Пятьдесят один процент» Лоссова

Но предварительно надо было затоптать огонь дворцовой революции у себя дома. Гитлер в экстазе чуть не потерял рассудок и сравнивал себя в присутствии Лоссова с Гамбеттой^[84] и, уж конечно, с Муссолини; сотруднику Лоссова, подполковнику барону фон Берхему, он заявил, что чувствует в себе призвание спасти Германию. На возражения Берхема, что в проектируемой Гитлером германской диктатуре Людендорф невозможен по соображениям внешней политики, Гитлер ответил: «Людендорф будет выполнять только задачи военного характера, он нужен мне для привлечения рейхсвера. Он никоим образом не должен соваться в политику и мешать мне». В докладе подполковника мы находим следующее замечательное место: «Гитлер прибавил, что Наполеон при образовании своей директории тоже окружил себя только незначительными людьми».

Ближайшие сотрудники смеялись над такими выходками зазнавшегося Гитлера. И уж во всяком случае никто не мог в то время поверить, что Людендорф только монумент на колесах, который, по желанию Гитлера, подвозят на показ публике. «Разумеется, руководящий пост займет не Гитлер, – успокаивал Крибель, военный руководитель «Боевого союза», одного посетителя из северной Германии, – да у него вообще в голове только его пропаганда». Геринг уже 23 октября заявил начальникам штурмовых отрядов, что имперским диктатором будет, конечно, Людендорф, а Гитлера «уж как-нибудь включат в правительство». Как-нибудь… Геринг еще не представлял себе в точности, какое полезное занятие можно будет дать народному трибуну после захвата власти.

Однако – кто знает – быть может, человек, «снимающий головы», окажется самым подходящим для того «крайнего террора», который Геринг возвестил на упомянутом совещании? «Кто будет нам чинить малейшие препятствия, – сказал будущий председатель рейхстага, – того мы немедленно расстреляем. Вожди уже теперь должны наметить себе лиц, которых нужно будет уничтожить. Для устрашения надо будет сейчас же после переворота расстрелять хотя бы одного человека».

Это было подлинно революционное настроение, но для человека такого склада, как Кар, оно было слишком кровожадным. Он решил произвести чистку среди своих сподвижников и устранить слишком увлекающихся. С этой целью он созвал 6 ноября начальников военных союзов и вместе с Лоссовым сделал им строгое отеческое внушение, смысл которого сводился к следующему: Кар запрещает всякий переворот, кроме того, который он сам подготовляет. «Выступление начнется лишь тогда, когда все будет готово. Приказ к выступлению отдаю я».

А у Лоссова, припертого к стене начальниками военных союзов, вырвались тогда ставшие знаменитыми слова:

«Мой бог, ведь я готов выступить, я готов выступить, но только тогда, когда у меня будет пятьдесят один процент вероятности успеха».

Гитлер боится опоздать

Бесхитростные военные, присутствовавшие на этом совещании, досадовали на трусость баварских диктаторов; они не подозревали худшего. Но когда они доложили в главном штабе национал-социалистов о совещании у Кара, Шейбнер-Рихтер вскочил как ужаленный. Нет, Кар медлит не из трусости, напротив, у него, очевидно, на уме решительный шаг, он желает обойти Гитлера и Людендорфа.

Гитлера охватил страх. Он боялся, что его обойдут в решительный момент. Вечером он совещался с Шейбнером и Дитрихом Эккартом. Балтиец доказывал, что надо что-нибудь предпринять и воспрепятствовать Кару обойти Гитлера. А так как Кар все же скоро выступит, то лучше всего опередить его, сохраняя видимость дружбы. Крибель телеграфировал в провинцию и призвал своих дружинников к оружию. В ночь с 10 на 11 ноября должно было состояться военное учение под Мюнхеном, а утром дружинники должны вступить в столицу, провозгласить национальное правительство и поставить Кара и Лоссова перед совершившимся фактом.

Но предварительно Гитлер сделал еще одну попытку убедить Кара добром: он попросил у него аудиенцию 8 ноября. Если бы Кар дал ему эту аудиенцию, Гитлер, возможно, удовольствовался бы ролью союзника и соправителя и с этим результатом спустился бы по лестнице верхнебаварского окружного управления. Возможно и то, что Кар арестовал бы его в приемной своего кабинета. Но Кар избежал этой дилеммы, так как вообще не принял Гитлера. В последние недели вождь национал-социалистов слишком зазнался и не желал присутствовать на конференциях у генерального государственного комиссара как один из многих. Поэтому Кар не дал ему просимой на 8 ноября аудиенции для разговора с глазу на глаз. Чтобы выдержать тон, диктатор счел нужным хотя бы отсрочить свидание до 9 ноября. Возможно, что трибун подождал бы и до 9-го, но тут случилось нечто, повергшее его в тревогу.

8 ноября Лоссова посетил граф Гельдорф,^[85] впоследствии ставший руководителем берлинских штурмовиков, а тогда состоявший адъютантом при руководителе «Стального шлема» Дюстерберге. Он привез плохие известия. Генерал потерял самообладание. «Если, – вскричал он, – в Берлине у вас только евнухи и кастраты, слишком трусливые, чтобы принять какое-либо решение, то от одной Баварии тогда нельзя ждать спасения для Германии». Это было покуда безобидным брюзжанием. Но вот что последовало затем: «Мы здесь в Баварии не намерены застрять вместе с севером в болоте. Если у севера нет воли к жизни, то в конце концов, желаем мы этого или нет, это должно в той или иной форме повести к отпадению». Так говорил Лоссов.

Лоссов, описывая впоследствии эту сцену, злорадно прибавил: «Граф Гельдорф сидел как в воду опущенный и ушел в таком же настроении». По-видимому, Лоссов вовсе не понимал тогда, какую он заварил кашу.

В большой тревоге граф поехал к Шейбнеру-Рихтеру и сообщил ему: баварцы угрожают отпадением.

По-видимому Шейбнер, направлявший тогда политические шаги Гитлера, действительно опасался в этот момент близкого сепаратистского путча в Баварии и решил, что для националистического движения пришел исторический момент спасти Германию от развала. Нельзя было терять более ни часу.

«Умеешь ли ты молчать, Тони?»

Для путча представлялся замечательный случай. По просьбе некоторых промышленных организаций фон Кар выступал 8 ноября с большой программной речью в пивной Бюргерброй. Это было совершенно безобидное собрание самых мирных обывателей Мюнхена. На этом и построил свой план Гитлер, собравший наспех несколько сот вооруженных людей. Кроме его ближайших соратников был посвящен в дело только Пенер; сговориться с Эрхардтом не удалось. Не будь Гитлера, собрание разошлось бы около десяти часов вечера, провозгласив «ура» в честь г-на генерального государственного комиссара, и Кар мог бы по-прежнему дожидаться Класа, Банга и других «господ с севера».

Гитлер надел 8 ноября свой лучший костюм – поношенный сюртук, прицепил орден Железного креста и позвонил организатору собрания коммерции-советнику Центцу, прося его повременить с открытием собрания до его прихода. Он имел в виду вызвать Кара из зала до его речи, показать ему, что помещение окружено вооруженными людьми, и заявить, что национальная революция началась. Кар должен был бы покориться и вместо речи, подготовленной для него секретарями, выступить совместно с Гитлером и провозгласить новое правительство.

Но Кар был возмущен тем, что Гитлер просил его обождать.

«Для г-на Гитлера найдется еще место, – сказал он. – Мы не можем из-за него заставить ждать три тысячи человек». И он начал свою речь.

Тем временем Гитлер ехал к Бюргерброй на автомобиле. Рядом с ним сидел Дрекслер, который ничего не подозревал и думал, что они едут на загородное собрание. Вдруг Гитлер обращается к своему почетному председателю. «Тони, – сказал он, – умеешь ли ты молчать? Так знай, мы не едем в Фрейзинг. В половине девятого я начинаю!» Ошарашенный Дрекслер понял обиду. Он сухо ответил: «Желаю тебе успеха».

Прибыв в помещение, Гитлер вначале толкался в зале, незамеченный публикой; ему не удалось протесниться к Кару. Вестибюль тоже был битком набит людьми, сотни людей осаждали помещение, надеясь еще попасть в зал. Как было пробраться здесь штурмовикам Гитлера? Это неминуемо должно было бы вызвать панику со смертными случаями. В этом затруднительном положении Гитлера осенила мысль. Он, штатский в черном сюртуке, подошел к дежурному полицейскому чиновнику и приказал ему очистить вестибюль и улицу от публики, так как иначе в зале может возникнуть паника. И что же, чиновник стукнул каблуками и велел полицейским удалить публику. Полиция по приказу Гитлера очистила дорогу для путча Гитлера.

Шейбнер-Рихтер вскочил теперь в автомобиль и поехал за Людендорфом. По рассказам всех участников, в том числе и самого генерала, последний ничего не подозревал и был поставлен Гитлером перед совершившимся фактом. По всей вероятности, так оно и было. Гитлер отомстил за «немецкий день» в Нюрнберге.

Выстрел в Бюргерброй

Кар говорил уже около получаса, когда к помещению подъехали штурмовики. Это была «ударная бригада Гитлера». Не встречая сопротивления, они заняли вестибюль, столь старательно очищенный полицией, и установили здесь два пулемета. Начальник небольшого полицейского отряда не знал, как ему быть, позвонил своему дежурному начальству и попросил инструкций. Начальство ответило, чтобы он поддерживал порядок на улице; а в общем надо выждать, ведь пока еще неизвестно, в чем дело. Этим начальством был д-р Фрик. Час спустя Гитлер назначил его начальником мюнхенской полиции.

Тем временем, примерно в три четверти девятого, Гитлер со своими вооруженными людьми с револьвером в руке с шумом вошел в зал и устремился к трибуне, на которой стоял Кар. Как рассказывал потом очевидец граф Соден, Гитлер производил впечатление совершенно помешанного. Его штурмовики установили у входа в зал пулемет. Гитлер, вряд ли сознавая, что делает, вскочил на стул, выстрелил в потолок, затем спрыгнул и ринулся далее к трибуне среди внезапно затихшей толпы. Навстречу ему поднялся полицейский офицер, держа руку в кармане. Гитлер, опасаясь револьвера полицейского, в мгновение ока приставил к виску майора свой револьвер и заорал, как в уголовном романе: «Руки вверх!» Другой полицейский быстро схватил Гитлера сбоку и отвел его руку. Гитлер поднялся на трибуну. Бледный и растерявшийся фон Кар отступил от него на несколько шагов.

«Национальная революция, – возвестил Гитлер собранию, – началась. В зале находятся шестьсот человек, вооруженных с ног до головы. Никому не позволяется покидать зал. Если сию минуту не наступит тишина, я велю поставить на хорах пулемет. Казармы рейхсвера и полиции заняты нами; рейхсвер и полиция уже идут сюда под знаменем свастики».

После этого он повелительным тоном приказал следовать за собой Кару, а также сидевшим поблизости Лоссову и начальнику полиции Зейсеру. Под конвоем штурмовиков Гитлер вывел из зала трех властителей Баварии! Из толпы раздался возглас: «Не будьте снова такими трусами, как в 1918 г. Стреляйте!» Но у них не было при себе огнестрельного оружия. Лоссов успел только шепнуть Зейсеру: «Разыграть комедию!» Зейсер передал пароль Кару и некоторым чиновникам.

Зал снова зашумел. Отвратительная сцена с револьвером вызвала возмущение всего собрания. Настроение публики стало столь угрожающим, что Геринг взошел на трибуну и громовым голосом заверил собравшихся: выступление не носит враждебного характера, а является началом национального восстания, имперское и баварское правительства низложены, в настоящий момент там, в другой комнате, формируется временное правительство. Он закончил свое сообщение словами: «А в общем вы можете быть довольны, ведь у вас есть здесь пиво».

«Завтра победа или смерть»^[86]

Между тем в смежной комнате Гитлер открыл переговоры окриком: «Никто не оставит живым этой комнаты без моего разрешения». Затем он обрушил на застывших в испуге людей горячий поток слов: «Господа, имперское правительство уже составлено, баварское правительство низложено. Бавария станет трамплином для создания нового имперского правительства, в Баварии должен быть наместник. Пенер будет министром-президентом с диктаторскими полномочиями, вы, г-н фон Кар, – наместником». Затем он коротко, отрывисто выпалил: «Гитлер – имперское правительство, Людендорф – национальная армия, Зейсер – министр полиции». «Барабанщик» сбросил маску.

Не получая ответа, он поднял револьвер и продолжал в экстазе: «Я понимаю, господа, что вам трудно решиться на это. Но вы должны это сделать. Я хочу лишь облегчить вам прыжок. Каждый из вас должен занять место, на которое он поставлен; если он не сделает этого, он не имеет права на жизнь». Собеседники продолжали упорно и мрачно молчать. Тогда нервы Гитлера не выдержали: «Вы должны, поймите меня, вы обязаны бороться вместе со мной, вместе со мной победить или вместе со мной умереть, если дело не выгорит. В моем револьвере четыре пули, три для вас, если вы меня покинете, и последняя для меня».

Он приставил себе к виску револьвер и торжественно произнес: «Если завтра днем я не окажусь победителем, я умру».

Это была настоящая речь римлянина. Вспомним благородного Брута. «Для блага Рима, – говорит он у Шекспира, – я убил своего лучшего друга; пусть же этот кинжал послужит и против меня, если моя смерть понадобится отечеству».

Однако г-н фон Кар оказался на высоте положения. Он понял угрозу Гитлера как прямое покушение на убийство и ответил самым достойным в таком случае образом: «Г-н Гитлер, вы можете велеть меня расстрелять, вы можете сами расстрелять меня, но для меня не имеет значения, буду ли я жить или умру». Он хотел сказать этим, что не позволит вырвать у себя политическое решение под угрозой револьвера.

Дело не двигалось с места. Лоссов, которого, собственно, прежде всего имел в виду Гитлер, молчал. Зато заговорил Зейсер. Он упрекал Гитлера, что тот нарушил данное им слово.

Опять старая история! Гитлер дал уже с полдюжины таких честных слов. Он действительно не раз обещал Зейсеру не прибегать к путчу против полиции. В припадке гнева – полиция запретила несколько его собраний – он взял свое слово назад, это было в конце октября. Но потом, по уговорам Лоссова, он снова взял назад и этот отказ от своего слова; впрочем, Зейсеру он сказал тогда: «За исключением того случая, если меня принудят к этому». Триумвиры не обладали здравым смыслом министра Швейера, который не придавал значения клятвенным уверениям Гитлера, «так как полиция при исполнении своих обязанностей не должна ни давать клятвенных уверений, ни принимать их от других».

Гитлер просит теперь извинения у Зейсера; он вынужден был поступить так и интересах родины. Однако это не рассеяло тяжелой атмосферы. Гитлер то говорил об отечестве, то запрещал своим пленникам разговаривать между собой. У дверей и окон стояли вооруженные до зубов караульные и время от времени грозили своими винтовками.

Поход на Вавилон

Не будучи в состоянии справиться с этой тройкой, Гитлер возвращается в зал и произносит там краткую мастерскую речь. По выражению одного из свидетелей, ему удалось изменить настроение собрания, бывшее первоначально враждебным, словно «вывернуть перчатку». Он объявил президента республики низложенным, объявил низложенными имперское и баварское правительства, предложил Кара в качестве наместника Баварии, Пенера в качестве министра-президента и затем заявил:

«Я предлагаю: до конца расправы с преступниками, губящими ныне Германию, руководство политикой временного национального правительства беру на себя я. Его высокопревосходительство генерал Людендорф принимает на себя руководство национальной германской армией. Генерал фон Лоссов – имперский министр рейхсвера, полковник фон Зейсер – имперский министр полиции. Задачей временного национального германского правительства явится поход против мерзкого Вавилона – Берлина. Я спрашиваю вас – там, в другой комнате, сидят три человека: Кар, Лоссов и Зейсер. Им очень трудно было прийти к этому решению, – согласны вы с этим решением германского вопроса? Мы желаем построить союзное государство федеративного характера, в котором Бавария получит то, что ей полагается. Завтрашний день либо застанет в Германии национальное правительство либо не застанет нас в живых».

Это была настоящая гитлеровская речь, произнесенная с жаром и порывом и вместе с тем не обошедшаяся без неприятного трюка. Он представил слушателям дело так, будто тройка уже согласилась с ним, и собрание ответило на это ликованием. Теперь он мог снова пойти к тройке и сообщить подавленному Кару, что публика с энтузиазмом понесет его на руках.