Психологические факторы коррупции
Отчетливо проступают также три важных свойства отношения к коррупции в России, которые непосредственно связаны с массовой психологией россиян.
Во-первых, толерантность — отношение к коррупции как к повсеместному («воруют-с», «все берут» и т. п.), неискоренимому и неизбежному «минимальному уровню зла», не заслуживающему серьезного осуждения. Как пишет Ю.Ю.Болдырев, «сама идея нормальности «минимума коррупции» уже выводит это явление из числа смертных грехов и переводит в разряд неабсолютного зла» [15, с. 457]. В свою очередь, в отчете об исследовании коррупции фонда ИНДЕМ отмечается, что «главная характеристика оценок коррупции — относительное спокойствие» [20]. По данным ИНДЕМ, в нашем массовом сознании доминируют полярные виды отношения к коррупции — «ненависть» и «равнодушиеудовлетворение» (однако преобладает все же второй) [20].
Во-вторых, тот факт, что выраженное осуждение в массовом сознании россиян вызывают не сами по себе акты коррупции, а лишь запредельные размеры взяток, в особенности, если они «не-ропорциональны» должности коррупционеров. Например, недавний случай, когда рядовой следователь требовала с предпринимателя взятку в 3 млн долл. (если бы взятка имела более скромные размеры, скорее всего, этот случай огласки бы не получил).
В-третьих, непоследовательность и противоречивость. Как и во многих других ситуациях, проявляется система двойных стандартов: «я и мое окружение — другие». Свое собственное коррупционное поведение, равно как и аналогичное поведение родных и близких, воспринимается как вынужденный ответ на объективные обстоятельства («не подмажешь — не поедешь» и т. п.), не ассоциируется с коррупцией и не получает негативной эмоциональной оценки. В то время как аналогичное поведение других лиц рассматривается как коррупционное и выражающее их негативные личностные качества. Очень симптоматично звучит и выражение: «взятки берем, но решаем по совести».
«Раздвоенность» нашего массового сознания в отношении коррупции проявляется также в том, что, отвечая на вопрос: «кто чаще проявляет инициативу при совершении коррупционной сделки?» более трети респондентов называют чиновника, а оценивая собственный опыт таких сделок, чиновника указывают вдвое меньше — лишь 17 % респондентов [20]. Подобная асимметрия восприятия органично вписывается в закономерности атрибуции ответственности, хорошо известные в социальной психологии [11]. Она, как и общая толерантность общественного мнения в отношении коррупции, очень существенна в ситуации, когда, как отмечает Т.А. Нестик, «коррупция это активное взаимодействие даже не двух, а трех сторон. На макросоциологическом (а, по нашему мнению, и на макропсихологическом) уровне эти стороны представлены бизнесом, государством и обществом, а в сознании непосредственных участников коррупционных сделок — чиновником, предпринимателем и фигурой незримого другого (референтной группой, общественным мнением), на которую опирается легитимация любой незаконной деятельности» [23].
Достаточно очевидно проявляется и социально-психологическая особенность нашей культуры, создающая благоприятную среду для коррупции. Она состоит в приоритете неформальных социальных отношений над формальными, «не уставных» над «уставными», очень характерном для современной России и других обществ, не изживших элементы патриархальности: «Патернализм, иерархичность и опора на неформальные отношения с властью, подкрепляемые подарками и услугами, стали фундаментальными характеристиками самой российской культуры» [23]. В результате такая форма коррупции, как обмен ненормативных услуг на деньги, дополняется следующими ее видами: обмен услуг на услуги, обмен услуг на приобретение более высокого статуса в различных социальных структурах и др[57].
«Взятка — пишет В. Радаев — это всего лишь примитивная начальная форма отношений, которая опосредует короткие (разовые) взаимодействия и характерна преимущественно для чиновника мелкой и средней руки, а также для представителей малого бизнеса. Элементарная взятка перерастает в систему обмена услугами, которые уже не принимают денежную форму и даже не сводятся к личным подаркам-подношениям» [25, с. 162]. Вместе с тем подобные виды коррупции, в отличие от ее денежных форм, не предусмотрены законодательством, что создает для них практически не ограниченное пространство для реализации.
Клановость, кумовщина, «банановый» механизм приближения к власти[58] — характерны для нашей культуры, они создают массовую коррупционную среду, куда денежные формы коррупции вписываются очень органично: «Социальные связи в коррумпированных системах реализуются как частные взаимодействия, дружеский или родственный круг» [10]. Симптоматично, что жены наших высоких чиновников часто оказываются «успешными предпринимателями», зарабатывающими в десятки раз больше своих мужей. При этом чиновники, оставляющие высокие посты, как правило, уходят в коммерческие структуры, где активно используют прежние связи, что создает крайне благоприятную среду для коррупционных отношений, хотя и не проявляющихся в открытой денежной форме. В частности, «родственники чиновников высокого ранга из таможенных или налоговых органов вдруг, независимо от квалификации, оказываются на весьма денежных должностях в коммерческих структурах. (Не менее удачливы и родственники некоторых высокопоставленных служащих из других органов власти» [14]. Справедливо отмечается, что «не работает у нас и норма о конфликте интересов: когда личные чаяния должностного лица вступают в противоречие с его служебными интересами» [28, с. 4], в отличие от западных стран, где чиновник обязан незамедлительно сообщать о подобных конфликтах.
Для отечественной культуры характерно такое выражение, как «искать выход на» (далее указывается имя большого начальника), и широко распространена модель поведения, когда человек, попав в какую-либо неприятную ситуацию (например, в ДТП) в качестве виновника, тут же начинает звонить не в ГИБДД и не в «Скорую», чтобы пострадавшим была оказана помощь, а друзьям и знакомым — дабы их «отмазали». Как пишет Б. Дубин, «реформаторы постсоветских лет воспитали лукавого гражданина: не доверяющего власти, но полностью от него зависящего, готового взаимодействовать с государством только через «черный ход» беззакония» [18, с. 19].
Привычка добиваться чего-либо по знакомству, по блату и т. п. Органически внедрена в наш менталитет, крайне актуальная во времена всеобщего дефицита, она сохранилась и поныне, будучи теперь обращенной не на товары народного потребления, а на другие цели. Опрос, проведенный в Нижнем Новгороде Институтом социологии РАН, показал, что на вопрос: «что необходимо, чтобы стать богатым в России?», 63,6 % выбрали ответ «иметь нужные связи» [23]. Нередко проявляются и парадоксы. Так, один из опросов показал, что проблему борьбы с коррупцией 86 % населения считают самой важной или одной из важнейших для современной России, но при этом 40 % выражают положительное или нейтральное отношение к прямому или косвенному участию в теневой экономике [21], очевидно, не видя связи одного с другим. По данным фонда ИНДЕМ, необходимость избегать коррупции усматривают лишь треть отечественных предпринимателей и менее половины наших сограждан, предпринимательством не занимающихся, а активную антикоррупционную установку имеют лишь 13 % предпринимателей и 15 % граждан [20].
По всей видимости, получают подтверждение все три основные модели, объясняющие нашу склонность к реализации коррупционных отношений: 1) коррупция — это пережиток советской экономики дефицита; 2) психология взятки укоренена в традиционных отношениях одаривания; 3) взятка представляет собой рациональный инструмент нашей рыночной экономики [10]. При этом самым простым подтверждением их конъюнкции служит то, что мздоимство было характерно для отечественной культуры всегда, но современный уровень коррупции для нее беспрецедентен.
Надстраивание коррупции над системой неформальных, «не уставных» отношений, обладающих в российском обществе приоритетом над отношениями формальными и «уставными», способствует формированию определенной структуры коррупции, придавая ей организованный характер: «Коррупционер-одиночка» в современной России — вымирающий вид. Ему на смену пришли неформальные структуры — коррупционные сети. Происходит процесс «корпоративизации коррупции» [16, с. 443]. В этих сетях отчетливо выражены и горизонталь, и вертикаль. Первое — когда, например, «трясти палаточников» приходят двое полицейских, и невозможно представить, чтобы один из них брал с них «дань», не делясь ею с другим. Второе — это построение коррупционных структур как коррупционных вертикалей, в рамках которых низшие чины непременно делятся с вышестоящими, а те — со своим руководством и т. д. И то, и другое порождает коррупционную «трясину», в рамках которой практически невозможно остаться некоррумпированным. Если же такой человек появляется, от него стремятся скорее «избавиться». При этом отчетливо проявляется феномен «круговой поруки», так как коррупционеры «своих не сдают» [10]. «В определенных сегментах общества, превратившихся в коррупционные полигоны, процедуры формального принятия на службу уже являются допуском в коррупционные системы. Закрытые процедуры кадрового отбора способствуют тому, что к службе в коррупционных системах допускаются субъекты, заведомо готовые к коррупционным практикам» [10]. Изменить сложившуюся ситуацию в подобных организациях можно только извне и при личном участии высокопоставленного начальства. Все это не только придает коррумпированным организациям характер «боевых единиц» и делает их очень устойчивыми, но и порождает хорошо известный в психологии феномен дестрибуции вины и ответственности. В частности, «субъективное восприятие риска снижается, если чиновник делится взяткой с начальством, продавец отдает часть «отката» руководителю фирмы. И чем многочисленнее сеть участников коррупционной сделки, тем меньше чувство вины… и риск испортить репутацию в случае разоблачения» [16, с. 443], и тем больше выражен эффект «моральной близорукости» в том смысле, который вложил в это понятие Й. Ламмерс [24].
Следует также отметить, что в нашей отечественной культуре весьма размыты границы между собственно взяткой и благодарностью. Еще с советских времен принято считать, что некоторые виды услуг предполагают благодарность (причем не в устной, а в товарно-денежной форме) в качестве само собой разумеющейся, несмотря на то что лица, оказывающие такие услуги, должны безвозмездно делать это в силу своих служебных обязанностей. Так, считается неприличным прийти к врачу и не подарить ему коробку конфет (или алкогольный напиток, если врач мужского пола). Любопытно, что и подношения деньгами, например, тем же врачам, как правило, осуществляются добровольно, без какого-либо принуждения и вымогательства с их стороны, просто потому, что «так принято» (вспоминаются слова из песни Б. Окуджавы про черного кота: «каждый сам ему выносит и спасибо говорит»).
Подобные поступки воспринимаются у нас не как коррупционные, а как выражающие лишь естественную человеческую благодарность, тем более что их адресат ничего не требует взамен своих услуг. Однако подобные формы поведения встречают полное непонимание в других культурах. Например, наши эмигранты на Брайтон Бич ставят в полное недоумение американских полицейских, пытаясь заплатить им за то, что они выполняют свою работу. А добрые финские транспортные полицейские превращаются в свою противоположность, когда наши водители пытаются вознаградить их доброту денежной купюрой.
В целом можно сделать очень неутешительный вывод о том, что коррупция в современной России — это больше, чем коррупция (даже при самом широком ее толковании, характерном для международных программ борьбы с нею). Коррупция характеризируется (причем даже высокопоставленными чиновниками) как наш образ жизни [17]. Возможно, это преувеличение, но трудно не согласиться с тем, что «коррупция в нашей стране образует давно укорененную систему социальных отношений, теснейшим образом переплетенную с другими социальными отношениями», а «правильное лечение страны от коррупции эквивалентно лечению страны вообще» [20].
Мы считаем нормальными и обыденными те действия, которые в других странах воспринимаются (и наказуемы) как коррупционные преступления. Подобное отношение к коррупции в России имеет давние традиции. Так, еще в XVIII–XIX вв. воровство и мздоимство в государственных учреждениях получало безусловное одобрение в общественном сознании, что нашло отражение во множестве пословиц и поговорок [12]. В настоящее время, согласно данным различных опросов, практически невозможно найти россиянина, который если не брал бы, то, по крайней мере, время от времени не давал бы взятки в той или иной форме. Причем, как показывают социологические исследования, коррупционное предложение, то есть количество ситуаций, когда гражданин готов дать взятку, намного превышает коррупционный спрос, то есть число случаев вымогательства взятки [10].
При этом наша страна вписывается и в общемировые закономерности коррупции, находясь под влиянием соответствующих факторов. Так, уровень коррупции возрастает в период модернизации, когда политическая и экономическая активность населения опережает институциональное оформление ее новых форм [4], а эти нормы еще не закреплены в законах и принятие соответствующих решений полностью определяется произволом чиновников. В связи с этим радикальное уменьшение количества разрешительных и запретительных функций чиновников обозначается как одно из главных направлений борьбы с коррупцией. Большое влияние на нее оказывают также равнодушие значительной части населения к нарушению социальных норм, массовый цинизм и утрата здравого смысла [5]. Коррупция связана и с различными особенностями национальной культуры: с традицией делать подарки [1; 2]; такой характеристикой культур, как коллективизм-индивидуализм [6]; особенностями религиозных конфессий [7] и т. д. В результате «коррупция трактуется не как временное болезненное состояние, а как явление, постоянно воспроизводимое культурной традицией, опирающееся на постоянные, устойчивые черты национальной культуры» [23].
Подобная трактовка подкрепляется результатами многочисленных исследований культурной обусловленности коррупции. Вместе с тем следует подчеркнуть и опасность ее абсолютизации: если уровень коррупции определяется особенностями национальной культуры, то попытки его снижения могут восприниматься как бесполезные. Существуют и опровержения этой позиции, состоящие в том, что, например, некоторые страны Юго-Восточной Азии добились ощутимых успехов в борьбе с коррупци ей, сохранив свою самобытную культуру. Оптимизм внушают также исследования, демонстрирующие, что люди, переехавшие из стран с высоким уровнем коррупции в страны, где она практически отсутствует, в большинстве своем прекращают совершать коррупционные действия [24]. Однако, возвращаясь в родные, высоко коррумпированные страны, они снова берутся за старое — начинают давать и брать взятки, что позволяет сделать вывод: «Психология человека, которую изучали исследователи, в таких государствах подчиняется социальным институтам, а не доминирует над ними» [24].