили его подданные, а не того, каким облагался побежденный враг, — согласно принципу, гласившему, что обнищание народа влечет за собой оскудение казны, из чего неизбежно следуют сокращение расходов и, значит, падение авторитета правителя, ослабление безопасности и сокращение доходов как коммерческих, так и сельскохозяйственных, что, в свою очередь, порождает анархию и утяжеление налогового пресса. Подобная точка зрения, вовсе не оригинальная, со всей очевидностью отвечала классическому экономическому учению ислама. Еще Аббасиды провозгласили: «Нет процветания — нет государства. Нет торговли — нет процветания». Через столетия данный постулат слово в слово повторяли Османы. Правды ради следует заметить, что Тимурова экспансия и те ресурсы, которые она обеспечивала, делали подобную финансовую политику легко осуществляемой. [248]

Налогом облагался доход, определявшийся в зависимости от того, что давала земля. Как правило, он равнялся трети (или четвертой части) сельскохозяйственного продукта и, взимаемый только после сбора урожая, выплачивался натурой или исчисленным эквивалентом. Многие были от него освобождены. Когда военная добыча бывала значительной, налог просто-напросто отменялся, иногда на несколько лет, например на три года, как это случилось по возвращении из похода на Тохтамышеву Золотую Орду. В целях поощрения земледелия было учреждено, что тот, кто решил обзавестись хозяйством или распахать целину, не должен был платить казне ничего в первый год, на второй год давал только то, что мог, и лишь на третий год его вносили в список налогооблагаемых лиц. Купцам, разорившимся или оказавшимся в стесненных обстоятельствах, помогал выбираться из затруднения сам Тимур, предоставляя денежную ссуду. Применявшиеся к неплатежеспособным должникам санкции были немногочисленны; сборщики налогов не имели права прибегать к помощи палки, пускать в дело веревку, кнут или цепи.

Государство на свои средства содержало войско и чиновничество. Оно финансировало общественные работы и престижное строительство, само собой разумеется, строительство таких зданий, как дворцы и мечети, но также и (прежде всего) медресе, то есть школ, лечебниц и караван-сараев. Оно обустраивало и охраняло дороги. Оно поддерживало сельское хозяйство как фискальными средствами, так и развитием оросительных систем. Чиновники были обязаны снабжать земледельцев нужным инвентарем и следить за тем, чтобы крупные землевладельцы не использовали свою силу во зло бедным: тот, кто несправедливо обошелся с человеком бедным, лишался имущества, которое передавалось пострадавшему. Еще строже они контролировали производство и распределение, согласно прочно укоренившейся в исламе традиции, гласившей, что первым долгом государства является довольствование населения по справедливым ценам, а также защита его от спекулянтов и мошенников. [249]

В принципе мусульмано-тюркское общество — это общество, где не было бедных. Тимур делал невозможное, чтобы свести на нет нищету и попрошайничество; он создал кассы вспомоществования для самых обездоленных, организовал раздачу им бесплатной еды, а также богадельни. Во всех новозавоеванных провинциях бедняки обязаны были явиться в «социальные службы» для получения специальных знаков, дававших право на бесплатное питание. Самые крупные состояния составляли себе не производители, а распределители, торговцы, процентщики, которые чаще всего были немусульманами, так как ислам давать деньги в рост запрещает.

Основные ресурсы Тимур получал от разграбления городов, от сбора дани с побежденных, а также от конфискации личного имущества правителей и наместников. Дань распределялась между казной, эмирами и воинами; порой, как, например, в Алеппо, ее целиком отдавали солдатам. Она бывала огромной: ту, что собрали в Дели, некоторые оценивают в пятнадцать миллиардов золотых франков; дань, собранную в Дамаске, по словам Иоанна Султанийского, погрузили на восемьсот верблюдов. Али Язди утверждает, что масса реквизированного добра была так велика, что для его транспортировки не хватило всех тех животных, которых начали отбирать у населения еще в Сивасе.

Рассказы обо всех этих богатствах вызывают определенный скептицизм: действительно ли Восток был так обилен? Однако, начиная с античных времен, его экономика постоянно процветала; в частности, он обогащался благодаря весьма прибыльной торговле с Западом. Если Индия представляла собой неистощимый кладезь, то и Золотая Орда с Османской империей тоже располагали значительными ресурсами, которые обеспечивались экономической деятельностью и грабежами. В течение более ста лет Золотая Орда обирала славян; к тому же она унаследовала, по крайней мере частично, то, что Чингисиды добыли в Центральной Европе; что касается Османов, то на Балканах они добились успехов достаточно внушительных, чтобы в «клубе богатых стран» выглядеть прилично. [250]

Общество

Кочевники составляли заметную часть населения. С началом сельджукских набегов землепашцы мало-помалу уступали свои позиции скотоводам, и часть оседлого люда возвратилась к пастушеской жизни. Кто они были, эти номады? Отюреченные монголы и тюрки Трансоксианы, Хорасана, большинства провинций Ирана и анатолийского Востока; иранцы, такие, как иракские курды и их соплеменники из Ирана и Анатолии, а также афганцы; наконец, арабы, бедуины с Ближнего Востока. Сельское население было многочисленным в хорошо орошавшихся областях. Так, говоря о Кухистане, горной области, простирающейся от Балха до Герата, арабский географ Якут в 1207 году, накануне монгольского нашествия, отметил, что этот край был усеян «многими селениями и изрядно населен… а также имеет множество пустынь». После Чингисхановых опустошительных набегов и Великой чумы 1348 года рождаемость в Кухистане возросла настолько, что уже к 1370 году демографическая ситуация практически сравнялась с той, что имелась там в начале XIII века.

Во времена Тимурова владычества сельское население разделилось на три категории, а именно: на крупных землевладельцев, называвшихся ходжа (тогда этот термин, видимо, не носил той религиозной окраски, что появилась у него впоследствии), людей очень богатых, использовавших рабскую рабочую силу; на землевладельцев «средней руки», довольно зажиточных; и, наконец, на бедных пахарей, имевших небольшой садик и «евших из деревянной посуды».

Темпы урбанизации беспрецедентно возросли одновременно с развитием градостроительства на Западе. Ислам — это прежде всего цивилизация городская. Богатые ростовщики — немусульмане (чаще всего евреи), руководители импортно-экспортных предприятий, ремесленники, лекари, астрологи, влиятельные чиновники и эмиры составляли высшие круги общества. Остальная масса городского населения включала в себя лавочников, коих на Востоке всегда имелось в достатке, кустарей, мелких чиновников и прочих служащих.

Похоже на то, что рабство особенно распространенным явлением не было, хотя невольников имелось множество. Если не понимать буквально свидетельства Али Язди, согласно которому после взятия Дели каждый воин вел за собой в среднем по сто пятьдесят пленных (следовательно, армия в девяносто тысяч человек взяла в плен более тринадцати миллионов индийцев!), то легко обнаружится, что их численность равнялась нескольким миллионам. При этом надо иметь в виду, что до Трансоксианы добиралась лишь малая часть этих несчастных как из-за трудностей перехода, так и по причине недоедания. Так что масштаб переселения производит впечатление головокружительное… Рабы направлялись на сельскохозяйственные работы; однако часть их поглощал город. Впрочем, следов пребывания в Трансоксиане невольников не сохранилось. Были ли они отпущены на свободу? Возможно, поскольку ислам это поощряет. Увы, дополнительных сведений все еще недостаточно. [251]

Мы не знаем, чем питался простой народ. Что касается правящей верхушки, то она, вполне возможно, особо привередливой не была и при необходимости довольствовалась бульмаёй, смесью рубленого мяса с мукой и дикорастущими травами, но по праздникам любила себя побаловать. Включавшийся в состав многих угощений рис тогда не являлся повседневной пищей, как, например, в сегодняшнем Иране. Жареная баранина и конина являлись основным питанием тюрок, равно как старый добрый кумыс. Распространенным блюдом являлись мясные шарики. Когда открывался сезон охоты, на столах появлялась дичь. В рацион входили ячмень, пшеница (в виде хлеба или ядрицы), а также фрукты и иные плоды, из которых, как видно, особенно ценились дыни, виноград и миндаль. Сладости, к которым номады испытывали отвращение, заполняли столы как десерт, подававшийся перед фруктами, или в виде выпечки и шакерчуреков (сахарных хлебцев). Пили воду, вино (знаменитое Ширазское), кумыс. Бывая пьяными или просто навеселе, мужчины бросались объедками, что, кажется, очень веселило дам. Как ни странно, кофе и чай упоминаются редко. Мытье являлось излюбленным занятием, и передвижные бани, вода для которых грелась в котлах, устанавливавшихся на улице, в войсках на марше имелись всегда.

Единственными по-настоящему организованными были корпорации ремесленников и купцов: первые, хорошо структурированные и могущественные, пользовались как привилегиями стародавними, так и новообретенными; вторых государство любило особенно, поскольку считалось, что торговля обеспечивает благосостояние государства и граждан. В письме к Карлу VI Французскому Тимур заметил, что мир процветает усердием купцов. Интерес Великого эмира к экономике и торговле volens-nolens^[36] сделал торгашей привилегированной категорией людей, которые его поддержали, по меньшей мере, в начале его карьеры. Они предпочитали иметь сильную власть, способную защитить как общественный порядок от свойственной племенам анархии, так и от деспотизма местных мелких тиранов; а также им хотелось иметь рынок, величиной равный крупной державе, а не территории какой-нибудь провинции. Разумеется, в продолжение времени их взгляды менялись в связи с введенными режимом строгостями и злоупотреблениями, жертвами которых они стали. Все же самые влиятельные из них, те, кои руководили торговлей и крупными мастерскими, умели довольно ловко устроить свои дела и преданность Тимуру сохраняли. Им очень хотелось, например, чтобы Тимур ввел свои рати и занял те крепости и замки, которые превратились в логова разбойников: экспедиция, имевшая целью Такрит, действительно, была предпринята по просьбе «богатых гостей и землепроходцев из Багдада». Негоцианты финансировали формирование ополчений или создавали их самолично для блокирования некоторых городов. [252]

Когда заводят разговоры о разграбленных лавках, разоренных складах, о припеченных подошвах ног, надо помнить, что речь идет не о самых богатых… Кто знает, не являлись ли превращенные в ничто колоссальные состояния имуществом конкурентов, коих требовалось убрать? Жан Обен, изучив совершенные Джагатаидами вымогательства, пришел к следующему категорическому выводу: «Те, чьи жизни и добро не пострадали, принадлежат к привилегированным классам. Если отбросить всегда возможные отдельные недоразумения, то можно сказать, что верхушка городской знати из побоищ вышла счастливо; так было в Исфагане, а также в Шахр-и Систане, откуда, по словам Натанзи, «все богачи были вывезены в Трансоксиану».

Женщины

В Тимуровом царстве разница между тем, как жили иранские женщины, и образом жизни женщин тюркских была огромной. Первые должны были терпеть все ограничения, проистекавшие из мусульманских законов и обычаев; вторые подчинялись кочевническим тюрко-монгольским традициям. Первые носили чадру, а в высшем обществе содержались в гаремах; вторые свободно занимались своим делом и не прятали ни лиц, ни причесок. В иранском обществе проституция была явлением банальным; в мире тюркском женщины были слишком свободны и уважаемы, чтобы торговать телом. Все это говорит о вещах более важных, чем кажется. [253]

Ценные свидетельства о жизни тюркских женщин в первой половине XIV столетия сообщает Ибн Баттута, являвшийся не только внимательным исследователем мира, странствовать по которому он не уставал, но и вдумчивым мусульманином, видевшим разницу между существованием тех, кто исповедовал шариат, и тех женщин, кои следовали установлениям ясы. Так, он безоговорочно восхвалял ширазских иранок: «Ширазцы — люди достойные, верующие и целомудренные; их жены отличаются этим особенно. Они носят башмаки и выходят из дома, накрывшись плащом и паранджой, так что никакой части их тела не видно». Наблюдая за тюркскими женщинами, с коими встретился сначала в Анатолии, а потом в Золотой Орде, он то возмущается, то восхищается: «Я видел нечто совершенно замечательное, а именно уважение, каким женщины пользуются у тюркских народов: воистину они занимают там место более высокое, нежели мужчины». Прогуливаясь, он подмечает сценки, не лишенные пикантности: «(На базаре) женщина часто бывает сопровождаема своим мужем, и всякий видящий его принимает его за слугу». Рассмотрев положение тюркских женщин в Тамерлановом царстве, мы можем в то же самое время констатировать, сколь малоуважительно относились Джагатаиды к обладательницам паранджи и какого рода внимание они на них обращали.

За полустолетие, отделившее Ибн Баттуту от Тимура, нравы не изменились. Законы шариата, скорее всего, соблюдались по-старому, но следовали ли им, к примеру, при распределении наследства, поскольку он требовал, чтобы две трети передавались сыну и всего одна треть — дочери? Мы также знаем, как шариат уважался в вопросах матримониальных и как в то же самое время его обходили: так полигамия была сведена до четырех жен, наделенных далеко не равными правами. Доказательств того, что Тимур потщился изменить положение своих компатриоток, не имеется. По меньшей мере в этой области взаимопроникновения мусульманского и шаманистского обществ не произошло. Свобода тюркских женщин — перед лицом ислама — говорит в пользу тюркского гения, добавим — для вящей славы Тамерлана. [254]

Глава XIV

Итоги

Поражение или успех?

Дерево узнают по его плодам. О человеке судят по делу, каким он занимается. Оно может не иметь никакого плана, может заключаться в использовании благоприятных обстоятельств или в постепенном расширении масштабов предприятия. Однако люди только post factum начинают понимать, в каком направлении действительно шли. Чаще всего, особенно тогда, когда речь идет о крупном деле, направление находится в прямой зависимости от намеченной цели, даже если она была пересмотрена в тот или иной период жизни. Несомненно, Тимур с недюжинным мастерством сумел извлечь выгоду из всех обстоятельств, с коими ему довелось столкнуться, но утверждать серьезно, что уже на двадцатом году от рождения он предопределил, кем станет и к чему следовало бы стремиться, невозможно. И все же этот рассудочный и расчетливый человек, этот игрок в шахматы, предать себя случаю не мог: он поставил перед собой цель (которой, возможно, еще четко не различал), желая добиться некоторого количества результатов, при этом зная, каких именно. Но как понять, каковы были его подлинные намерения и замыслы? Задача эта тем более трудна, что Тамерланова служба пропаганды систематически заметала его следы.

Уверенно можно говорить лишь об одном — о том, что ему хотелось достичь высшей власти любыми способами, как посредством мира (достоинства которого он, несомненно, видел), так и через войну (к которой его неудержимо влекло). Власть была ему нужна для властвования, а не для наслаждения почестями, которые его практически не интересовали, равно как и блага, коими пользоваться он умел, но с которыми обращался так расточительно. Он, несомненно, испытал глубокое удовлетворение, когда ее обрел. И в этом смысле жизнь его удалась. Умевший добиться успеха во всяком деле, взять верх над любым соперником, не проигравший ни одного сражения, не захмелеть от добытого успеха он не мог; одновременно он был уверен, что в этом больше заслуг Всевышнего, нежели его собственных.

Сделала ли власть его счастливым? Этого никто и никогда не узнает, но черты его лица радости не выражают. Сказано, что в существовании человека сокрыты две трагедии: успех и неудача. Первой Тимур явно не избежал. Если над ним никогда не было хозяина, разве что в отрочестве; если он познал свободу в ипостаси всемогущества; если он полными пригоршнями черпал в море наслаждений и хмелел от гордости за самого себя, то это не уберегло его от ужасных трагедий, таких, как смерть тех, коих он любил более всего на свете — обоих сыновей и нескольких внуков, — а также безумие Мираншаха. Быть может, это было справедливо; возможно, их кровью он заплатил за ту, что была пролита по его приказу, но от этого страдания его были не менее сильными. Он передал потомкам то, что каждый из нас подсознательно имеет в виду, мечтая оставить хоть какой-то след на земле; он оставил память о себе как об одном из величайших в истории завоевателей, как о деспоте, пользовавшемся непререкаемой властью, как о гении. [255]

Что касается остального, за вычетом носящего его имя Ренессанса (фактически того, что, по сути, являлось его целью), то здесь Тимур потерпел неудачу. Не то чтобы его пребывание на Земле ничему не послужило; нет, в некоторых самых важных областях человеческой деятельности он изменил — а кое-где повернул вспять — ход событий, однако ни разу в желаемом направлении. Из всех стран, где ступала его нога, самой вожделенной была Индия, но именно она менее прочих затрагивала его интересы, оставаясь территорией, пригодной для разграбления, и не более того. Но именно она окажется в руках у его далеких потомков…

Теперь я уже не верю, что Тимур действительно хотел восстановить Чингисханову империю, но отогнать от себя тень Покорителя Вселенной ему так и не удалось; она преследовала его неотступно. Монгол оставил по себе память воистину вечную, некое подобие ностальгии, которая позволила Марко Поло сказать поразительную фразу: «Он умер, и это печально, понеже то был человек безусловно честный и мудрый». И не просто так империя, основанная Тимуридами в Индии, впоследствии получила название империи Великих Моголов.

Упрекать Тамерлана в том, что он не сумел объединить Азию, как это сделал Чингисхан, значило бы проявить мелочную предвзятость. Пределы его собственные ему были известны; практически их не существовало, но он не знал, на каком рубеже могла пресечься его власть. В отличие от Чингисхана, которому не понадобилось по нескольку раз совершать одни и те же кампании, он постоянно расходовал силы на переходы по уже пройденным путям, на взятие городов, когда-то им же захваченных. Тамерлан четырежды ходил на Хорезм, пять раз ходил в поход на Моголистан и два — на Золотую Орду, а также несметное количество раз воевал на Кавказе, что жизнь ему явно не облегчало. Более того, Чингисхан не был единственным строителем гигантской монгольской империи: начатое им дело продолжили и завершили его дети и внуки. Без них державы не существовало бы. Чтобы подвиг, совершенный Тимуром, имел продолжение, надо было бы его наследникам нести его знамя дальше. [256]

Все позволяет думать, что Великий эмир на это надеялся. Для обеспечения их будущности он сделал максимум того, что было возможно. Все государства, которые он разгромил, но аннексировать не стал, были совершенно не в состоянии отразить набеги, которые могли иметь место уже вскоре и стать решающими. Анатолия была разделена; Золотая Орда — разорена; Индия находилась в руках у султанов — Джагатаидов; Мамлюки пребывали в состоянии униженности. Да, оставался Китай, одна из прекраснейших жемчужин в короне монгольской империи; эту страну Тимур не покорил, но успел подготовить все подступы к ней и имел все основания думать, что его армия, ведомая уже кем-то другим, ею овладеет.

Тимур был отличным сеятелем, но его наследники собрать урожай так и не смогли. В том, что империя построена не была, вина их, но не Тимура.

Если когда-либо «священная война» и насаждение ислама в его программе существовали, — в чем мы сильно сомневаемся, но что он неустанно повторял, — то здесь он потерпел страшное поражение. Да, мы знаем Тимура довольно хорошо, чтобы не видеть в нем фанатика и понимать, что он использовал мусульманскую идеологию в политических целях. И все же он был мусульманином сознательным, усердным и образованным, даже если в его исламе содержалось немало шаманистcкого, а также языческого субстрата. Но вот парадокс: наиболее очевидным результатом Тимуровых «священных войн» стало ослабление и уничтожение наиболее могущественных мусульманских держав того периода: он привел Османов на самый край их гибели и дал пятьдесят лет жизни Византии и Восточной Европе, что, по правде говоря, в то время было немало; он подложил под Золотую Орду достаточно большую мину, чтобы, подорвавшись на ней, она оказалась уязвимой для готовившихся русскими ударов и превратилась (не напрямую) в могильщика ислама в степях Восточной Европы; он вверг исламскую часть Индии в состояние полубезвластия на целых полвека, если не больше; унизив Мамлюков, он частично подорвал авторитет сирийско-египетского союза. [257]

Быть может, скажут, что действовать по-другому он не мог, так как его соседями были только мусульманские страны, и что в своих экспансионистских устремлениях миновать их ему было невозможно. Однако нельзя не признать того факта, что, достигнув рубежей исламских территорий, он никогда не проходил их насквозь. Кто смог бы помешать ему, имей он желание действительно вести «священную войну», двинуться на немусульманские государства Индии или овладеть Византией и Восточной Европой? Отчего он не напал на Москву и русские княжества? Всякий раз он останавливался на пороге того, что ему было чужим, как если бы один ислам являлся его законным полем деятельности. Единственными фактами его борьбы с «неверными» стали действия в Моголистане, а также операции, предпринятые против афганских кафиров, христиан Кавказа и Смирны, если оставить в стороне то печальное событие, в которое превратилось разграбление итальянской торговой колонии в Тане. И еще: где и когда ставился им вопрос обращения в «истинную веру»? Нельзя же серьезно рассматривать в этом плане отступничество грузинского царя и кашмирского раджи-индуиста…

Если Тимур и послужил делу распространения ислама, то опосредованно, через вынужденное мирное сожительство шаманистов и мусульман, мирволение дервишам и, может быть, главным образом, поддерживая международную торговлю: точно известно, что мусульманские купцы расходились по ближним и дальним странам с Кораном в руках…

Вместо империи Тамерлан построил прекрасное, мирное, процветающее, авторитетное, хорошо управляемое и относительно монолитное государство; по меньшей мере такое, каким оно тогда могло быть, имея своим населением тюрок и иранцев, живших в границах обширного Ирана; и ничто не указывало на то, что из чрева его не возникнет великой империи и что он сам не будет долгожителем. Ничего не упуская из виду и заглядывая далеко вперед, учитывая способности сыновей и внуков, Тимур пытался создать систему наследования, наиболее удовлетворяющую условиям тюрко-монгольского мира, который (и это один из его главных недостатков), как мы теперь знаем, таковой не имел никогда и нигде на своих землях, даже в Османской империи.

Ничто не сделалось так, как хотелось Великому эмиру. На трон взошел вовсе не назначенный наследник. Без распрей из-за наследства не обошлось. Не только были оставлены в покое ранее обескровленные страны, некоторые из которых становились опасными, но сама держава не смогла сохранить единство и очень скоро потеряла часть земель; через сотню лет от нее не осталось ничего. Но здесь тоже возлагать на Тимура всю вину нельзя; впрочем, не надо забывать и того, что дети представляют собой то, какими их сотворили родители и что они в них вложили. [258]

Тамерланово наследство

Соблюдая верность тюрко-монгольской традиции, Тимур выделил по отдельному уделу каждому сыну и внуку. Вместе с тем им было высказано пожелание, чтобы у кормила власти встал его внук Пир-Мухаммед, старший сын Джахангира, его собственного старшего сына. Этот порядок, когда наследника назначают согласно принципу первородства (кстати, весьма плодотворному), для тюрок традиционным не был, и Великий эмир в данном случае более руководствовался общепризнанными достоинствами юного наследника, чем его местом в семейной иерархии. Когда бы Тимурова воля была исполнена, весь ход истории Тимуридов — и, как следствие, история мира — возможно, принял бы совершенно иное направление.

В Отраре смерть Великого эмира вызвала всеобщее смятение. Одни никак не желали отказываться от похода на Китай; другим хотелось устроить покойному грандиозные похороны. Голова шла кругом у всех. Вместо того чтобы кончину государя сохранить в тайне, весть о ней разгласили всем городам и всему миру. Пир-Мухаммед был далеко, в Кандагаре, в нынешнем Афганистане, и трагическую новость узнал последним. Халиль, сын Мираншаха и Хан-заде, находился ближе, в Ташкенте, и был уведомлен прежде всех. Посредством интриг добившись того, что подчиненные ему войска провозгласили его государем, он вступил в Самарканд, а в марте 1405 года уже сидел на троне. Эмиры, братья — единоутробные и двоюродные, — объявив его узурпатором, отказались ему повиноваться и восстали. О китайской кампании говорить уже не приходилось: надо было восстанавливать порядок в стране, что в основном удалось.

Халиль был молод, красив, элегантен, щедр, ласков и любезен. Очаровав всех поначалу, он быстро, благодаря немыслимому поведению, сделался ненавистным. Безумно влюбленный в бывшую наложницу по имени Шади-Мульк, взятую в каком-то гареме, он превратил ее во владычицу всей империи. Она разорила казну, сделала своего слугу министром и раздала высшие должности оставшейся прислуге. Нажив себе врагов среди вельмож, она решила помириться с ними, раздав им в жены наложниц и вдов Тамерлана. Разразился грандиозный скандал. Шахрух, младший сын Тамерлана, не любивший ни войн, ни власти и вступивший в некое религиозное братство, решил вмешаться: он покинул свою гератскую резиденцию, сбросил с престола племянника и ко всеобщему одобрению занял его место (1407). Поручив управление Самаркандом своему сыну Улугбеку, будущему астроному, в ту пору еще очень юному, он возвратился в Хорасан. [259]