Или следствия читательского взгляда?

Все пять рассмотренных тезисов о природе литературы характеризу­ются одной и той же чертой (я упоминал о ней выше): они выделяют такие свойства литературного произведения, или присущие ему ка­чества, которые можно рассматривать и как следствия той функции, которую мы приписываем тексту, считая его литературным произве­дением. По-видимому, обе эти концепции не могут считаться исчер­пывающими. Качества литературы не сводятся ни к объективным свойствам, ни к следствиям особой фокусировки читательского взгляда. Этому есть причина, которую высветили маленькие мысленные экспе­рименты, проведенные нами в начале главы. Язык сопротивляется, когда мы пытаемся произвольно воздействовать на него. Трудно во­образить строчки «Мы водим хоровод...» предсказанием судьбы, за­печенным в печенье с сюрпризом, а «Тщательно размешайте...» – бод­рым стихотворением. Когда мы смотрим на текст как на литературное произведение и ищем в нем закономерности, согласованности, мы встречаемся с сопротивлением языка. Мы должны считаться с ним, преодолевать его. Наконец, «литературность» литературы может зак­лючаться в напряженности взаимодействия языкового материала и стан­дартных представлений читателя о том, что такое литература. Но я го­ворю об этом с осторожностью, так как анализ пяти точек зрения на природу литературы позволяет заключить, что любое качество, которое мы считаем важным свойством художественного произведения, не является определяющим, так как обнаруживается в иных дискурсах.[42]

Функции литературы

Эту главу я начал с замечания о том, что теория литературы в 1980-1990-х гг. не уделяла особого внимания различию между художествен­ными и нехудожественными произведениями. Но теоретики задума­лись о литературе как исторической и идеологической категории или, точнее, о функциях, которые ей приписывались. В Англии XIX века идея литературы была чрезвычайно важна, и художественные произведе­ния воспринимались как особый тип текста с определенными функ­циями. Служа учебным материалом в колониях Британской империи, они были призваны внушить местным жителям идею величия Англии и их счастливой причастности к историческому процессу цивилиза­ции. В метрополии литература должна была противостоять эгоизму и материализму, поощряемым новой капиталистической экономикой, предлагать среднему классу и аристократии другие ценности, давать рабочим такое место в культуре, которое обусловливало бы их подчи­ненное положение. Литература должна была учить людей объектив­ным оценкам, поддерживать ощущение величия нации, воспитывать терпимость между общественными классами, наконец, выступать в роли замены религии, которая, как представлялось, утратила способность объединять общество.

Тексты, которые были бы способны осуществлять вышеперечислен­ные функции, должны обладать особыми качествами. Как можно опи­сать такого рода литературу? Решающее значение в ней должно иметь назидание. Литературное произведение (например, «Гамлет») – это, как правило, история вымышленного персонажа, которая является примером для подражания (а иначе зачем ее читать?); в то же время в ней наблюдается тенденция к расширению смыслов, поэтому читатели и критики говорят об «универсальности» литературы. Структура лите­ратурных произведений такова, что в них проще видеть рассказы о «при­роде человека» вообще, нежели определять более узкие категории, ко­торые они непосредственно описывают или освещают. «Гамлет» – это о принцах, о людях Возрождения, об углубленных в себя молодых лю­дях или о людях, чьи отцы погибли при подозрительных обстоятельствах? [43]

Если все эти варианты нас не удовлетворяют, то нам легче не искать конкретного ответа, а по умолчанию принять идею универсаль­ности. Романы, стихи, драмы кажутся исследованиями явлений, при­меры которых они нам представляют, и в то же время вовлекают чита­теля в размышления и заботы повествователя и персонажей.

Но сочетание универсальности и обращенности литературы ко всем тем, кто может читать на данном языке, придает ей важную национальную функцию. Бенедикт Андерсон в книге по политической истории «Вооб­ражаемые сообщества: размышления об истоках и распространении национализма», которая приобрела статус влиятельной теории, гово­рит, что литературные произведения, в первую очередь романы, по­могли созданию национальных сообществ, поскольку объединили широкий круг читателей и остаются в принципе открытыми для всех, кто владеет языком. Андерсон пишет: «Художественная литература глубоко и беспрестанно проникает в действительность, создавая при­мечательное ощущение сообщества в условиях анонимности, харак­терное для современных наций»⁷. Например, представить персонажей, повествователей, сюжеты, темы английской литературы как потенци­ально универсальные значит способствовать созданию открытого, но сплоченного воображаемого сообщества, в которое приглашаются войти, например, жители британских колоний. Иными словами, чем более универсальна литература, тем сильнее ее национальная функ­ция. Утверждение универсальности видения мира, предложенного Джейн Остин, делает Англию совершенно особой страной, где прини­маются стандарты вкуса и поведения и, что еще важнее, устанавлива­ются моральные предписания и общественные условия, в которых разрешаются этические проблемы и формируется личность.

Литература представлялась особым феноменом, который может благотворно воздействовать не только на социальные низы, но и на аристократию и средний класс. Представление о литературе как эсте­тическом объекте, посредством которого мы можем стать «лучше», связано с определенной концепцией субъекта, который теоретики называют «независимым субъектом». [44]

Индивидуальность определяет­ся не общественным положением и интересами, а своей единственной единственностью, субъективностью (рациональностью и нрав­ственностью), не детерминированной социальными факторами. Эсте­тический объект, оторванный от практических целей и содержащий особого рода рефлексию, помогает нам стать независимыми субъек­тами путем свободного и нетенденциозного использования вообра­жения, сочетающего знание и суждение. Согласно этой концепции, литература побуждает читателя решать сложные вопросы, не идя на поводу у поспешных суждений, обращаться к своему разуму, совер­шая нравственный выбор, оценивать поведение человека (в том чис­ле и собственное поведение) как бы со стороны. Чтение способствует беспристрастности, обостряет чувства, учит видеть тонкие различия и в то же время – помнить о своей общности с людьми, живущими в других условиях. В 1860 году один педагог писал: «Когда мы знако­мимся с идеями и требованиями интеллектуальной элиты народа, наши сердца начинают биться в унисон с сердцами всего человечества. Мы обнаруживаем, что никакие классовые, партийные, мировоззренчес­кие различия не в состоянии уничтожить способность гения завора­живать и учить, что над всем шумом, треволнениями, грохотом и суе­той повседневных забот, дел и споров лежит чистая и сверкающая область истины, где все мы можем встретиться и образовать единство»⁸.

В последних теоретических изысканиях содержится (и это неуди­вительно) критика такой концепции литературы. Новейшие исследо­ватели сосредоточивают свое внимание в первую очередь на идее мистификации, которая призвана отвлекать трудящихся от тяжелых жизненных условий, открывая им доступ в «высшие сферы», то есть предлагая им несколько романов, дабы предотвратить их выход на баррикады; как полагает Терри Иглтон⁹. Но, изучая представления об общественной значимости литературы, о том, как она функционирует в качестве социального механизма, мы находим аргументы, с которы­ми нам исключительно трудно согласиться.

Литературе приписывались диаметрально противоположные функ­ции. Является ли литература идеологическим оружием, комплек­сом текстов, которые заставляют читателя принять иерархическое устройство общества? [45]

Если в произведении утверждается, что женщина может найти счастье только в браке; что классовое расслоение есте­ственно, а добродетельная служанка может стать женой лорда, то такие тексты как бы узаконивают исторически сложившиеся установления. Или же в литературе идеология обнажается, подвергается сомнению? Например, в произведении ярким и впечатляющим образом показыва­ется тот узкий выбор, который предоставлен женщине историей, что раскрывает нам глаза, дает возможность не воспринимать данную ситу­ацию как должное. Оба толкования правдоподобны: литература может быть как инструментом идеологии, так и инструментом разрушения пос­ледней. И снова мы видим колебание между потенциальными «свой­ствами» литературы и вниманием, которое и выявляет эти свойства.

Мы также встречаемся с обратными трактовками взаимоотноше­ний между литературой и действием. Теоретики отстаивают мнение о том, что литература предполагает чтение в уединении и рефлексию, что удерживает читателя от общественной и политической деятельности, от осуществления перемен. В лучшем случае, она поощряет не­зависимость, признание сложности мира, в худшем – пассивность и апатичное приятие существующего порядка вещей. С другой стороны, литература исторически воспринималась как опасное явление: она подвергает сомнению авторитет власти и общественные установле­ния. Так, Платон считал необходимым изгнание поэтов из идеального государства, так как они могут лишь причинить вред, а романы долгое время представлялись источником неудовлетворенности человека тем жизненным жребием, который достался ему по наследству, и стремле­ния к чему-то новому – скажем, к жизни в большом городе, к ярким романтическим приключениям или к революции. Демонстрируя чита­телям классовые, половые, расовые, национальные и возрастные кри­терии самоидентификации, книги могут пропагандировать чувство «товарищества», что ослабляет стремление к борьбе. Но они могут породить и чуткость к несправедливости, которая приводит к обостре­нию социальных конфликтов. На протяжении всей истории человече­ства литературные произведения считались источником изменений: например, роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», бестселлер своего времени, вызывал у читателей чувство отвращения к рабству, которое в конце концов вылилось в Гражданскую войну.[46]

В главе 7 я вернусь к проблеме самоопределения и его следствий: какую роль играет самоидентификация читателя с литературными ге­роями и повествователем? А пока мы отметим сложность и многооб­разие литературы как общественного института и социальной деятельности. В итоге литература предстает как общественное установ­ление, основывающееся на возможности высказывать все, что только можно себе представить. Вот сущность того, что есть литература: все ортодоксальные представления, всякое убеждение, всякая ценность могут быть высмеяны, спародированы в литературном произведении, представлены в ином, иногда устрашающем свете. Литература всегда ставила под сомнение прежние представления и содержание ранее созданных текстов, прибегала к художественному преувеличению. Здесь можно указать, например, на романы маркиза де Сада, в кото­рых автор пытался изобразить, что могло бы происходить в мире, в котором люди следовали бы исключительно своим необузданным инстинктам, или на «Сатанинские стихи» Салмана Рушди, вызвавшие ярость мусульман из-за использования священных имен и мотивов в сатирическом, пародийном контексте. Все, что когда-либо считалось осмысленным, литература способна превратить в нонсенс, взглянуть на явления со стороны, представить их таким образом, что их адек­ватность, законность их существования окажется под вопросом.

Литература всегда была занятием культурной элиты. Ее иногда на­зывают «культурным капиталом»¹⁰: изучение литературы дает нам ме­сто внутри культуры, оно может принести нам разнообразные выгоды, позволит нам иметь дело с людьми, обладающими более высоким социальным статусом. Но задачи литературы нельзя свести к этой кон­сервативной общественной функции: она вовсе не хранительница «семейных ценностей». Она способна сделать привлекательным лю­бое преступление – от восстания Сатаны против Бога в «Потерянном Рае» Мильтона до совершенного Раскольниковым убийства старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании» Достоевского. [47]

Она зовет к противостоянию ценностям капиталистического мира, отрица­нию практицизма и купли-продажи. Литература есть голос культуры в той же мере, что и информация. Это и сила энтропии, и культурный капитал. Она зовет к чтению и побуждает читателей задуматься над смыслом прочитанного.

Парадокс литературы

Литература – явление парадоксальное, поскольку сотворение лите­ратурного произведения – это одновременно обращение к устоявшим­ся формулам, то есть создание текста, внешне напоминающего сонет или отвечающего традиционным характеристикам романа, и преодоление границ, выход за их пределы. Литература функционирует путем выявления и нарушения собственных границ. Писатель пытается про­верить, что произойдет, если он попробует писать по-другому. Поэтому литература предполагает и следование общепринятым представлениям («луна» рифмуется с «одна» и «нежна», девы прекрасны, рыцари от­важны), и отрицание любых границ, причем от читателя требуется уси­лие, чтобы отыскать в тексте какой-либо смысл, как, например, в неко­торых пассажах «Поминок по Финнегану» Джойса.

Как я уже отмечал, вопрос «Что такое литература?» возникает не оттого, что люди опасаются спутать историческую хронику с романом или предсказание судьбы на упаковке печенья – со стихотворением. Этот вопрос возникает потому, что критики и теоретики надеются, будто ответ на этот вопрос будет способствовать выявлению наиболее адекватных методов анализа литературных произведений и дискредита­ции методов, не учитывающих фундаментальных свойств литературы. В контексте современной теории вопрос «Что такое литература?» сто­ит особенно остро, так как теория выявила литературность текстов всех типов. Чтобы решить вопрос о природе литературы, нам необхо­димо соблюдать различные читательские обязанности: не требовать понятности с первого взгляда, размышлять о средствах выражения, о том, как возникает смысл и порождается удовольствие.

Глава 3

Литература и культурология

Преподаватели французского языка пишут книги о курении или о на­вязчивом страхе американцев перед ожирением¹; шекспироведы об­ращаются к анализу феномена бисексуальности²; специалисты по реализму обращают самое пристальное внимание на серийных убийц³. Что же происходит?

А очень просто: имеют место «исследования культуры», главное занятие гуманитариев в 1990-е годы. Профессора литературы вместо Мильтона могли заняться Мадонной, вместо Шекспира – «мыльными операми», вообще забросив изучение литературы. Какое отношение эти процессы имеют к теории литературы?

Теория неслыханно обогатилась, а изучение литературных произ­ведений активизировалось, но, как я отмечал в главе 1, теория – это не то же самое, что теория литературы. Если нужно указать, теорией чего является «теория», ответ будет примерно таким: теория – это «сигнификативная практика», воспроизведение и представление опыта, фор­мирование человеческих личностей; короче говоря, что-то вроде культуры в самом широком смысле. Поражает, что область культуроло­гии приобрела столь же обманчиво междисциплинарный характер, как и «теория» как таковая, и ее столь же трудно определить.[49]

Можно пред­положить, что эти понятия неотделимы друг от друга: «теория» – это теория, а культурология – практика. Культурология – это практичес­кое применение того, что мы для краткости называем «теорией». Некоторые культурологи-практики жалуются на «высокую теорию», но этот факт указывает лишь на вполне понятное желание не нести ответственность за бесконечный и внушающий страх корпус теорети­ческих исследований. Изучение культуры во многом зависит от теоре­тических дискуссий о смысле, идентичности, изображении и структуре – о тех понятиях, которые я и обсуждаю в этой книге.

Но в чем заключается взаимосвязь между литературоведением и культурологией? В широте концепции, в использовании культуроло­гических исследований для осмысления функционирования культу­ры, особенно в современном мире. Как «работают» продукты культуры, какова структурная организация культурных особенностей индивиду­умов и сообществ в мире разнообразия и смешанных общественных групп, власти государства, информационной индустрии и международ­ных корпораций? В принципе, если рассматривать литературу как осо­бую область культуры в целом, то придется признать, что культурология включает в себя литературоведение. Но каков характер этого типа отношений? Здесь есть о чем поговорить. Является ли изучение куль­туры масштабным проектом, в рамках которого литературоведение обретает дополнительную значимость и глубину? Или же культуроло­гия поглощает литературоведение и нивелирует его значение? Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется несколько отступить назад и рассмотреть историю развития культурологии.