Два кризиса русской государственности: опричнина и Смутное время

В годы правления Ивана III и Василия III началось станов­ление централизованного государства; этот процесс продол­жался и позднее. В период регентства Елены Глинской (1533—1538), матери малолетнего великого князя Ивана IV, и боярского правления (1538—1547) шла ожесточенная борь­ба за власть. Однако ни одна из аристократических группи­ровок, возглавлявшихся семейными кланами Шуйских, Вель­ских и Глинских, не ставила под сомнение сам принцип един­ства государственной территории Великого княжества Москов­ского, не стремилась восстановить прежнюю феодальную си­стему. Борьба велась не ради разрушения формировавшегося аппарата центральной власти, а во имя овладения ключевыми позициями в этом аппарате.

Сходные устремления были присущ» боярам и после воца­рения Ивана IV (1547); ход политической борьбы в то время направлялся не только честолюбием каких-либо лиц или се­мейств. Речь шла и о более принципиальном выборе, чем выбор между претендентами на высшие государственные должности. Процесс централизации поставил на очередь вопрос о формах власти и о степени участия ведущих со­циальных сил общества в управлении страной. Выше говори­лось о политической роли Церкви в первые годы само­стоятельного правления Ивана IV; но судьбы страны зависели не только от противоборства и взаимодействия духовной и светской власти. Не меньшее значение имело и созда­ние достаточно прочной социальной базы складывавшейся монархии.

Стабильность государственной власти может достигаться и при отсутствии явно выраженной поддержки большинства общества; количественные факторы обычно не имеют здесь решающего значения. Намного важнее, чтобы общество в це­лом воспринимало существующую власть как приемлемую, а активное меньшинство — политическая элита — связывала свои надежды с деятельностью в рамках сложившихся форм государственной жизни и стремилась улучшить их, а не за­менить совершенно иными⁵².

Политическая элита второй половины XVI в. (бояре и дворяне) не сомневалась в необходимости стоящей над обществом наследственной монархической власти, но считала, что царь должен делиться своими полномочиями с верхуш­кой общества. Некоторые историки полагают, что такая точка зрения была характерна только для старой знати, кня­зей и бояр; однако и те дворяне, которым удалось прибли­зиться к реальной власти (служить при дворе, командовать военными отрядами, исполнять ответственные поручения и т. п.), не могли считать себя только послушными ору­диями в руках монарха. Граница между боярством и дворян­ством в XVI в. была отнюдь не безусловной; прежние удель­ные князья и бояре (как московские, так и «выведенные» из других городов и земель) были уже не владельческой, феодальной знатью, а знатью служилой, сблизившейся по своему статусу с дворянами, менее родовитыми, но иногда не менее успешными в придворной и военной карьере. Поли­тические претензии разных по происхождению групп служи­лой знати были примерно одинаковы.

Боярско-дворянский взгляд на государственное устройство опирался на традиционные средневековые представления о социальной иерархии, о том, что между верхушкой общест­венной пирамиды (великим князем) и ее низами (холопами) должно существовать известное количество ступеней. Стоящие на наиболее высоких ступенях по своему статусу намного ближе к князю, чем к холопам. Такие взгляды, становив­шиеся обоснованием участия аристократии (как старой, бояр­ской, удельной, так и новой, дворянской) в управлении госу­дарством, уходили корнями в феодальную эпоху, но были вполне приемлемы и в условиях централизации: ведь новый государственный аппарат при рациональной его организации также нуждается в иерархии — только в иерархии должно­стей, а не уделов, вотчин и других земельных владений.

В формирующемся Русском государстве существовала, од­нако, и иная концепция распределения власти, восходящая к византийским традициям (см. главу 6), а также к идеям, сложившимся в северо-восточных княжествах в годы ордын­ского владычества,— концепция равного бесправия всех членов общества перед лицом монарха. Такой взгляд на взаимоотно­шения монарха и подданных усвоил Иван Грозный; он обосно­вывал и пытался применять на практике теорию безуслов­ной и всеобъемлющей власти царя-самодержца . «А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и каз­нить»,— писал царь Иван Андрею Курбскому, называя холопа­ми (т. е. рабами) всех без исключения своих подданных⁵⁴.

Такой подход был неприемлем для верхушки общества, которая в XVI в. уже могла достаточно отчетливо осознать свои интересы и — пускай не без некоторой опаски — заявить о них. Прежней боярской независимости, характеризовавшей социальное положение крупного вотчинника в феодальные времена, уже нельзя было вернуть; но формировавшееся в XVI в. новое политическое сознание боярства, высшей бюрократии (дьяков) и служилого дворяне; а предполагало определенную самостоятельность этих слоев общества. Царь Иван, вынужденный в 1550-е гг. делиться властью со своим ближайшим окружением (Избранной радой), постепенно стал тяготиться всем, что ограничивало его произвол. Искренне убежденный в праве монарха единолично вершить все государственные дела, Иван Грозный попытался привести действительность в соответствие с собственными убеждениями. Упорст­во монарха в достижении абсолютной власти, не стесняемой ни обычаем, ни законом, ни даже здравым смыслом или соображениями государственной пользы,— это упорство, уси­ленное крутым нравом Ивана Грозного, обострило долго вызре­вавший кризис во взаимоотношениях царя и общества.

После отставки Избранной рады. (1560), прекращения ре­форм, направленных на создание нового государственного ап­парата, и смерти митрополита Макария, которому часто уда­валось удерживать Ивана Васильевича в рамках благоразумия, давний конфликт выступил на поверхность политической жиз­ни и даже стал ее основным содержанием⁵⁵

В январе 1565 г. царь удалился в Александрову слободу (в сотне с небольшим километров на северо-восток от Москвы) и оттуда прислал митрополиту Афанасию грамоту, в которой заявлял о своем отречении от престола и обвинял в измене и иных грехах большинство церковных иерархов, бояр и приказных (чиновников). Это был открытый разрыв монарха с государственным аппаратом. Иван IV, которому пришлось в юности пережить немало неприятных минут из-за волнений московских горожан, ставших в середине XVI в. серьезной политической силой, одновременно объявил свою «милость» столичному простому люду. Бояре, многие из кото­рых недолюбливали царя и боялись его, не решились вос­пользоваться ситуацией, сложившейся из-за отречения.

Расчет Ивана IV на московский плебс (городские низы) и на колебания противников оказался верен; бояре пред­почли переговоры с царем (при посредничестве митрополита). Результатом переговоров стало заявление Ивана IV о своем возвращении на престол. Вскоре после этого Иван Грозный провозгласил опричнину (от слова «опричь» — «кроме»). Зна­чительная часть территории Московского царства выделялась в особый государев удел, в котором традиционное право под­менялось произволом монарха. Остальные земли (земщина) были формально переданы попечению Боярской думы и при­казов, но это не означало, что царь ограничил свою власть. Вербуемые Иваном IV опричники бесконтрольно распоряжа­лись в земщине, выполняя любые, даже самые нелепые и жестокие, приказы царя.

В стране участились казни. Первыми жертвами стали мно­гие представителя родовитых семейств; в особенности сурово царь преследовал своих дальних родственников, потомков суздальских князей. Ослабляя казнями Боярскую думу, царь одновременно создавал новый, опричный государственный ап­парат. Среди опричников было немало и представителей знати, и людей худородных, выходцев из мелкопоместного дворянства, и обнищавших вотчинников; царь подбирал себе подручных по принципу личной преданности. Постепенно опричники превратились в стоящий над законом своеобраз­ный рыцарский орден, члены которого не подчинялись никому, кроме Ивана Грозного, и, связанные суровой дисциплиной и общими преступлениями, приучились действовать в родной стране, как на вражеской территории.

В 1566 г. царь и созданная им в опричнине дума объявили амнистию; из ссылки были возвращены многие опальные. Иван IV, вероятно, полагал, что ему уже удалось запугать всех недовольных, и рассчитывал на поддержку суровых мер про­тив знати другими сословиями. Созванный царем Земский собор должен был дать ответ на поступившие из Польши мирные предложения (в 1558—1583 гг. Московское царство вело изнурительную и в целом неудачную Ливонскую войну; основным противником постепенно стало Польско-Литовское государство). Мирное соглашение было отвергнуто, как и на­деялся Иван Грозный, однако внутренняя политика последнего года отнюдь не вызвала одобрения Собора. Многие его участ­ники рискнули открыто заявить о своем несогласии с новшест­вами царя и подали ему челобитную об отмене опричнины.

Столкнувшись с оппозицией (хотя и прибегавшей ко впол­не лояльным методам, но все же показавшейся опасной), царь не только не отменил прежних постановлений, но и возобновил казни. Теперь их жертвами стали и старомосков­ские нетитулованные бояре, и дворяне, и приказные, и пред­ставители иных сословий. Иван IV, озабоченный упрочением личной власти, начал планомерно уничтожать тех людей, кото­рые составляли костяк государственного аппарата. Субъектив­ные цели главы государства вошли в явное противоречие с государственными интересами. Делу централизации в годы опричнины был нанесен серьезный урон: в жертву одному элементу централизованной системы управления — полно­властию главы государства — были принесены другие, не менее важные,— квалифицированный аппарат и единство законода­тельства⁵⁶.

Уничтожая или обескровливая естественно сложившиеся в XV—XVI вв. структуры централизованного государства — Боярскую думу, приказы, подменяя закон неограниченным монаршим произволом, Иван IV пытался искусственно создать такой властный аппарат, который действовал бы только на основе репрессий. Эта попытка отклонить развитие страны от стихийно оформившегося (под влиянием объективных фак­торов) пути не могла быть по-настоящему успешной. Усилием воли нельзя направить ход истории, но насилием, подобным опричнине, можно исказить, деформировать социальную и го­сударственную жизнь.

В XVI в. ни русское общество в целом, ни отдельные его сословия не достигли того уровня развития, который позволил бы эффективно противодействовать опричному произволу. Иван Грозный опирался не только на насилие, но и на тради­ционные представления о праве монарха распоряжаться в го­сударстве как в своей вотчине. Эти представления, насколько можно судить, были распространены и в среде горожан, и в служилых сословиях, которые к тому же отнюдь не сочув­ствовали родовой аристократии и дьякам и охотно принимая на веру распускаемые по наущению царя слухи об измене бояр и приказных⁵⁷.

Противостояние террору было редкостью, однако глухое сопротивление ему все же ощущалось; порой недовольство опричниной проявлялось достаточно откровенно, в особенности в поведении многих церковных иерархов. Митрополит Афана­сий удалился со своей кафедры, возможно, именно из-за не­согласия с политикой расправ и казней. Против опричнины был настроен влиятельный казанский архиепископ Герман (Полев). Иван Грозный был вынужден в какой-то мере считаться с церковной оппозицией. В 1566 г., во время краткой передышки и попытки установления мира между царем и подданными, государь согласился на политически нейтраль­ную кандидатуру нового митрополита — Филиппа Колычева. При его избрании был достигнут компромисс: новый митро­полит обещал не выступать против опричной политики и не вмешиваться в семейные дела Ивана IV, а последний вос­станавливал ликвидированное в 1565 г. право печалования (т. е. заступничества за гонимых светской властью) и позво­лял высшему иерарху русской Церкви держать совет с царем, т. е. обсуждать с ним государственные вопросы.

Посредничество Филиппа спасло жизнь некоторым из впав­ших в немилость и несколько ограничило масштабы террора, однако не остановило репрессий. После 1566 г. опричная тер­ритория периодически расширялась, а набеги царевых подруч­ных на земщину становились чуть ли не регулярной практи­кой. Иван избегал встреч с митрополитом, но последний ис­пользовал всякую возможность для обличения творимых свет­ской властью беззаконий. Филипп попытался убедить других иерархов решительнее вмешаться в государственные дела, но даже противники опричнины побоялись открытого вы­ступления. Иван Грозный тем временем все менее считался с позицией Церкви и ее предстоятеля. В 1568 г. произошел явный разрыв отношений царя и митрополита; причисленный позднее к лику святых Филипп был отстранен от должности (с нарушением многих церковных правил), заточен, а через год убит одним из организаторов опричнины — Малютой Скура­товым.

Казни становились все более бессмысленными и жестокими. В 1569 г. был умерщвлен двоюродный брат царя Владимир Андреевич Старицкий, в чем не было никакой выгоды для Ивана Васильевича (князь Владимир, не отличавшийся ни государственным умом, ни смелостью, готов был во всем подчиняться кузену; так, он принял участие в затеянной монархом прово­кация и вызвав на откровенность некоторых противников опричнины, затем донес на них). Вместе с Владимиром Старицким были убиты его жена и 9-летняя дочь.

В декабре 1569 г. опричное войско выступило в поход осади­ло- и разгромило Тверь, а потом двинулось на Новгород. Вступив в город (январь 1570 г.), опричники подвергли его страшному опустошению. Массовые казни, поджоги, издева­тельства над горожанами продолжались несколько недель. Во время неслыханного разорения государем собственных го­родов отчетливо проявилась и антицерковная политика Ива­на: IV. Храмы и монастыри подвергались поруганию, находив­шиеся в.них деньги и ценности конфисковывали, .порой мо­нахи и священники становились жертвами бессудных расправ. Иван IV велел предать осмеянию новгородского архиеписко­па Пимена, который затем был осужден,— несмотря на то, что всегда исполнял любые повеления монарха,, поддерживал (возможно искренне) опричнину и немало способствовал низложению митрополита Филиппа.

Казни не прекращались и в начале 70-х гг.; их жертвами все чаще становились сами опричники, впавшие в немилость. Царь уничтожал соучастников своих преступлений, а вскоре по­спешил отречься и от самой идеи опричнины. В 1572 г. оприч­нина была официально отменена, что», однако, не избавило страну от репрессий. Несмотря на восстановление более тра­диционного способа управленца (царь по-прежнему игнориро­вал Боярскую думу, но до 1575 г. решал государственные дела в сотрудничестве с правительством, именовавшимся двором), было затеяно — вполне в духе опричнины — новое дело о нов­городской крамоле, продолжались гонения на вызвавших гнев царя светских и духовных лиц.

В 1575—1576 гг. произошло кратковременное восстановле­ние опричных порядков, хотя непопулярный термин уже не употреблялся. Склонный к театральным эффектам, Иван IV отрекся от престола, назначив своим преемником крещеного татарского царевича Симеона Бекбулатовича. Иван Грозный взял себе удел и, управляя с помощью послушного «царька» и удельной гвардии, занялся искоренением крамолы, носите­лями которой подозрительный монарх теперь считал быв­ших опричников. Трагикомедия «второй опричнины» быстро закончилась. Иван вновь вернулся на свой трон, что, однако, не принесло успокоения стране, обескровленной террором и Ливонской войной.

Хозяйственная разруха; опустошение целых областей (по некоторым данным, население Новгородской земли в 60— 70-е гг. сократилось в пять раз); уничтожение механизмов управления государством - и людей, способных приводить в движение эти механизмы; массовое бегство крестьян, холо­пов, обедневших дворян на окраины государства; посеянный в душах подданных страх перед властью; ослабление внешне­политических позиций Московского государства — таковы бы­ли непосредственные итоги Иванова царствования, завершив­шегося в 1584 г. Основной политический вопрос того вре­мени: кто и как будет управлять государством, которое уже перестало быть собранием разрозненных областей, земель и уделов, но еще не превратилось в органическое це­лое,— вопрос этот остался открытым.

Война царя с собственными подданными (часть которых поддерживала монарха — чаще всего из страха или желания выслужиться, реже по долгу) могла закончиться только по­ражением обеих сторон. Реальной силы, угрожавшей само­властию московского государя, в конце XVI в. не существовало, но господство над обнищавшими и запуганными подданными было достигнуто почти исключительно насилием, отдалившим власть от общества и подорвавшим доверие к этой власти. Доверие во многом держалось на представлениях о стро­гом, но справедливом царе и на обоюдной готовности мо­нарха и подданных соблюдать традиции. Нарушив «стари­ну», грубо поправ казавшиеся безусловными законы, растеряв во время опричнины достигнутое в ходе реформ 1550-х гг., власть обрекла себя на нестабильность.

Дестабилизации обстановки способствовали и случайные факторы. Ивану IV наследовал его сын Федор (1584—1598), человек набожный и справедливый, но мало способный к реше­нию государственных дел. От имени царя правил его шурин (брат жены) Борис Годунов. Федор умер бездетным; младший его брат, малолетний Дмитрий, сын Ивана IV от пятого брака (с точки зрения тогдашних законов такой брак считался по меньшей мере сомнительным), погиб в 1591 г. при довольно темных обстоятельствах. Династия потомков Ивана Калиты пресеклась; вопрос о престолонаследии стал формальной при­чиной бурных событий начала XVII в. (Смутного времени)⁵⁸.

Полтора-два десятилетия, отделяющие эпоху Ивана Гроз­ного от Смутного времени, были периодом относительно спо­койного развития; потрясения, подобные опричнине, не повто­рялись, хозяйственная жизнь несколько нормализовалась. Однако социально-политические проблемы, которые вызва­ли к жизни опричный кризис, не были решены ни в царствова­ние Федора Ивановича, ни в годы самостоятельного правле­ния Бориса Годунова (1598—1605).

Ненадежность тех оснований, на которые опиралась царская власть, стала особенно очевидной в 1598 г., когда возник во­прос о новой династии. В централизованном государстве монарх уже не мог. править, ориентируясь только на свои личные и семейные интересы; структура -общества заметно усложнилась, и понадобился механизм, который позволил бы как-то согласовывать интересы социальных групп, интересы различные, порой противоположные.

Борис Годунов был избран на царство Земским собором; по праву рождения боярин, отнюдь не самый знатный в госу­дарстве, явно не мог претендовать на трон. В принципе ситуа­ция благоприятствовала утверждению новых взглядов на взаимоотношения царя с обществом и на права монарха. Одна­ко политическое сознание того времени с трудом усваивало новые идеи. Царь Борис не решился или не захотел рассматри­вать земское избрание как достаточное основание своих прав; не была реализована и дорогая боярству мысль о своеобразном договоре, ограничивавшем власть царя и дававшем юридиче­ские гарантии служилой знати, прежде всего Боярской думе. (Влияние этого органа на управление страной опиралось только на обычай, что казалось недостаточным аристократии и высшему чиновничеству, в годы опричнины сполна почувст­вовавшим непрочность обычаев в условиях царского произ­вола⁵⁹.) Царь Борис не пожелал стать своего рода конститу­ционным монархом и избрал иной путь. Он стремился вся­чески подчеркнуть свою связь с прежней династией, пуская в ход даже явный вымысел о завещании Ивана IV, который якобы отказал (т. е. оставил в наследство) Годунову московский престол.

Борис Годунов был выдающимся государственным деяте­лем, чутко реагировавшим на многие новые веяния эпохи, но политические воззрения выдвинувшегося при дворе Ивана Грозного ловкого царедворца несли на себе явный отпечаток опричных и послеопричных времен. Годунов чувствовал себя на троне не слишком уверенно и, опасаясь заговоров, поощрял доносы, затевал интриги против политических противников, часто прибегал к репрессиям. Ссылка и насильственное по­стрижение в монахи были излюбленными приемами Годунова; но репрессивные методы, которые не смогли обеспечить проч­ной единоличной власти даже Ивану Грозному, чьи права на престол не вызывали сомнений у современников, были еще ме­нее эффективны в ситуации, в которой оказался земский избранник, не имевший достаточных оснований апеллировать к традиции и не желавший править с оглядкой на мнение поли­тически активных слоев населения.

Ссылки на традицию оставались весомым аргументом в по­литической борьбе конца XVI — начала XVII в., но участники этой борьбы понимали традицию по-разному. Очень часто упо­минания «старины» были только средством оправдать объек­тивно назревшие* нововведения. Средневековое общество и средневековое мышление отличались определенным консерва­тизмом, поэтому новые устремления политических сил и социальных групп обычно облекались -в старые формы, унас­ледованные еще от феодальных времен. Это обстоятельство следует иметь в виду, чтобы понять смысл общественного противостояния в начале XVII в.

Смягчить это противостояние было, как представляется, вполне под силу Борису Годунову, который лучше, чем Иван Грозный, мог почувствовать потребности новой эпохи (ведь само возвышение боярина было приметой нового). Однако стремление единолично властвовать — вопреки всему — не позволило царю Борису, как ранее и царю Ивану IV, вовремя сделать необходимые уступки.

Причины двух кризисов (60—70-х гг. XVI в. и начала XVII в.) были во многом сходны; их обострению и кровавой развязке также способствовали сходные факторы, прежде всего противоречия между непомерным властолюбием мо­нархов и социально-политическими интересами общественных групп и сословий. Основное отличие кризиса, пришедшегося на Смутное время, от опричнины заключалось в том, что к началу XVII в. повысился уровень осознания обществом (и отдельными его слоями) собственных интересов и целей; в политическую борьбу вступили уже не только боярство, столичное дворянство и приказная бюрократия, но и другие со­циальные группы.

Разумные мероприятия Бориса Годунова в социальной сфере и осторожная, миролюбивая внешняя политика позво­лили отодвинуть конфликт, но не предотвратить его. В усло­виях всеобщего (или почти всеобщего) недовольства жителей слабая легитимация (правовое обоснование) годуновской власти и хозяйственные тяготы неурожайных лет (которые в более спокойной обстановке вряд ли имели бы серьезное политическое значение) стали факторами, ускорившими откры­тое столкновение противоборствовавших политических сил.

В начале XVII в. в Польше объявился человек, выда­вавший себя за Дмитрия, сына Ивана Грозного, якобы спасше­гося в 1591 г. от подосланных Годуновым наемных убийц. Польский король Сигизмунд III (1587—1632) отнесся к само­званцу с некоторой настороженностью и не спешил предо­ставить Лжедмитрию помощь. Однако некоторые польские вельможи поверили новости о чудесном спасении царевича или сделали вид, что поверили; весьма существенную под­держку оказал Лжедмитрию воевода Ежи (Юрий) Мнишек. Польско-Литовское государство, Речь Посполитая, управлялось выборным монархом, и магнаты (крупные землевладельцы) обладали известной самостоятельностью; у них обычно, были свои вооруженные силы, составленные из небогатых дворян (шляхтичей), а также своя казна. Поэтому Мнишек имел воз­можность действовать в темной истории с самозванцем на свой страх и риск, сообразуясь с собственными интересами, а не с государственной политикой Речи Посполитой.

Заручившись обещанием Лжедмитрия передать семейству Мнишков крупные денежные суммы и обширные владения, польский воевода выдал замуж за претендента на московский трон свою дочь и помог снарядить войско. Войско это было на первых порах малочисленным (около 4000 человек) и со­стояло в основном из русских, бежавших в предшествовавшие десятилетия в соседнюю страну, польских шляхтичей и каза­ков, которых царь Борис тщетно пытался обуздать различными ограничениями.

В августе 1604 г. Лжедмитрий перешел границу и вступил в пределы Северской земли. Войска Годунова сражались с са­мозванцем неохотно, многие города и крепости сдавались ему без боя. Войско самозваного царевича росло; к претенденту на престол охотно примыкали недовольные или обиженные царем Борисом, искатели приключений, не получавшие причитавше­гося им жалованья служилые люди, стрельцы да пушкари, мелкопоместные дворяне, крестьяне, казаки, неприкаянные холопы, которых их хозяева в голодные годы отпускали на волю, лишая тем самым надежного источника существования. Нередко на сторону Лжедмитрия переходили и отряды прави­тельственных войск. С каждым новым успехом число сто­ронников мнимого, царевича увеличивалось и в Москве — не только среди горожан, но и в ближайшем окружении Годунова.

Понятно, что многие оппозиционные бояре были готовы признать претендента законным царем из соображений поли­тических; однако подавляющее большинство приверженцев Лжедмитрия искренне верили в историю о чудесном спасении; во всяком случае, права на трон самозванца казались не более спорными, чем права Годунова. Непопулярность последнего оказалась, пожалуй, решающим фактором, способствовавшим воцарению Лжедмитрия.

Помогла самозванцу и смерть Бориса Годунова (апрель 1605 г.); Москва и войско присягнули Федору Борисовичу Годунову, но без особого рвения исполняли связанные с при­сягой обязательства. Уже в мае воеводы признали самозванца законным царем; их примеру последовала большая часть правительственной армии. После некоторых колебаний изме­нили Федору Годунову и московские бояре (этому способ­ствовали антигодуновские настроения большинства столичных купцов и посадских людей). 20 июня 1605 г. состоялся торжест­венный въезд Лжедмитрия в Москву. Еще до этого были убиты почти все родственники царя Бориса, в том числе и наследовавший ему сын Федор, а также некоторые из сохра­нивших верность апрельской присяге; патриарх Иов был сослан. Самозванец, получивший позднее прозвание Лжедмитрия I, приступил к управлению государством.

Под маской мнимого сына Ивана IV скрывался, как полагали многие современники событий и как считают сегодня почти все историки, беглый монах Григорий Отрепьев. На­сколько мы можем судить, это был человек несомненно способ­ный; склонность к авантюрам он сочетал с тонким полити­ческим расчетом и государственными талантами. Успех Лжедмитрию I обеспечили, однако, не столько расчет и та­ланты, сколько общая ситуация в стране.

Неопределенность во взаимоотношениях различных сосло­вий, в их правах и обязанностях; недовольство большин­ства подданных непомерным тяглом (государственными по­винностями) ; бедственное положение целых социальных групп и областей — все эти причины сделали почти неизбежной не­удачу Годунова. Чтобы объяснить относительную легкость по­беды Лжедмитрия, явившегося в Русское государство из враждебной Польши в окружении чужеземных и иноверных искателей приключений и богатства да казаков (и поляки-ла­тиняне, и буйные нравом казаки были, пожалуй, столь же непопулярны в московских владениях, как царь Борис), чтобы объяснить почти невероятный успех человека, назвавшегося сыном законного царя и уже одним этим привлекшего на свою сторону толпы приверженцев, нужно вспомнить и о ха­рактерных для тогдашнего политического сознания представ­лениях о Московском государстве как о наследственном владе­нии потомков Ивана Калиты.

Взгляд на государственную жизнь как на сосуществование различных сословий и их сотрудничество с властью, при­званной защищать не династические, а национальные инте­ресы,— такой взгляд в начале XVII в. только формировался и еще не получил распространения в широких слоях общества. Лишь после долгих неурядиц Смутного времени, которые наглядно продемонстрировали пагубность политической и со­циальной розни и необходимость достижения единства, мысль о национальной общности оттеснила в народном со­знании династический взгляд на государство, уходящий корня­ми в феодальную эпоху.

В первые годы Смуты ситуация была принципиально иной. По замечанию В. О. Ключевского, тогда «самозванство было удобнейшим выходом из борьбы непримиримых интере­сов, взбудораженных пресечением династии: оно механически, насильственно соединяло под привычной, хотя и поддельной, властью элементы готового распасться общества»⁶¹.

Такое механическое соединение могло быть только времен­ным перемирием в политической и социальной борьбе, но не прочным миром. Отличавшийся наблюдательностью воево­да Н. Ф. Басманов, поддерживавший Лжедмитрия, однажды заметил, что последнего признают царем не потому, что верят в его легенду о спасении, но потому, что лучшего царя не найти. Пока боярство и столичное дворянство надеялись упрочить свое положение благодаря мнимому сыну Ивана IV,положение самозванца в Москве было достаточно надежным. Нет самостоятельная- политика Лжедмитрия и его нежела­ние быть марионеткой в руках Думы скоро опровергли расчеты московской знати.

Одновременно падала и популярность занявшего трон авантюриста в низах столичного общества, которые в то время были силой, порой определявшей ход событий. (Конечно, посадский люд, горожане вообще были не слишком искушены в политике и легко поддавались влиянию; но завладевший переменчивыми симпатиями московского населения получал огромный перевес над своими противниками.) Москвичей осо­бенно раздражало постоянное присутствие в городе и в окру­жении государя поляков — тогдашнее русское общество насто­роженно относилось к иноверцам. Заносчивое поведение мно­гих из «латинян» стало удобным поводом для того, чтобы под­нять столичные низы на восстание против Лжедмитрия (бояре, вдохновители майского восстания в 1606 г., призывали не к свержению царя, а к истреблению поляков).

Еще одной причиной достаточно быстрого падения Лжедмитриевой популярности была неисполнимость тех обещаний и посулов, которые он щедро расточал, будучи претендентом на трон.

Боярский заговор и московский мятеж уничтожили и власть самозванца, и его самого. На троне оказался инсценировав­ший свое народное избрание Василий Шуйский (1606—1610), заслуживший репутацию «боярского царя». Вступая на пре­стол,' Шуйский письменно зафиксировал свои обязательства перед боярской аристократией: во-первых, наиболее важные судебные дела царь должен был теперь рассматривать только совместно с Думой; во-вторых, монарх отказался от тради­ционного права подвергать опале бояр и своих приближенных, руководствуясь только собственным желанием. Было ограни­чено и произвольное распоряжение имуществом подданных: царь мог конфисковать вотчины преступника, но не его родни.

Ставя царю эти условия, бояре, которым Шуйский „был обязан престолом, заботились, конечно, о собственных интере­сах; однако торжественная клятва царя (подкрестная запись) не была рядовым эпизодом в соперничестве бояр и монархов. Присяга царя перед лицом подданных, «дотоле небывалый акт в московском государственном праве», по выражению В. О. Ключевского, стала «первым опытом построения госу­дарственного порядка на основе формально ограниченной вер­ховной власти» .

Всё же воцарение Шуйского, на время смягчившее проти­воречия в верхах общества, не принесло успокоения стране. Те социальные силы, которые пришли в движение в 1604— 1605 гг., во время борьбы Лжедмитрия I за престол, рассчиты­вали на более серьезные изменения политическом строе государства, чем разделение полномочий между царем и боярством;

Самозванство вновь послужило удобной формой для орга­низации массового антиправительственного движения. В Поль­ше, во владениях Ежи Мнишка, вскоре после майского пере­ворота 1606 г. объявился якобы чудесно спасшийся от мо­сковской толпы новый Лжедмитрий (возможно, это был вяземский помещик Михайло Молчанов). Не решаясь показаться в Московском государстве, где многие хорошо знали Лжедмит­рия I, новый самозванец пытался воздействовать на собы­тия, направляя в Россию своих доверенных лиц, которые должны были организовать поход на столицу.

Центром движения опять стала Северская земля, поддер­жавшая в 1604 г. первого самозваного претендента на русский трон. Одним из прибывших в те края посланцев второго самозванца был Иван Исаевич Болотников, в прошлом боевой холоп'(некоторые холопы являлись в войско вместе с помещи­ками или вотчинниками), немало переживший на своем веку: и турецкий плен, и скитания по чужим землям!' Назначен­ный «большим воеводой» самозванца, Болотников прибыл в Путивль (севёрский город, до этого бывший резиденцией .Лже­дмитрия I) и стал одним из руководителей мятежников; вто­рым воеводой был Истома Пашков, сын боярский (детьми боярскими в то время назывались потомки бояр, утратившие право на высокое положение в государстве; по своему со­циальному положению дети боярские были очень близки к дворянству).

Летом и осенью 1606 г. войска Болотникова и Пашкова испытали ряд неудач в полевых сражениях, однако большинство северских городов-крепостей перешли на сторону мятежников. Воеводы Шуйского осаждали города, переметнувшиеся на сторону новоявленного Лжедмитрия, однако не смогли овладеть положением в южных районах страны. Дворянское ополчение правительства было ненадежно; рязанские, тульские, калуж­ские дворяне часто переходили на службу в войско само­званца (который по-прежнему не показывался в России); многие помещики с наступлением сезона осенних полевых работ покидали армию Шуйского и разъезжались по своим имениям.

Правительственные силы были вынуждены отступить из охваченных восстанием районов на север (август 1606 г.); осенью пришлось оставить и окрестности Калуги и Тулы, так как многие заокские города последовали примеру север­ских и принесли присягу на верность самозванцу. Отряды Болотникова и Пашкова наступали и после победы под Троицким, селом в пятидесяти верстах на юг от Москвы (25 октября), подошли к столице. Разнородное мятежное войско, составленное из казачьих, дворянских и крестьянских отрядов, расположилось лагерем в Заборье, Котлах и Коломен­ском (на современной территории Москвы).

Московский посад, в котором было велико влияние семьи Шуйских еще до вступления Василия на престол, не от­кликнулся на призывы мятежников открыть ворота «воеводам царя Димитрия». Столичные жители, многие из которых своими глазами видели труп Лжедмитрия I, не слишком верили в его очередное «чудесное спасение». Сил для штурма Москвы у мя­тежников было недостаточно, кроме того, в их лагере не хвата­ло единства. Болотников не слишком ладил с Пашковым, а дворянская конница восставших была столь же ненадежна, как и дворяне, воевавшие на стороне Шуйского. Попытки Болотникова обратиться к «черному люду» столицы насторожи­ли помещиков и привели к разладу в лагере противоправи­тельственной коалиции, а не в осажденном городе. 15 ноября, во время битвы в Замоскворечье, на сторону Шуйского пере­шел Прокопий Ляпунов с отрядом рязанских помещиков. В ходе генерального сражения в начале декабря примеру рязанцев последовал и Истома Пашков. Верные Болотникову отряды были разбиты и отступили; у стен Москвы еще неко­торое время стояли казаки, но и они постепенно прекратили сопротивление.

Болотников отступил в Калугу; его положение в осажденном городе было незавидным. Обещанный народу «царь Димитрий» все не соглашался объявиться в Московском государстве. Правда, неожиданную помощь болотниковцам оказал другой самозванец — Илейка Коровин, который еще в апреле 1606 г. при поддержке донских казаков объявил себя никогда не су­ществовавшим «царевичем Петром Федоровичем», Этот «сын» бездетного Федора Ивановича сначала воевал со своим мнимым дядей, Лжедмитрием I, а затем не признавал таинственного н<