Глава VI. Хроника революции

Каждый день задают вопрос: предпочтительнее ли республиканское правительство королевского. Этот спор всегда заканчивается признанием, что очень трудно управлять людьми.

Вольтер

2 апреля 1791 года умер граф Оноре-Габриэль Рикетти-Мирабо. В этот день театры были закрыты, развлечения запрещены. Одна строптивая маркиза все-таки захотела дать бал, но сбежался народ и палками разогнал собравшихся

Провожать тело Мирабо в последний путь вышел весь Париж. Шествие открывал отряд конницы. Затем следовали канониры от каждого из шестидесяти батальонов, штаб национальной гвардии, духовенство, Учредительное собрание, Якобинский клуб, министры, чиновники департаментов и муниципалитетов. Один лишь депутат отказался присутствовать – то был Петион.

Собрание постановило похоронить тело Мирабо в церкви св. Женевьевы, на фронтоне которой будет высечена надпись:

«Великим людям благодарное отечество».

Так Франция почтила память человека, сделавшего принципом своей жизни абсолютную беспринципность.

Граф Мирабо с удивительным талантом обманывал короля, Собрание, парод, но и первую очередь обманывал самого себя. Могущественный оратор, человек, проведший молодость в тюрьмах и ставший на склоне лет самым сильным политическим деятелем, он хотел править страной. Увы, несбывшиеся надежды! И не потому, что Барнав лишил его министерского поста, и Мирабо оставалось только давать советы, казавшиеся слишком сложными простоватому королю. А потому, что Мирабо тоже считал конституционную монархию идеальной формой общественной жизни. Но революция шла дальше, а Мирабо все еще надеялся остановить ее с помощью интриг. Каждый раз, когда он упирался, пытаясь задержать народное движение, революция давала ему пинок и заставляла идти вперед. Неверно думать, будто Мирабо предавал революцию, когда король хорошо платил ему, и помогал революции, когда считал, что ему заплатили недостаточно. Нет, Мирабо неоднократно поднимался на трибуну, искренне желая провести декрет, угодный монархии, но правые, тупые и фанатичные, его освистывали, народ, угадывая измену, улюлюкал; и Мирабо, раздраженный глупостью аристократов и боящийся потерять популярность, вдруг исступленно обрушивался на двор и короля. Он сходил с трибуны под грохот аплодисментов. На следующий день газеты называли его Мирабо громовержец, а сам оратор стыдливо оправдывался перед министрами, притворно недоумевая, почему накануне его так занесло.

В дни всеобщей скорби торжествовал лишь один подозрительный и проницательный Марат.

«Народ, возблагодари богов! Под косою Парки пал твой опаснейший враг: не стало Рикетти! Он пал жертвою своих многочисленных предательств, своих слишком запоздалых сомнений, варварской предусмотрительности своих жестоких сообщников… Помни, что он был одним из прирожденных холопов деспота, что он фрондировал перед двором только для уловления твоих голосов; что едва попав в Генеральные штаты, он продал двору твои священные права…»

(Через два с половиной года, когда открылась связь Мирабо с двором, по докладу Жозефа Шенье был принят следующий декрет:

«Национальный Конвент, находя, что без добродетелей не бывает великого человека, постановляет: удалить тело Оноре-Габриэля Рикетти-Мирабо из французского Пантеона и перенести туда тело Марата».)

Пока Мирабо был жив, он старался политику двора держать в рамках благоразумия. Знаменательно, что еще в 1790 году Мирабо рекомендовал ввести якобинцев в правительство (имея в виду триумвират).

«Якобинцы-министры не будут якобинскими министрами. Если они удержатся, тем лучше, они будут вынуждены отступить, а если не удержатся, то они погибли – они и их партия».

Мирабо предугадал дальнейшую эволюцию Барнава, Дюпора и Ламетов.

Но Мирабо умер, и советы королю стали давать другие люди. Они придумали грандиозный план, осуществление которого наносило революции смертельный удар.

Король решился бежать из Франции.

Естественно, приготовления к отъезду велись в строжайшей тайне. Но слухи о предстоящем побеге поползли по Парижу – очень уж много людей пыталось помочь королю. Предприятие могло привести к успеху при условии, что королевская семья достигнет границы незамеченной. И тут уж мастера придворной интриги особенно постарались.

Выбрали маршрут, по которому бежали все эмигранты, и поэтому окрестное население было особенно бдительным.

Соорудили специальный экипаж – огромную берлину, при виде которой даже ко всему равнодушные придорожные собаки поднимали истошный лай.

Кучером посадили верного графа Ферзена, который не знал Парижа и полночи проплутал по его улицам.

Для встречи короля генерал Булье выделил гвардейские части, появление которых встревожило всех жителей пограничных городов.

Любопытно, что автор самого подробного исследования о французской революции Луи Блан указывает на цепь роковых случайностей, благодаря которым побег короля закончился арестом.

Уж эти мне роковые случайности! Если верить некоторым писателям, то получается, что только из-за оврага, оказавшегося в центре поля близ Ватерлоо, и ошибки маршала Груши Наполеон проиграл сражение и навсегда лишился короны, что переворот 9 термидора в основном удался только потому, что вечером разразилась гроза и разогнала собравшихся у ратуши граждан.

Между тем мы уже убеждались и будем еще не раз свидетелями того, что якобы внезапные и нелогичные исторические повороты на самом деле совершались по строгим законам логики. Тысячи обстоятельств складывались в закономерность, закономерность расставляла миллионы случайных ловушек, в одну из которых, должен был попасть исторический деятель. Так произошло и с бегством короля. Когда вся Франция была поднята на ноги, когда все патриоты внимательно следили за дорогами, король был обречен. И несмотря на все ухищрения заинтересованных лиц, он должен был попасть в сеть «роковых» случайностей.

Скажем так: королевской семье необычайно везло, она счастливо избегала сетей, пока наконец в одной из деревушек Людовик XVI не выглянул в окно и его не заметил почтмейстер Друэ. Друэ был поражен. Лицо, выглядывавшее из окна кареты, являлось точной копией портрета с ассигнации в 50 ливров.

Друэ поскакал вперед, в город Варенн, и поднял тревогу. В Варенне карету под благовидным предлогом задержали. Беглецов, якобы для ночлега, отвели в дом молочного торговца Соса, занимающего должность прокурора общины. Король, ничего не подозревая, заказал бутылку бургундского и сыру. Тем временем жители города вооружались. И наконец Сос указал пальцем на висевший портрет:

– Ваше величество, вот ваш портрет! – Ну, да, да, мой друг, я король! – живо ответил Людовик XVI, обрадованный своей популярностью.

* * *

В Париже бегство короля было официально оповещено тремя пушечными выстрелами. Собрание не расходилось. Клубы объявили свои заседания непрерывными. Отдано было приказание опечатать Тюильрийский дворец. Запретили выезд из Парижа.

Депутатам зачитали личное письмо короля, переданное через министров, которое называлось «Воззвание ко всем французам».

В нем король сваливал вину за все беды королевства на деятельность Собрания, жаловался на тяжелую жизнь и недвусмысленно заявлял о своем переходе на сторону контрреволюции.

Как реагировали оскорбленные депутаты? Мену, Ле-Шапелье, герцог Орлеанский, Ларошфуко, Монморанси, Шарль и Александр Ламеты – вожаки Собрания и авторы конституции – все бросились сломя голову спасать монархию.

Этот, на первый взгляд неожиданный вольт мы попытаемся объяснить позднее. А пока приведем начало декрета, принятого славными защитниками революции:

«Совершено великое преступление. Национальное собрание заканчивало свои продолжительные труды; конституция была близка к завершению, революционные бури были готовы улечься; и враги общественного блага захотели единым преступлением принести всю нацию в жертву своей мести. Король и королевская семья похищены 21 числа настоящего месяца».

25 июня короля привезли в столицу. Париж встретил его убийственным молчанием.

Король был доставлен в Тюильрийский дворец и взят под стражу.

Перед партиями встал вопрос: что дальше? Лицемерная версия Собрания о похищении вызвала всеобщее возмущение.

Бриссо писал: «Как охарактеризовать эту двойственность: короля арестовывают, а объявить, что его арестовывают, не хотят; на офицеров возлагают ответственность за его охрану, а сами хотят уверить, будто он свободен? Что же, узник он или нет? Если узник, то к чему лгать? Если он не узник, зачем арестовывать его?»

Со страниц газеты Камилла Демулена полились оскорбления и издевательства над королевской семьей.

Марат требовал установления военной диктатуры. В диктаторы он предлагал Дантона.

Кондорсе опубликовал послание, в котором обещал найти искусного механика, способного в пятнадцать дней сконструировать образцового монарха. Призрак республики стучался в дверь. Как же вел себя Якобинский клуб? 23июня Дантон заявил: «Человек, объявленный королем французов, преступен или глуп. Но человек – король не может оставаться королем, если он глуп. Регента тоже не надо, но нужен сменяемый, избираемый департаментами совет».

27 июня д'Анжу потребовал регентства. 29 июня Антуан предложил назначить регента и объявить о низложении короля.

1 июля Билло-Варен поставил вопрос: «Какая форма правления более пригодна для нас: монархическая или республиканская?» В зале шум. Председательствующий Буш прерывает оратора: «Конституцией признано, что для Франции пригодна монархическая форма правления».

Как видим, в Клубе не было единства. Что же думал лидер якобинцев Максимилиан Робеспьер?

Двусмысленны и осторожны его слова, произнесенные в Якобинском клубе:

– В Собрании меня обвинили в том, что я республиканец: мне делают слишком много чести – я не республиканец. Если бы меня обвинили в том, что я монархист, мне нанесли бы оскорбление: я и не монархист.

В Учредительном собрании Робеспьер (равно как и Бюзо, Петион, Грегуар), протестуя против намерения большинства обелить короля, доказывая, что нельзя смешивать неприкосновенность с ненаказуемостью, требуя тщательного расследования и суда над Людовиком XVI, умудрился не коснуться основного опроса, волнующего Якобинский клуб: что лучше – монархия или республика.

Не будем спешить с обвинением Робеспьера в недальновидности или политической слепоте. Да, он не пришел еще к мысли о республиканском правлении, но ведь и Франция не была готова для республики. Как справедливо указывает Олар, «во Франции хотели установить свободное правительство при посредстве короля; хотели организовать, реформировать монархию, а не разрушить ее. Никто не думал о том, чтобы призвать к политической жизни невежественную массу народа; произвести необходимую революцию намеревались при помощи избранной части нации, обладающей имуществом и образованием. Предполагалось, что этот ослепленный, живущий бессознательной жизнью народ мог только служить орудием реакции в руках привилегированных классов».

В свою очередь королевская власть противилась всяческим реформам. Ее деятельность была враждебна интересам нации, и это в конце концов поставило на повестку дня вопрос о республиканской форме правления. Но все равно образ народного мышления нельзя было изменить сразу. Вспомним, что Франции пришлось пережить двух королей, двух императоров, две революции – прошло восемьдесят лет, прежде чем в стране воцарилась республика.

Робеспьер всерьез опасался, что деспотизм короля сменится еще более жестоким деспотизмом Лафайета, Бальи или кого-нибудь другого. Робеспьер боялся, что дебаты о республиканском правлении могут только расколоть единство патриотов и дать повод Собранию расправиться с демократическим движением. Увы, не более чем через месяц оправдались его худшие предположения.

Собрание после долгих дебатов постановило, что король невиновен.

Туре, Ле-Шапелье, Барнав и Дюпор сомкнулись единым фронтом.

Что же произошло? Почему триумвират, еще недавно защищавший свободу, вдруг проникся любовью к монарху? Почему же, компрометируя себя и подрывая свою былую популярность, Барнав, Дюпор и Ламеты стали яростными защитниками короля?

Обратимся к Барнаву, наиболее авторитетному лидеру конституционалистов.

Прежде всего отбросим версию некоторых буржуазных историков, которые утверждают, что пылкий Барнав, сопровождая в качестве комиссара Собрания королевскую семью в Париж, не устоял перед чарами Марии-Антуанетты и превратился в добросовестного слугу монархии. Барнав отнюдь не обладал повышенной чувствительностью. Все писатели единодушно соглашаются с характеристикой Барнава, данной ему Мирабо: «Пламенный ум и ледяное сердце». Вряд ли такой человек мог рисковать своей репутацией общественного деятеля из любви к женщине.

Часто в пылу погони за исторической объективностью вспоминают поговорку «Победителей не судят» и обрушиваются на побежденных. Изменим этому золотому правилу и скажем доброе слово о Барнаве.

Чей голос звучал ровно и мощно, отбивая атаки Мори и Казалеса?

Кто разоблачал хитроумные проекты Туре и Ле-Шапелье?

Кто противостоял Мирабо, когда последний горел желанием отличиться перед королем?

Давайте воздадим должное человеку, который помог установить во Франции конституционную монархию. Это была первая победа, первый шаг революции.

Всю тяжесть борьбы за конституцию, пусть еще несовершенную и робкую, выдержали на своих плечах Барнав, Дюпор и Ламеты. Они искренне верили в то, что эта конституция принесет счастье и успокоение Франции, они были убеждены, что конституционная монархия – это идеал современного общества. Но конституция была цензовой, и выгоды от нее получала лишь крупная буржуазия. Барнав боялся, что дальнейшее движение революции приведет к всенародной смуте, и тогда может восторжествовать анархия, или старый порядок вернет свои утраченные позиции. Барнав защищал принципы конституционной монархии от неумного короля и его фанатичного окружения и таким образом, сам того не подозревая, отстаивал классовые интересы крупной буржуазии. Барнав критиковал Людовика XVI, но как только возникла угроза республики, он встал на сторону королевской власти.

В этом и заключалась трагедия Барнава. Мы впервые (увы, это нам еще предстоит не раз) столкнулись с удивительной закономерностью: политический деятель как бы рождается для определенного периода, то ость наступает время, когда настроение общества созвучно убеждениям политического деятеля. И тогда человек отдает все свои силы и талант этому времени. Всеобщая поддержка укрепляет сознание его правоты. Он в фаворе, он – вождь нации. Но времена меняются: возникают новые идеи, появляются иные обстоятельства, приходят новые люди. Для прежних героев это всегда неожиданно – они еще убеждены в своей непогрешимости и к тому же выжаты предыдущей борьбой. Они не хотят да и органически неспособны перестроиться. И их выбрасывают за ненадобностью.

Вероятно, через много лет политик мог бы осознать новые веяния и понять, что он ошибался. Но не было спасительной передышки у героев французской революции. Они достигали славы, будучи еще юношами, и погибали молодыми.

Нельзя забывать и о том, что Барнав, как всякий человек, был подвержен слабостям.

Он считал, что конституционная монархия – дело его жизни и плод всех его усилий. И вдруг с ужасом замечает, что революция идет дальше. Трещит выстроенное им здание. В Якобинском клубе, одним из основателей которого был триумвират, стал хозяином Робеспьер. Народ отворачивается от Барнава и слушает других, ранее вовсе неизвестных ораторов. Для Барнава слава оказалась тяжким бременем. Тяжким потому, что слава прошла, а привычка к ней осталась. Когда он сам срывал аплодисменты, все было в порядке. Но теперь его забыли и аплодируют другим. И Барнаву начинает казаться, что эти другие просто ловко пользуются дурным вкусом и низменными интересами толпы. Народ нашел себе иных кумиров – значит народ в заблуждении.

И Барнав делает отчаянную попытку спасти свое детище – конституцию. Он хочет остановить революцию, но, кроме того (возможно, инстинктивно, не очень ясно отдавая себе в этом отчет), он пытается сохранить свое место в общественной жизни, спасти самого себя.

Он призывает к благоразумию:

– Революция не может сделать больше ни шага, не подвергаясь опасности. Если на пути свободы первым следующим действием будет упразднение королевской власти, то на пути равенства первым действием, которое могло бы последовать, было бы покушение на собственность… И все должны сознавать, что общий интерес требует, чтобы революция остановилась. Те люди, которые понесли потери, должны видеть, что заставить ее пойти назад невозможно и что речь может идти уже только о ее закреплении.

Но уж таков суровый закон революции: тех, кто становится на ее пути, она не оставляет в покое, она не дает им возможности только произнести красивую фразу и благородно отойти в сторону. Она принуждает их к действиям, которые в конечном итоге влекут за собой гибель этих людей.

Примиренческие декреты Собрания, вкрадчивые речи Барнава и конституционалистов не приносят желанного эффекта. Нарождающуюся республиканскую партию можно сломить только силой, и Собрание, ведомое Барнавом, ищет повода применить ее.

Страсти накаляются.

Из толпы национальным гвардейцам кричат:

– Лафайетовские прихвостни!

Бриссо в своей газете восклицает:

– Позор наших законодателей доведен до последнего предела! Камилл Демулен высокомерно диктует, как, по его мнению, должно было бы поступить Собрание. А вот что пишет Марат:

– Что делать? Обрубить большие пальцы на руках всем прирожденным холопам и представителям бывшего дворянства и высшего духовенства, не как неверным, а как врагам. Что касается народных депутатов, продавших деспоту права нации – всех этих Сиейсов, Ле-Шапелье, Дюпоров, Тарже, Тюре, Барнавов, – то наделайте из них живьем чучел и пусть они в течение трех дней будут выставлены перед народом на зубцах стен сената.

Собрание раздражено. Национальные гвардейцы, которых обвиняют в потворстве побегу короля, в ярости.

И тогда, 17 июля 1791 года, произошла кровавая бойня на Марсовом поле.

Вот, коротко, события, которые этому предшествовали.

В Якобинском клубе возникла идея написать петицию, в которой бы заявлялось о низложении Людовика XVI. Эта идея была бурно поддержана в саду Пале-Рояля, где ежедневно собирались сотни патриотически настроенных граждан.

Петицию написал Бриссо. Сбор подписей был назначен на воскресенье 17 июля. Место сбора подписей – Марсово поле.

Но собрание приняло декрет, подтверждающий власть короля.

В последний момент Робеспьер отговорил якобинцев участвовать в подписании петиции. Он справедливо предполагал, что Собрание может счесть петицию антиконституционной и расправиться с народом.

Однако настроение у кордельеров и в народных клубах было иным.

Двенадцать граждан явились в муниципалитет, руководствуясь следующей статьей закона:

«Граждане, желающие воспользоваться правом подачи петиций, должны быть без оружия и заявить о своем собрании за сутки вперед».

Мэр города, Бальи, выдал им соответствующую расписку. То, что подписание петиции официально разрешено, было известно всем жителям столицы.

Утром 17 июля под алтарем Отечества на Марсовом поле случайно обнаружили двух неизвестных. Их вытащили и приволокли в караул одной из секций. Комиссар их допросил и отпустил. Но уже разнесся слух, что эти двое – шпионы и хотели взорвать алтарь. При выходе из караула их схватили и убили. Расправились с ними другие люди, не те, что собрались на Марсовом поле.

Марсово поле! Год тому назад, когда готовились торжественно отмечать годовщину взятия Бастилии, оно представляло собой трогательное зрелище. Рабочие Сент-Антуанского предместья и богатые буржуа, ремесленники и светские дамы, засучив рукава, вывозили мусор, перекапывали рытвины, подносили доски для алтаря Отечества. Журналисты проливали искренние слезы при виде этого волнующего единения нации. Вот такой светлой и радостной рисовалась восторженным гражданам французская революция.

Праздник тогда получился пышным и впечатляющим. Талейран, епископ Отенский, от имени бога и страны благословлял короля, министров, депутатов и народ.

Все находили, что день был на редкость удачным. (Особенно удачным он был для епископа Отенского. Сразу после церемонии Талейран поехал в игорный дом, где сорвал банк, потом уехал, снова вернулся в игорный дом и вновь сорвал банк. Поразительное везенье!)

В полдень 17 июля 1791 года район Марсова поля представлял собой веселое, приятное зрелище. Со всех кварталов сюда валил народ. Мужья вели с собою жен, матери – детей. Шла бойкая торговля пряниками и пирожками.

Прибыл посланец Якобинского клуба. Он сообщил о решении взять назад петицию. (Робеспьер, находясь в клубе, все еще пытался предотвратить возможную провокацию.) Но тут же кто-то предложил написать новую. Петиция вскоре была составлена, и тысячи подписей постепенно заполняли листки и небольшие, сшитые вместе тетради.

Посланец якобинцев появился. А где те, кто призывал народ собраться на Марсовом поле? Никто не видел ни Марата, ни Бриссо. Дантон, Демулен и Фрерон уехали ночью за город. А между тем Фрерон писал 15 июля: «Лафайет получил от муниципалитета приказание стрелять в народ. Но не робейте!… Его солдаты тотчас же сложат оружие. Кроме того, кто не умеет умирать, тот недостоин быть свободным!» Что и говорить, пылкие революционеры любили красиво выражаться. Но вот иногда вели себя довольно странно. Тем временем президент Национального собрания Шарль Ламет открыл заседание следующими словами:

– Нам только что сообщили с достоверностью, что на Марсовом поле двое граждан пали жертвою своего усердия…Другой депутат прибавил:

– Эти жертвы – два национальных гвардейца, которые требовали соблюдения закона. Бальи от городской ратуши посылает на Марсово поле трех комиссаров. Те возвращаются, успокоенные мирным поведением народа. Но Бальи при докладе трех комиссаров ковыряет пальцем в ухе. Зато он очень внимательно выслушивает людей, сообщающих о каких-то беспорядках, о неудачном покушении на Лафайета.

Богатые буржуа, те, что год назад засучив рукава, в поте лица трудились на Марсовом поле, теперь озабочены.События последних месяцев почему-то навели их на грустные размышления. Нынешнее сборище на Марсовом поле им не нравится. Они приносят ходатайство о принятии насильственных мер.

Наконец поступает решительное послание от президента Собрания.

У главного окна ратуши поднимается красный флаг, объявляющий о мятеже.

Национальные гвардейцы (парикмахеры и крючники с рынка) приветственно машут ружьями!

Войска окружают Марсово поле. Бальи приказывает народу разойтись. Сбоку, с насыпи, непонятно откуда взявшаяся группа молодых людей кидает в гвардейцев камни. По насыпи гвардия дает холостой залп. Следующий залп – боевыми патронами – в женщин и детей. На поле остаются лишь трупы. Кавалерия преследует бегущих. Гвардия марширует по опустевшим улицам. Солдаты врываются в Якобинский клуб. Патриоты незаметно уводят Робеспьера. Он укрывается в доме столяра Дюпле.

Итак, республиканцы разгромлены.

Конституционная партия торжествует.

Утром 18 июля на трибуну Учредительного собрания поднимается подтянутый, свежевыбритый Бальи. Скорбным голосом он докладывает:

– Муниципальный совет является перед вами глубоко опечаленный происшедшими событиями. Совершены были преступления, и был приведен в действие закон. Смеем уверить вас, что это было необходимо. Общественный порядок был упразднен, образовались лиги и общества заговорщиков: мы огласили карающий закон. Мятежники провоцировали силу; они стреляли по представителям городского управления и по национальным гвардейцам, но на их преступные головы пала кара за их преступление.

Эта наглая ложь была встречена бурной овацией. Барнав произнес спич в честь храбрых национальных гвардейцев. Президент Собрания Шарль Ламет поздравил Бальи. Конституционная и юридическая комиссия предложила декрет, по которому и впредь будут признаваться мятежниками люди, своими сочинениями и речами вызывающие неповиновение закону. Декрет был принят, после чего депутаты, верные слуги народа, разошлись в прекрасном настроении.

Барнав затянул победную песню.

Глава VII. Новые люди

Они были республиканцами при монархии и роялистами при республике.

Из обвинительного акта Комитета общественной безопасности.

После закрытия Учредительного собрания власть оказалась в руках конституционалистов. Министры были конституционалистами, общественным мнением руководил клуб Фельянов.

Клуб Фельянов образовался 16 июля, когда многие видные политические деятели, ведомые Барнавом, Дюпором, Александром Ламетом, порвали с якобинцами. Наверно, не случайно раскол произошел накануне событий на Марсовом поле. Защитники крупной буржуазии не хотели больше иметь ничего общего с «беспокойными и пылкими новаторами» и желали «конституции, всей конституции и только одной конституции».

Приутихли левые газеты. Марат ушел в подполье. Дантон уехал сначала в свое имение, а потом в Англию. Робеспьер вернулся в Аррас.

Создавалось впечатление, что победа конституционалистов полная, оппозиция подавлена. Разве кто-нибудь мог соперничать с такими популярными вождями, как Барнав и Ламет?

Но благополучие победителей было призрачным. Прошло несколько месяцев, и их задвинули на второстепенные места – они практически перестали существовать.

1 октября 1791 года начало свою работу Законодательное собрание.

Министры относились к Собранию презрительно. «Старые парламентарии» наблюдали за новыми депутатами из особой ложи, наблюдали, как за спектаклем статистов, отпуская насмешливые реплики. Марат, вновь появившийся на общественной арене, писал: «До сих пор новое Законодательное собрание проявляло себя лишь в виде сборища ограниченных, непоследовательных, неустойчивых и бездарных людей, которых водят за нос несколько ловких мошенников, сбивая их с толку мелочными тонкостями или запугивая их, как детей, известными призраками».

Но очень скоро на смену старым министрам пришли новые, во всем подчиняющиеся лидерам Законодательного собрания. Было ликвидировано единоначалие буржуазной национальной гвардии. Мэр Парижа – Бальи был вынужден подать в отставку. Его место занял Петион. Специальная ложа для депутатов Конституанты была закрыта, а когда бывшие кумиры появлялись в зале заседания, публика нередко встречала их свистом и шиканьем.

Через несколько месяцев Законодательное собрание приняло такие декреты, о которых даже не смела подумать старая Ассамблея. Новые депутаты поставили вне закона эмигрантов и неприсягнувших священников, то есть была объявлена война внутренним врагам революции.

И по всей стране началась всеобщая агитация за войну с феодальной Европой – внешним врагом революции.

Новые люди у руля Франции.

Откуда они взялись?

Когда Учредительное собрание боролось с ультраправыми и роялистами, когда оно отстаивало конституцию, вся эта деятельность, кроме своего непосредственного политического результата, вызывала другой, всеобщий, необратимый процесс по всей стране. Теперь в выборах, благодаря новой системе ценза, приняла участие большая группа населения. Как говорит Олар, «Законодательное собрание было представительством нового привилегированного класса, той буржуазии, которая с решимостью и официально принимала на себя власть». В собрание пришло новое поколение, словно впитавшее в себя те демократические идеи, которые высказывались с трибуны прежней Ассамблеи. Новые люди поняли, что Ассамблея – это огромная сцена, за которой наблюдает вся Франция. И теперь, попав на эту сцену, они старались кричать как можно громче, чтобы их было всюду слышно.

Возможно, что некогда они мечтали о трогательном сотрудничестве со знаменитыми лидерами Ассамблеи. Увы, лидеры (как и положено знаменитостям) встретили их с холодной усмешкой. Новым людям надо было срочно самоутверждаться, а для этого, в первую очередь, требовалось свергнуть прежних идолов.

Конечно, Законодательное собрание было достаточно разнолико. Одни депутаты поддерживали конституционалистов, другие прислушивались к демократам. Многие уже тогда составляли «партию», получившую впоследствии печальную известность, как «партия болота».

Среди депутатов Законодательного собрания встречались люди будущего: запоминался изящный, насмешливый Эро де Сешель; обращало на себя внимание сумрачное лицо Лазаря Карно; немощный, парализованный Кутон уже произнес свою первую знаменитую речь; Шабо и Базир олицетворяли в этом пестром сборище суровый дух якобинцев и кордельеров.

Но говоря о «новых людях», мы имеем в виду нарождавшуюся боевую буржуазную партию, которая потом достигла могущества, громкой известности и сыграла роковую роль в истории революции: в Собрание пришли жирондисты.

Они понимали, что им нечего ждать поддержки ни от могущественного клуба Фельянов, ни от двора, ни от короля. Помощь могла придти только от новой буржуазии, от тех, кто считал, что революция недостаточно удовлетворила их требования.

Новую буржуазию они знали лучше, чем бывшие депутаты Конституанты. Те два года заседали (так сказать, варились в собственном соку) и с фактическим положением страны были знакомы только по газетам и по письмам с мест. Новые люди были сами представителями нарождающейся буржуазии и прекрасно понимали, что ей нужно.

Чем сильнее они наносили удары двору, тем громче звучали их имена. Но они хотели своей славой затмить популярность конституционалистов, а вершина славы, как известно, представляется (о волшебное детство) на белом коне со шпагой в руках. Им нужна была война, чтобы окончательно закрепиться у власти.

Поняв раз и навсегда, что трибуна Собрания – это всенародная сцена, они стали прекрасными артистами.

Как и все настоящие артисты, они обладали звучными голосами и четкой дикцией. Они выбирали подходящий момент, чтобы произнести сакраментальный монолог или убийственную реплику.

Как и все настоящие артисты, они были очень непоследовательными, но зато, вжившись в роль, искренне верили тому, что говорили.

Когда король допускал их к власти, они становились верными его слугами. Когда король давал отставку жирондистским министрам, жирондисты наносили ему убийственные удары. Партия лавировала достаточно ломко для того, чтобы возглавить народное движение 20 июня и придти к власти после 10 августа 1792 года. Но, свергнув короля, жирондисты противились суду над ним.

Опираясь на поддержку широких слоев буржуазии, новые люди победили конституционалистов и развеяли иллюзию о конституционной монархии. Добившись привилегий для новых слоев населения, они посчитали свою миссию выполненной. Но, желая остановить революцию, жирондисты оказались как бы между двух огней: двор и крупная буржуазия пытались вернуть старый порядок, мелкая буржуазия и бедняки города и деревни громко заявляли о своих требованиях. В этой сложной ситуации жирондисты пытались придерживаться некой средней линии, они совершали сложные замысловатые маневры, бросались из одной крайности в другую. Сделав шаг вперед, они резко поворачивали назад. В конце концов они закружились на месте и потеряли головы… в буквальном смысле этого слова.

Они представляли собой группу талантливых солистов, но создать дисциплинированную организацию было выше их сил.

Лидеры жирондистов:

Вернио. Оратор более ослепительный, чем Мирабо, но твердо убежденный, что всегда и во всем на первом месте будет одно лишь слово. Он любил народ, но любил его как аплодирующую галерку.

Изнар. Его неистовые речи, проникнутые какой-то пророческой уверенностью, увлекали и опьяняли Собрание. Но с поразительной легкостью он сегодня говорил совсем не то, что вчера. И не потому, что он не придавал никакого значения словам. Он просто сегодня совершенно искренне думал иначе.

Гаде. Мрачный и саркастичный острослов, которого все боялись. Это он осмелился в Якобинском клубе прервать Робеспьера, когда тот произносил проникновенную речь о боге. После Гаде Робеспьеру крикнули: «Довольно глупых поучений, господин президент!» Он стремился скорее оскорбить противников, чем попытаться с ними договориться, скорее высмеять их доктрины, чем противопоставить им что-либо другое.

Жансоне. Наиболее спокойный, рассудительный оратор, тяжелая артиллерия жирондистов. Впрочем, впоследствии, в пылу партийной борьбы именно он окончательно озлобил монтаньяров (так называли депутатов, которые заседали на Горе, то есть на верхних скамьях Собрания, и которыми фактически руководил Якобинский клуб), сравнив их с гусями.

Кондорсе. Прославленный философ, мозг жирондистской партии. Выступал мало, но с его молчанием приходилось считаться.

Бриссо. Умелый политик, интриган, человек, способный на любые, самые неожиданные повороты. Его все время провозглашали вождем жирондистов, но он упорно отказывался от этой роли. Так кто же был вождем партии? Нетрудно предположить, что по логике своего характера эти пылкие мужчины должны были избрать лидером женщину, очаровательную женщину, отвечающую их поэтическим наклонностям, которая как бы символизировала собой их мечту, их светлый идеал – блистательную республику и прекрасную Францию. Истинные французы, горячие и непосредственные, неспособные подчиняться самому хладнокровному диктатору, – они преклонялись перед мадам Ролан.

Ее муж, будущий министр, давал аудиенции в присутствии жены, советовался с ней по любому вопросу. Мадам Ролан два раза в неделю устраивала обеды министрам и депутатам. На этих светских приемах под звон бокалов, под журчанье любезных комплиментов вырабатывалась политика партии.

Манон Ролан, женщина экзальтированная, выйдя замуж за пожилого умеренного чиновника, не нашла счастья в личной жизни и переключила свой бурный темперамент в сферу общественной деятельности. Будучи натурой поистине артистической, она никогда не раскаивалась, что променяла провинциальный театр семейной мелодрамы на столичную героическую трагедию: здесь были более увлекательные роли и больше зрителей. Но в выборе своего амплуа она недолго колебалась и остановилась на роли Жанны д'Арк. Она быстро вжилась в образ и искренне считала, что именно ей суждено спасти Францию. Революция представлялась Манон Ролан ярким спектаклем, где фейерверк речей сменяется благонамеренным восстанием народных масс, потом победоносным шествием французских войск (солдаты красиво и элегантно умирают за Свободу и Отечество, дамы аплодируют и вытирают глаза платочками с кружевами), а заканчивается все пышным праздником во славу Равенства и Справедливости, котильоном, который танцуют остроумные, образованные люди и, конечно, народ, но причесанный, умытый, хорошо одетый, – словом, все в рамках приличия.

Но впоследствии, когда революция повернулась неожиданной для Манон Ролан стороной, когда на сцене появился истинный хозяин Франции – неотесанный, грубый санкюлот, с лицом, измазанным грязью и кровью, – Манон Ролан прокляла народ, отошла от революции, но не отошла от своей роли. На эшафот она поднялась в белом платье, с ниспадающими до пояса пышными волосами и торжественно произнесла: «О свобода, сколько преступлений совершено во имя твое!»

(Все они любили говорить красиво!)

Новые люди привлекали всеобщее внимание не только в Законодательном собрании. Не только речи интеллигентных адвокатов волновали общественное мнение. В хаотичном водовороте событий и страстей всплыли фигуры откровенных авантюристов. Таким, например, был Дюмурье, человек честолюбивый, умный, решительный, абсолютно беспринципный – этакий Мирабо со шпагой. Чтобы захватить власть, он обманывал всех. Он одновременно интриговал с левыми и правыми. Он пришел в Якобинский клуб на поклон к Робеспьеру, предварительно облизав руку королевы. На какой-то момент ему действительно удалось обмануть всех – он стал министром и популярным генералом.

Однако мы уже убедились в том, что человек, который хочет обмануть революцию, обманывает в первую очередь самого себя. Дюмурье сначала предал жирондистов, потом предал короля, потом был предан королем, потом выиграл сражение при Вальми (положившее начало французским победам), потом пришел на помощь революционной Бельгии, потом предал Бельгию австрийцам, потом составил грандиозный контрреволюционный заговор. Когда заговор не удался, Дюмурье сбежал к эмигрантам, и его имя кануло в небытие.

Новые люди появились и в лагере левых. В Якобинском клубе все чаще раздавались обличительные речи Билло-Варена и Колло д'Эрбуа. Все громче звучал голос «Отца Дюшена», газеты, которую издавал бывший театральный служащий Эбер. Эбер завоевывал популярность не только лихими пассажами, посвященными семейству «добродетельного» Ролана. «Отец Дюшен» постепенно становился рупором парижской бедноты. Со страниц газеты раздавались наиболее решительные призывы. Жак Ру и Варле начинали агитацию в предместьях. Предместья, в свою очередь, выдвигали Шомета, Моморо, Анрио и других.

И наконец, на политическом горизонте возникла неуклюжая, квадратная фигура еще одного человека. Осыпаемый ударами реакционных газет и памфлетов, преследуемый судебными повестками, где надо, расталкивая плечами, где надо, пробираясь ползком, постепенно выходил на авансцену «величайший в истории (по словам Ф. Энгельса) мастер революционной тактики» Жорж Дантон. Вожак в клубе кордельеров, он и у якобинцев выступал более решительно, чем Робеспьер. В 1790 году его единственного изгнали из числа 96 членов Генерального Совета Коммуны, а уже в начале1792 года он приобрел широкую известность под именем «Мирабо черни».

Но самым непреклонным лидером левых, их идеологом стал «Друг Народа» – Марат.

Врач по профессии, проведший всю жизнь в нищете, Марат ненавидел богатых. Эта ненависть не была плодом раздумий о судьбах человечества и поисков всеобщего равенства. Он знал что такое бедность по собственному опыту. Он знал, что никогда не будет мира между бедными и богатыми. Он был убежден, что революция сможет победить только тогда, когда будет установлена железная диктатура городских низов. То есть он предвидел финал революции.

Поэтому он весьма скептически относился ко всем собраниям, понимая, что они временны, и не упускал случая поиздеваться над самими депутатами, особенно над теми, кого провозглашали «народными кумирами», ибо знал, что в конце концов они все равно предадут и изменят.

Он постоянно призывал к расправе с аристократами. Известна его фраза: «Лучше сейчас уничтожить сто тысяч, чем потом погибнет миллион».

Он требовал диктатуры уже начиная с созыва Генеральных штатов. Он резко усиливал агитацию, когда ему казалось, что создаются подходящие условия. При всей своей фанатичности он был достаточно гибок, чтобы понять, что не так просто прийти к конечной цели и что существуют промежуточные стадии борьбы и тактические задачи. Однако у Марата не было своей партии, он не пользовался влиянием в собраниях, его ненавидели парламентские вожаки. Вероятно, он и сам сознавал, что бессмысленно даже пытаться лавировать между партиями и фракциями, добиваясь каких-то незначительных очередных побед. Поэтому в политике выбрал себе роль, которая наиболее соответствовала его убеждениям, темпераменту, способностям, – стал «народным прокурором».

Он постоянно разоблачал замыслы двора и аристократии. Он предвидел бегство короля. Он предвидел измену Дюмурье.

Марат любил народ и в то же время видел все его слабости. Да, конечно, только народ спасет Францию. Но, к сожалению, его еще долгое время будут водить за нос ловкие вожаки аристократов и буржуа. Значит, единственное, чем Марат пока может практически помочь революции, это срывать маски с карьеристов и демагогов.

Был лишь один человек, к которому Марат всегда относился с уважением, – Максимилиан Робеспьер. Но и у него Марат находил уязвимые места.

Они встретились и впервые откровенно поговорили только в начале 1792 года.

Робеспьер, обеспокоенный положением дел, начал резко выговаривать Марату.

Робеспьер сказал, что, по его мнению, Марат сам уничтожил громадное влияние, которое имела его газета на революцию, уничтожил тем, что стал «макать перо в кровь врагов свободы» и говорить о веревках и кинжалах; кровожадными призывами Марат компрометирует якобинцев и помогает двору и деспоту расправиться с народом.

Не в привычках Марата было выслушивать нотации, да еще в таком тоне. Марат взорвался:

– Знайте, что всякий раз, когда из Собрания выходил покушавшийся на свободу декрет, и всякий раз, когда общественное должностное лицо позволяло себе сделать покушение на слабых и обездоленных, я спешил поднять народ против этих недостойных законодателей… Знайте, что если бы после бойни на Марсовом поле я нашел две тысячи человек, одушевленных теми же чувствами, которые разрывали мою грудь, я пошел бы во главе их с кинжалом, чтобы заколоть генерала посреди его батальонов-разбойников, чтобы сжечь деспота в его дворце и наделать чучел из наших жестоких представителей.

Вспоминая эту встречу, Марат писал: «Робеспьер слушал меня с ужасом; он побледнел и некоторое время молчал. Это свидание утвердило меня в том мнении, которое я всегда имел о нем, именно, что с просвещенным умом мудрого законодателя в нем сочетались цельность действительно благонамеренного человека и ревность истинного патриота, но что ему одинаково недостает ни дальновидности, ни отваги государственного человека».