Глава 26. Вслед за Великобританией – в Европу
Мои взгляды на европейцев во многом сформировались под влиянием взглядов англичан в 50‑ых – 60‑ых годах. Европейцы казались несколько странными и отличавшимися от более сплоченных и законопослушных англичан. Французы казались склонными к бунтам, революциям и изменениям конституции; немцы проявляли тенденцию к использованию силы для решения спорных вопросов. Но с тех пор, как премьер‑министр Великобритании Гарольд Макмиллан внес предложение о вступлении страны в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС – European Economic Community, ныне Европейский союз – European Union), я уже не сомневался, что вступление Великобритании в ЕЭС со второй или третьей попытки было делом времени. После того, как в 1968 году Великобритания заявила о выводе своих войск к востоку от Суэца, премьер‑министр Гарольд Вильсон вновь обсудил это предложение с премьер‑министром Шарлем де Голлем (Charles de Gaulle). Из этого опять ничего не вышло, но переговоры еще раз показали, насколько важной стала Европа для Великобритании.
Великобритания хотела присоединиться к европейским странам, чтобы вырваться из порочного круга замедленного экономического роста. По сравнению с экономикой Великобритании экономика Германии, Франции, стран Бенилюкса и даже Италии, – членов ЕЭС, росла быстрее. Было очевидно, что большие размеры рынка способствовали ускорению экономического роста. Я хотел наладить новые связи с Европой, чтобы Сингапур не оказался отрезанным от Европы после вступления Великобритании в ЕЭС.
Как это бывает со всеми бюрократическими организациями, заявления о принципах сотрудничества, сделанные на самом верху, не гарантировали его успешного развития. В 70‑ых годах я столкнулся с протекционистской политикой «крепости Европа» (Fortress Europe) по отношению к товарам сингапурского экспорта. Я поехал в Брюссель в октябре 1977 года, чтобы встретиться с президентом Европейской комиссии (European Commission) Роем Дженкинсом (Roy Jenkins), с которым я сохранял связи еще с 60‑ых годов, когда он был канцлером Казначейства Великобритании. Еще ранее я написал ему что то, как европейцы применили к Сингапуру правила Генеральной схемы льгот, дававшей развивающимся странам ограниченные льготы на экспорт товаров в Европу, негативно отразилось на экспорте наших электронных калькуляторов, зонтиков, проекторов и фанеры. Незадолго до того, даже импорт свежих орхидей встретил возражения голландских и итальянских цветоводов. Я добавил, что мы могли еще как‑то понять, что у нас возникли проблемы с импортом текстиля и зонтиков, но проблемы с импортом калькуляторов и орхидей явились для нас полной неожиданностью. Дженкинс отнесся к нашим проблемам с симпатией, но в вопросе с зонтиками он помочь не мог. Как оказалось, они производились в том избирательном округе, в котором баллотировался президент Франции Жискар д'Эстен (Giscard d'Estaing).
С другими специальными уполномоченными Европейской комиссии я обсуждал, как предотвратить возникновение конфликта между Сингапуром и странами ЕЭС. Мы были готовы отказаться от производства тех товаров, которые затрагивали интересы европейских стран из‑за постоянно высокого уровня безработицы на континенте. Я был встревожен, обнаружив, что список этих товаров был практически бесконечен. Любое государство ЕЭС, почувствовав свои интересы хоть немного задетыми, обращалось в Брюссель с просьбой о принятии протекционистских мер и всегда получало искомое. Несмотря на это, ЕЭС отрицало, что оно являлось наиболее протекционистским из всех торговых блоков. Я привел в качестве примера ситуацию, в которой оказались две наиболее известные европейские МНК: «Филипс» и «Сименс», – которые обнаружили, что произведенные в Сингапуре электронные товары было легче экспортировать в Америку и страны Азии, чем в Европу.
Я привлек их внимание к двум основным вопросам. Во‑первых, несмотря на успехи в экономическом развитии Сингапура, я просил преждевременно не лишать нас тех льгот, которые мы имели в рамках ГСЛ. Во‑вторых, я доказывал, что выборочные протекционистские меры, направленные на блокирование импорта, вряд ли оказались бы эффективными в решении проблем ЕЭС. Я попытался убедить Дженкинса как президента ЕЭС, что ему следовало формализовать многообещающие отношения между ЕЭС и АСЕАН путем подписания договора об экономическом сотрудничестве, и что его визит в страны АСЕАН помог бы сделать эту задачу приоритетной для Европейской комиссии. Вместо этого, он направил в регион специального уполномоченного по делам промышленности Висконта Давиньона (Viscount Davignon). Дженкинс не любил путешествовать по Востоку, чьи перспективы он оценивал невысоко. Наконец, в 1980 году, с помощью министра иностранных дел ФРГ Ганса‑Дитриха Геншера (Hans‑Dietrich Genscher), страны АСЕАН добились подписания соглашения с ЕЭС об учреждении совместного Комитета по развитию сотрудничества (joint Co‑operation Committee). Несмотря на это, страны АСЕАН продолжали сталкиваться с бесконечными протекционистскими барьерами, воздвигаемыми этой многосторонней организацией. Сельскохозяйственные субсидии и тарифы препятствовали экспорту нашего пальмового масла, а разного рода ограничения, связанные с обеспечением безопасности, охраной здоровья, охраной окружающей среды, практически свели на нет экспорт резиновых изделий из стран АСЕАН. В 1986 году, в результате пересмотра льгот по системе «ГСЛ», ЕЭС установило квоты на импорт произведенных в Сингапуре шарикоподшипников.
Европейские МНК были менее подвижны и динамичны, чем американские или японские корпорации. Они недостаточно использовали возможности глобальной кооперации производства, в результате которой готовые изделия изготавливаются из компонентов, произведенных в различных странах. Такой была ситуация в 80‑ых годах, такой же она во многом оставалась и в 90‑ых годах.
В мае 1969 года, чтобы наладить связи с французами, которые являлись движущей силой ЕЭС, я договорился о встрече с президентом Франции Шарлем де Голлем, которым я восхищался как великим лидером еще задолго до того. Как раз перед этим французские студенты вышли на улицы, требуя проведения конституционных реформ и увеличения числа мест в университетах, фактически подрывая легитимность власти президента Шарля де Голля. Визит был отложен. Де Голль назначил референдум, проиграл его и ушел в отставку. Мне так и не удалось встретиться с этим высоким, строгим, непреклонным человеком, чья автобиография поразила меня даже в английском переводе. Он восстановил славу французской нации и уважение французов к самим себе.
Вместо этого, в сентябре 1970 года я встретился с его преемником, Жоржем Помпиду (Georges Pompidou). Он был веселым, дружески настроенным человеком, получавшим удовольствие от общения с гостем из далекой и загадочной страны под названием Сингапур. Он подчеркнул, что Франция – это не только модная одежда, изысканные вина и экзотическая парфюмерия. Помпиду хотел, чтобы образ Франции 70‑ых годов формировали высокотехнологичные изделия машиностроения, самолеты, высококачественная продукция химической промышленности. У него была склонность к философии, и он вовлек меня в дискуссию об отношении азиатов к золоту, продолжавшуюся минут двадцать. Его интересовало, будет ли золото цениться все так же высоко, после того, как оно утратило роль денежного эквивалента и стало просто товаром. Я всерьез полагал, что будет. На протяжении тысячелетий горький исторический опыт разрушений, опустошений и голода, вызванного засухой, наводнениями, войнами и прочими бедствиями убедил китайцев, что золото обладало неизменной, неразрушимой ценностью. Три с половиной года японской оккупации Сингапура были свежим напоминанием об этом. Я рассказал ему, что одного тахила золота (tahil – несколько более одной унции) было достаточно, чтобы прокормить семью на протяжении месяца, а также приобрести лекарства и предметы первой необходимости, невзирая на гиперинфляцию. Мои воспоминания, казалось, подтвердили его мнение. Я сказал ему, что отношение к золоту являлось первобытным человеческим инстинктом. Его переводчик, князь Андронников (Prince Andronikov), русский эмигрант, перевел слово «первобытный» (primeval), как «примитивный» (primitive). Я возразил, что перевести следовало как «первобытный» (primeval), то есть ведущий свое начало с древнейших времен. Переводчик холодно взглянул на меня и ответил: «Совершенно верно, по‑французски „primitif“ означает „первобытный“ (primeval)». Я чувствовал себя справедливо наказанным.
Пришедший на смену Помпиду Жискар Д'Эстен был избран на пост президента в мае 1974 года. Я был в то время в Париже с частным визитом, и он принял меня через несколько дней после своего избрания на пост президента. Это была хорошая встреча, проходившая в Елисейском дворце и продолжавшаяся час с лишним. В отличие от Помпиду, который знал английский язык, но предпочитал говорить на французском, Валери Жискар Д'Эстен решил разговаривать на английском. Рослый, с длинным лицом патриция, высоким лысым овалом черепа, он говорил с сильным французским акцентом, тщательно подбирая слова и выражаясь очень точно.
Он был французом до мозга костей во всем: в мышлении, в подходах, в логике. Его интересовало, почему Сингапур развивался, а другие страны – нет, он хотел узнать, что они упускали. Я ответил ему, что на то имелись три главных причины: во‑первых, согласие и стабильность в обществе; во‑вторых, заложенные в культуру населения стремление к достижению поставленных целей, трудолюбие и бережливость наших людей, которые всегда откладывали «на черный день» и для инвестиций в будущие поколения; в‑третьих, глубокое уважение к образованию и знаниям. Он не считал, что это был полный ответ, и не был удовлетворен им.
Жак Ширак, премьер‑министр правительства Жискар Д'Эстена (Jacques Chirac), интересовался совершенно другими вещами. Философские дискуссии о том, что происходило в Азии, его не интересовали. Он интересовался тем, что можно было сделать для развития отношений между Францией и Сингапуром. Я постарался заинтересовать его в развитии сотрудничества не только с Сингапуром, но и со всеми странами региона, используя Сингапур в качестве отправной точки для этого. Тем не менее, потребовалось еще 10 лет, смена президента и нескольких премьер‑министров, прежде чем мне удалось убедить французское правительство и предпринимателей, что Юго‑Восточная Азия была перспективной частью планеты для вложения капитала.
Раймонд Барр (Raymond Barre) сменил Жака Ширака на должности премьер‑министра в августе 1976 года. Барр – полный человек среднего роста – был профессором экономики. Он умел внимательно слушать. Он одобрял учреждение французских совместных предприятий и инвестиции за рубежом. Он поддержал мое предложение по созданию в Сингапуре центра технологий и услуг и сказал, что Франция могла бы сотрудничать с нами в области продажи товаров и услуг в регионе. Он предложил заключить между Сингапуром и Францией соглашение о торговле, инвестициях и технической помощи сроком на пять лет, которое бы включало в себя определенные показатели, которых мы должны были бы достичь. Он подходил к проблемам системно, с практической точки зрения, сосредотачиваясь на результатах. Тем не менее, французские предприниматели не были готовы к осуществлению этого начинания. Я разговаривал с группой предпринимателей в Национальной федерации французских работодателей (French National Employers' Federation). В конце обсуждения, продолжавшегося примерно час, их представитель сказал корреспондентам, что инвесторы знали о возможностях, имевшихся в Сингапуре, но, кажется, лишь немногие проявляли желание отправиться туда, потому что «это слишком далеко, и это – англоязычный регион». Он также добавил, что Франция не могла присутствовать повсюду одновременно, а потому концентрировала свои усилия на Африке. Действительно, французы сосредоточили свои усилия на франкофонной Африке. Даже в Азии их все еще притягивал Вьетнам, – они верили, что он будет франкофонным и склонным к сотрудничеству с Францией. Только в середине 80‑ых годов, когда социалистический президент Миттеран (Mitterrand) и премьер‑министр, сторонник принципов Шарля де Голля, Жак Ширак решили, что Африка была еще не готова к развитию в той же мере, как Азия, мои усилия стали приносить плоды.
В июле 1981 года, по пути в Лондон, куда я ехал, чтобы присутствовать на свадьбе принца Чарльза, я остановился в Париже, надеясь встретиться с недавно избранным президентом Франсуа Миттераном. Чиновники французского МИДа (Quai d'Orsay) повели себя очень формально и не одобрили транзитного визита. Мне объяснили, что президент был занят, но добавили, что, Миттеран также должен был присутствовать на свадьбе, и потому встретится со мной в Лондоне, в резиденции посла. Чтобы смягчить отказ, премьер‑министр Пьер Моруа (Pierre Mauroy) дал в мою честь завтрак.
Несмотря на оживленное движение транспорта на всем пути от гостиницы до аэропорта имени Шарля Де Голля, мы доехали до аэропорта быстро, сопровождаемые полицейским эскортом. Это был красивый летний день. Скоростные магистрали, обсаженные деревьями, и набережные, покрытые южными растениями, выглядели великолепно. Аэропорт имени Шарля Де Голля был современным и эффективно спланированным. Вскоре я приземлился в полном хаоса лондонском аэропорту Хитроу (Heathrow). Лабиринт подъездных путей привел меня от самолета к залу для официальных лиц. Затем мы поехали в отель «Найтсбридж» (Knightsbridge Hotel). Наш путь пролегал по неопрятным улицам, с круговыми развязками, обсаженными неухоженными газонами, заросшими сорняками. Контраст между Парижем и Лондоном был разительным.
Мне вспомнилось, как Чу и я впервые посетили Париж в июне 1948 года. Это был неухоженный город, переживший оккупацию, который очень плохо выглядел по сравнению с местами пострадавшим от бомбардировок, но чистым и опрятным Лондоном, – городом, в котором жили уверенные в себе люди, гордившиеся своей борьбой с нацистами и спасением человечества от тирании. Я также помнил хаос в Париже в мае 1958 года, непосредственно перед тем, как Шарль Де Голль снова стал президентом и сформировал Пятую республику. Вместе со своим министром культуры Молро (Malraux) они чистили Париж, смывали сажу со стен зданий, налаживали уличное освещение. Они давали людям надежду. А в это время Лондон становился все грязнее, по мере того как экономика Великобритании переживала кризис за кризисом. Я подумал, что, видимо, были свои преимущества в революционном изменении ситуации по сравнению с британским медленным, постепенным конституционным развитием. Англичане проводили бесконечные заседания по поводу строительства новых аэропортов вокруг Лондона, включая Станстед (Stansted) и Гэтвик (Gatwick), и не могли придти к какому‑либо решению. Планирующие органы постоянно сталкивались с интересами местных жителей, стремившихся сохранить собственные удобства ценой прогресса всей нации. Даже сейчас, после эпохи Тэтчер, Хитроу все еще стоит как древний монумент, символизирующий недостаток смелости и решительности.
Из всех французских лидеров, с которыми мне приходилось встречаться, наиболее проницательным в оценке политических тенденций и характера различных общественных систем был президент Миттеран. Мы говорили с ним об угрозе, возникшей в результате агрессии Советского Союза в Афганистане. Он признал, что Советы добились успеха во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, особенно в Сирии, но их влияние в других частях мира ослабевало. Они раздали много оружия, но приобрели мало друзей. Он был уверен, что объединенный Запад мог восстановить равновесие сил.
В течение первых двух лет президентства, вместе с премьер‑министром Пьером Моруа, Миттеран проводил традиционную социалистическую политику. Он снизил процентные ставки по кредитам, увеличил кредитную эмиссию, чтобы уменьшить безработицу, национализировал несколько отраслей промышленности и банки. Французская экономика страдала от этого. И все‑таки, несмотря на то, что ему было за семьдесят, идеология Миттерана была гибкой.
Он сменил премьер‑министра и стал проводить более разумную политику, уменьшив эмиссию, обуздав инфляцию и восстановив устойчивый, если и не слишком быстрый экономический рост. Одним из достижений 14 лет его президентства было то, что он перевоспитал французских социалистов и сделал их правительственной партией.
Более серьезная дискуссия, продолжавшаяся более часа, состоялась между нами в сентябре 1986 года, когда его «Конкорд» сделал остановку для дозаправки в аэропорту Чанги. Согласно дипломатическому протоколу я не был обязан встречать его, но мне хотелось увидеть этого серьезного, перспективно мыслящего человека. Проявив большую проницательность, Миттеран сказал, что советская империя была в таком состоянии, что одного простого несчастного случая было бы достаточно, чтобы отколоть Центральную Европу от Советского Союза. Он считал, что советский контроль над регионом основывался на равновесии сил, которое было в пользу Советов. Однако история показала, что этот баланс не являлся неизменным. В сфере идеологии власть Советского Союза начинала ослабевать. Третье поколение коммунистов считало, что оно могло извлечь пользу из западного опыта, и это ослабляло советскую систему.
Он искренне согласился со мной в том, что Европа имела бы куда больше веса на международной арене, если бы она смогла выступать единым фронтом. Это была его заветная мечта: Европа с 320 миллионами жителей и большими технологическими возможностями. Он верил, что английские и французские языки могли стать языками межгосударственного общения в Европе, причем французский мог бы играть такую же роль, как и английский. Миттеран полагал, что объединение должно было быть постепенным. Если бы вопрос стоял о выживании, то Европа, несомненно, полностью объединилась бы. С другой стороны, Европа всегда сопротивлялась бы тому, чтобы оказаться проглоченной американской цивилизацией. Он считал, что Европа будет бороться за сохранение своей европейской идентичности, ибо американизация, с ее ресторанами «быстрой еды» (fastfood) и поп‑музыкой подрывала самые основы европейского образа жизни.
Он спросил меня о ситуации в Кампучии. По его мнению, процесс был на точке замерзания. Я не согласился с его мнением, потому что тогда у нас появились причины для оптимизма. Прогресс коммунизма в регионе достиг своего пика, когда Северный Вьетнам захватил Сайгон. С тех пор пустота коммунистических идеалов, агрессия Вьетнама в Кампучии и бедность, царившая во Вьетнаме, разрушили тот идеалистический образ, который коммунизм имел до того. Миттеран удивился, узнав, что уровень жизни во Вьетнаме был настолько низким, что люди были счастливы, получая продовольственные посылки от родственников из Америки и Франции.
Я сказал, что вьетнамцы совершили стратегическую ошибку, вступив в конфликт с Китаем. Продолжая оккупацию Кампучии, Вьетнам упускал возможности для экономического роста, в то время как другие страны АСЕАН вырывались вперед. Вьетнам уже отставал от стран АСЕАН на одно поколение, а к тому времени, как вьетнамцы решат, как избавиться от кампучийского бремени, они будут отставать уже на два поколения.
Я снова встретился с Миттераном во время официального визита в мае 1990 года. Он вышел на ступеньки Елисейского дворца, чтобы поприветствовать меня, – это было знаком уважения, как отметил наш посол. Миттеран снова выразил свое удивление по поводу неудач вьетнамцев, которых он считал «мужественными, находчивыми и образно мыслящими людьми». Я добавил, что вьетнамцы знали, что они – способные люди и видели, что тайцы, которые были менее трудолюбивы и хуже организованы, добились больших успехов, и, следовательно, причина неудач заключалась в их системе. Чтобы сменить систему, они нуждались в смене поколений людей, стоявших у власти. Он спросил меня, возможно ли было возникновение во Вьетнаме народного движения, которое могло бы привести к свержению существовавшей системы, как это случилось в странах Восточной Европы. Я так не считал, потому что во Вьетнаме существовала многовековая традиция власти императоров и сильных лидеров.
Миттеран вновь вернулся к краху советской империи и с удивительной прозорливостью предсказал возрождение «всякого рода националистических сил, которые долго подавлялись».
Весьма способным премьер‑министром Франции был Эдуард Балладюр (Edouard Balladur), возглавлявший правительство сторонников Шарля де Голля, которое сосуществовало с президентом‑социалистом Миттераном. Мы встречались несколько раз до того. Его дипломатический советник был послом в Сингапуре и моим личным другом, так что я знал, что Балладюр был очень способным человеком. Поэтому я удивился, когда познакомился с его несколько странными взглядами на торговлю. Находясь в своем кабинете, в присутствии стенографистов, он разъяснил мне свою теорию, состоявшую в том, что либерализация и переход к свободной торговле могли иметь существовать только между странами со схожей социально‑экономической структурой, в противном случае различия между ними могли привести к искажениям и несправедливой конкуренции. Он привел в пример французскую текстильную промышленность, которая в течение 10–15 лет должна была прекратить свое существование из‑за конкуренции с Китаем, Тайванем и Южной Кореей. Я не согласился с ним и доказывал, что протекционистская защита промышленности любой страны стала уже невозможной, она могла очень дорого обойтись государству. Компании стали глобальными, это было необратимым результатом развития технологии, особенно в области транспорта и связи. Фирмы получали сырье из одних стран, использовали трудовые ресурсы в других странах, строили заводы в третьих странах и продавали свою продукцию в четвертых.
Хотя он согласился с моими взглядами в целом, у него не было иного выбора, кроме как продолжать проводить протекционистскую политику из‑за опасения потерять рабочие места. Такие опасения возникали всякий раз, когда компании перемещали свои предприятия за пределы Франции. Он согласился, что экономическая конкуренция должна быть честной и справедливой, добавив, что японские производители автомобилей играли не по правилам, обладая некоторыми преимуществами. Эти объяснения показались мне довольно эксцентричными и странными, ибо они исходили от человека, несомненно, обладавшего высокоразвитым интеллектом.
Подобные взгляды высказывал и Жак Ширак (Jacques Chirac), когда, в качестве мэра Парижа, он встретился со мной в Сингапуре в конце 1993 года. Находясь в Токио, он прочитал речь, произнесенную мною в октябре на форуме, устроенном газетой «Асахи» (Asahi Forum). Он нашел мое утверждение о европейском протекционизме абсурдным. По его мнению, Европа была самым открытым рынком в мире с самыми низкими тарифами. Настоящими протекционистами, по его мнению, были Япония и США. Поэтому он считал, что было нечестно обвинять Францию или Европейскую комиссию за блокирование Уругвайского раунда (Uruguay Round) переговоров из‑за того, что европейцы не отказались от Общеевропейской сельскохозяйственной политики (Europe's Common Agricultural Policy). Я возразил ему, сказав, что, если не будет создано условий для свободной торговли, то миру следует готовиться к следующей войне. Китайцы создавали свою древнюю империю, ибо нуждались в установлении и поддержании порядка на обширной территории, населенной различными людьми, с тем, чтобы товары и услуги могли свободно передвигаться в пределах империи. Когда же весь мир оказался поделенным на различные империи, как это случилось перед Второй мировой войной, то причиной войны стала конкуренция за обладание большим количеством сырья, большим количеством рынков и большим богатством.
Затем мы обсудили проблемы французского сельского хозяйства и ход Уругвайского раунда переговоров в рамках Генерального соглашения по тарифам и торговле. Я слушал программу Би‑би‑си о тяжелом положении французских фермеров и сельских районов Франции в целом. Я считал, что это было частью общей технологической революции. Нельзя было вечно защищать французских фермеров, позволяя им сохранять неизменный образ жизни. Ширак парировал, что Франции было необходимо защищать свое сельское хозяйство, но он также подчеркнул, что разделяет мои взгляды на свободу торговли. Он добавил, что какого‑либо иного пути, чтобы соблюсти интересы Франции в долгосрочной перспективе, кроме свободы торговли, не существовало, и потому Франция не являлась сторонником протекционизма.
Тогда, в качестве свидетельства специалиста, я привел высказывание бывшего директора ГАТТ Артура Данкеля (Arthur Dunkel) о том, что политика Франции являлась протекционистской. Тогдашний генеральный директор Питер Сазерлэнд (Peter Sutherland) разделял это мнение. Ширак сказал, что он не доверяет Сазерлэнду. Я парировал, упомянув, что президент ЕС Жак Делор (Jacques Delors), доверяет Сазерлэнду, на что Ширак быстро ответил, что он не доверяет и Делору!
Ширак сказал, что, раз мы не могли убедить друг друга, то было бы лучше, если бы мы согласились не соглашаться друг с другом. В конце концов, он так повлиял на позицию правительства Балладюра, что на Уругвайском раунде переговоров было заключено соглашение. Со времени нашей первой встречи в 1974 году Ширак и я стали друзьями, мы могли говорить друг с другом свободно и искренне, не обижаясь друг на друга.
Я был поражен тем глубоким интересом, который и Ширак, и немецкий канцлер Гельмут Коль (Helmut Kohl) проявляли к Китаю и странам Восточной Азии. Я обсудил этот вопрос с премьер‑министром Го Чок Тонгом и предложил выступить с инициативой о проведении регулярных встреч между лидерами стран Европейского союза (ЕС) и руководителями стран Восточной Азии. Американцы регулярно встречались с лидерами стран Восточной Азии в рамках АТЭС и поддерживали контакты с ЕС через другие организации. При этом страны ЕС и страны Восточной Азии не имели никаких формальных контактов, которые могли бы способствовать развитию торговли, инвестиций и культурного обмена. Го Чок Тонг поднял этот вопрос в беседе с французским премьер‑министром Эдуардом Балладюром, и в феврале 1996 года в Бангкоке была проведена первая встреча лидеров стран Европы и Азии. Посещая азиатские страны до встречи или после нее, многие европейские лидеры открыли для себя масштабы экономических преобразований в Восточной Азии. Было решено проводить встречи между лидерами ЕС и Восточной Азии раз в два года.
Я впервые столкнулся с немцами в аэропорту Франкфурта‑на‑Майне (Frankfurt) в апреле 1956 года. Самолет авиакомпании «Бритиш овэрсиз эйрвэйз корпорэйшен» «Аргонавт» сделал остановку в Риме, и я слушал мелодичные, хотя и вялые объявления по аэропорту через громкоговоритель, пока итальянские носильщики разбирали багаж. Прибыв во Франкфурт несколько часов спустя, я почувствовал, что воздух стал намного прохладнее и свежее, будто бы для того, чтобы соответствовать безапелляционному тону раздававшихся из громкоговорителей объявлений «Внимание, внимание!» (Achtung‑Achtung). Объявления сопровождались настойчивыми и убедительными инструкциями, а в это время немецкие носильщики быстро выполняли свою работу. Это напомнило мне о различиях между немецкой и итальянской армиями, как явствовало из сводок с фронтов Второй мировой войны. Я читал об этом в сообщениях, которые передавались агентствами новостей союзников, работая редактором на телеграфе во время японской оккупации Сингапура.
Я посетил немецкого канцлера Вилли Брандта (Willy Brandt) в Бонне (Bonn) в сентябре 1970 года. Мы уже встречались с ним до того в Брюсселе, в 1964 году, во время празднования 100‑летия Социалистического Интернационала. После моей речи на этом заседании он подошел ко мне, чтобы выразить свое сочувствие в связи с межобщинными столкновениями в Сингапуре, которые были организованы сторонниками правительства Малайзии, с целью запугать китайцев. Он пригласил меня посетить ФРГ. Я сравнил Сингапур с Западным Берлином, только без поддержки Федеративной Республики Германии в тылу. Брандт был бывшим мэром Западного Берлина и понимал всю сложность моего положения. Из всех европейских лидеров он проявлял наибольшее сочувствие к тяжелому положению Сингапура. Я пробовал убедить его не сбрасывать Юго‑Восточную Азию со счетов, потому что я был уверен, что нам удастся справиться с коммунистической угрозой, нависшей над многими странами региона. Брандт имел привлекательную внешность: высокий, коренастый, с симпатичным дружеским лицом и хорошим голосом. Его реакции диктовались скорее интуицией, чем логикой, возможно, он позволял сердцу руководить головой. Он был старым добрым социалистом, всегда выступавшим в пользу уравнивания возможностей и результатов.
Гельмут Шмидт (Helmut Schmidt), который сменил Брандта в 1974 году, был здравомыслящим и практичным человеком, с четкими взглядами по всем ключевым вопросам. Он с презрением относился к той уклончивой позиции относительно отношений между Западом и Востоком, которую занимали те лидеры развивающихся стран, которые боялись критиковать Советский Союз. До того как стать канцлером, Шмидт занимал должность министра обороны, а затем, – министра финансов, поэтому на посту канцлера он хорошо владел экономическими, оборонными и стратегическими вопросами.
Шмидт и его жена Локи (Loki) посетили Сингапур в октябре 1978 года. За те три дня, которые они провели у нас, мы присмотрелись друг к другу и обнаружили много общего. Во время записи интервью для немецкой телевизионной станции ведущий был удивлен, что по многим вопросам мы говорили и думали почти одинаково. Я предложил Шмидту основать Немецко‑сингапурский институт (German‑Singapore Institute), где бы преподавались курсы инженерных наук и информационной технологии, чтобы помочь немецкому бизнесу обосноваться в регионе. Он согласился. Институт принес много пользы немецким инвесторам, которые получили возможность принимать на работу технических специалистов, получивших подготовку на уровне немецких стандартов. Позднее, в этом институте обучались рабочие других стран «третьего мира».
Осенью следующего года, после моего визита в Бонн и Берлин, я написал в отчете правительству:
«Берлин выглядел более процветающим городом, чем во время моего предыдущего визита, состоявшегося в 1970 году. Но в нем отсутствует свободный дух, царящий в Бонне. Коммунисты оказывают удушающее влияние на население Западного Берлина. Это делается так, чтобы не вызывать протестов, не давать газетам повода для сенсаций, но в достаточной степени, чтобы постоянно оказывать давление на всех немцев, напоминая им, что в Западном Берлине находятся их заложники. Когда я проезжал мимо советского военного мемориала с часовыми, стоявшими подобно статуям, я вспомнил, что это они поставляли оружие, которое причинило так много страданий народам Индокитая и угрожало Таиланду. Без потока этого оружия не было бы вьетнамских войск в Кампучии и кампучийских беженцев в Таиланде. Нас спасает только то, что их система является ужасно неэффективной в производстве необходимых людям товаров и услуг. Регламентация ослабила дух их людей, подорвав их способности ко всему, кроме войны. Через какое‑то время это будет осознано всеми, в том числе и их народами. Если Запад не позволит Советам воспользоваться их военным превосходством, то вся их система в 90‑ых годах подвергнется серьезным испытаниям». Впоследствии так и получилось.
Я снова встретился со Шмидтом в Бонне, в январе 1980 года, после советского вторжения в Афганистан. Я находился там в составе группы лидеров, включавшей Генри Киссинджера, Тэда Хита и Джорджа Шульца, собравшихся для свободного обсуждения проблемы. Мы были единодушны в том, что следовало оказывать сопротивление Советскому Союзу любой ценой и поддерживать афганский народ.
Шмидт подал в отставку в 1982 году, потому что его социал‑демократическая партия (СДП – Social Democrat Party) не поддерживала его политику восстановления финансовой дисциплины. Он продолжал активную деятельность, работая над статьями в газете «Ди цайт» (Die Zeit), а также председательствуя на конференциях «Интерэкшн кансил» (Interaction Council), – группы бывших мировых лидеров, ежегодно встречавшихся для обсуждения долгосрочных мировых проблем в совершенно беспристрастной атмосфере. Я стал членом его группы после того, как ушел в отставку в 1990 году.
Преемник Шмидта, Гельмут Коль, был гигантом, вероятно, самым большим и самым высоким руководителем государства в то время. Во время моего посещения Бонна в мае 1990 года он красноречиво говорил о воссоединении Германии, которое тогда вот‑вот должно было произойти. Коль рассматривал его в контексте европейского единства. Он был уверен и оптимистично настроен относительно того, что сможет справиться с проблемами и затратами, необходимыми для воссоединения страны. Он отверг любые предположения о существовании «крепости Европа». Коль сказал, что Германия не станет потворствовать протекционизму, и был уверен, что немецкая промышленность сможет конкурировать с японской.
Я выразил озабоченность тем, что воссоединение Германии потребует такого количества труда и энергии, что у Германии мало что осталось бы для инвестиций в Азиатско‑Тихоокеанском регионе. Канцлер заверил меня, что он не потеряет интереса к Восточной Азии. Он вполне осознавал, что воссоединение Германии, которое должно было прибавить 20 миллионов восточных немцев к 60 миллионам жителей Западной Германии, вызовет опасения у ее соседей. Коль также сказал, что все хотели, чтобы объединенная Германия оставалась членом НАТО, и, хотя причины для этого были не всегда «дружественными», конечный результат должен был быть положительным: «Европейское единство и немецкое единство, – две стороны одной и той же медали».
У него были также весьма определенные взгляды относительно Китая. По его мнению, в Германии было множество глупцов (dummkoepfe), которые хотели бы изолировать Китай из‑за событий на площади Тянаньмынь. Это было неверно. Коль согласился с политикой Сингапура относительно привлечения (engaging) Китая к сотрудничеству. Китай хотел утвердиться в Европе, особенно в Германии, где училось наибольшее число китайских студентов по сравнению с другими европейскими странами; они должны были стать будущими реформаторами Китая.
В отличие от французов, немецкие промышленники и банкиры активно работали в Сингапуре и странах Восточной Азии с начала 70‑ых годов, задолго до того, как у канцлера Коля развился личный интерес к региону. Вслед за Голландией, Германия была самым большим европейским инвестором в Сингапуре и нашим самым большим европейским торговым партнером. Коль посетил Сингапур в феврале 1993 года, через два с половиной года после объединения Германии. Он признал, что стоимость воссоединения с Восточной Германией оказалась выше, чем он ожидал. Тем не менее, его сопровождали более сорока наиболее видных представителей немецких деловых кругов. Я убеждал его не уступать Восточную Азию американцам и японцам. Коль сказал, что Германия не замыкалась на себе самой. Он хотел развития экономических и культурных связей со странами региона. Канцлер также пригласил меня посетить Германию для поддержания контактов между странами. Он хотел, чтобы сингапурские и немецкие предприниматели вместе инвестировали в Китае, Вьетнаме и других странах Восточной Азии. Я посетил его в мае 1994 года, чтобы проинформировать его о текущих событиях. Говоря о России, Коль отметил, что Европейский союз не относился к московским лидерам с должным уважением. Русские были гордыми людьми и чувствовали себя униженными и оскорбленными этим. Он был убежден, что, если не проводить правильной политики в отношении русских, то российские националисты и милитаристы вновь вернутся к власти и все начнется сначала.
В ноябре 1995 года Коль вновь посетил Сингапур и вновь выразил свое беспокойство в отношении России. Его европейские партнеры не понимали критической важности России для сохранения мира в Европе. Они должны были помочь России стать более сильным и демократическим государством, а не вернуться к диктатуре и политике экспансионизма. Европа нуждалась в России в качестве противовеса Китаю. По этим причинам Германия была главным источником финансовой помощи России. В 1989 году на долю Германии приходилось 52 миллиарда долларов, или более половины всей международной помощи, оказанной России. Американцы приводили его в отчаяние, – они все более и более замыкались в себе. Республиканцы были «так же плохи, если не хуже». Коль жаловался, что ни один республиканский кандидат не побывал в Европе во время президентской компании, проходившей за год до того, а в годы «холодной войны» они это делали регулярно.
Коль хотел, чтобы я высказал свое личное мнение об официальных сообщениях, поступавших из Китая, Японии, Вьетнама, Индонезии, Малайзии, Индии, Пакистана, Бангладеш и Филиппин. Я дал ему откровенные ответы на его вопросы. Когда я говорил ему, что та или иная страна была совершенно безнадежной, он соглашался, и отвечал, что тоже не вкладывал бы туда капитал. Он был практичным и трезвым человеком, и наши оценки ситуации часто совпадали.
В июне 1996 года Коль пригласил Чу и меня отправиться на вертолете в Шпейер (Speyer), расположенный в его родной земле Рейнланд‑Пфальц (Rhineland‑Palatinate), в самом сердце Европы. В городе стоит роскошный собор XI века. Коль приезжал в этот винодельческий район Рейнской области с Миттераном, Горбачевым, Тэтчер и другими политиками. Его жена присоединилась к нам в его любимом ресторане «Дайдесхайм хоф» (Deidesheim Hof), где мы дегустировали его любимые блюда. В течение обеда он «угощал» меня воспоминаниями о его встречах с восточно‑азиатскими лидерами, некоторые из которых ему понравились, другие же показались несколько колючими. Сухарто произвел на него впечатление скромного человека, и они стали близкими друзьями. Еще до того, как Коль стал канцлером, он посещал Сухарто в его доме. Пока он ждал Сухарто в зале, любуясь рыбками в аквариуме, какой‑то человек в свитере и саронге подошел к нему, они вместе смотрели на рыбок и начали говорить. Немецкий посол, сопровождавший Коля, не заметил его. И только спустя некоторое время Коль понял, что это был сам президент. Сухарто пригласил его остаться пообедать, и они вместе провели четыре часа. Во время другого визита Сухарто взял его на свою ферму, чтобы показать разводимый там крупный рогатый скот, после чего Коль прислал ему из Германии племенного быка. В следующий раз, когда он встретился с Сухарто, президент пожал ему руку и сказал, что бык сделал первоклассную работу.
Коль продемонстрировал, как мало внимания он уделял форме. Все шестеро из нас путешествовали по Шпейеру не в роскошном лимузине «Мерседес», а в обычном микроавтобусе «Фольксваген» (Volkswagen). Когда я дал в его честь обед в Сингапуре, он приехал на обычном туристическом автобусе, как он сказал мне, чтобы лучше рассмотреть город.
Гельмут Шмидт и Гельмут Коль не были лучшими друзьями, и немецкие средства массовой информации были заинтригованы, как мне удавалось поддерживать хорошие отношения с обоими. Когда меня об этом спросили, я ответил, что моей обязанностью было поладить с любым немецким лидером, так что я не отдавал никому предпочтения. Коль иногда проигрывал в сравнении со Шмидтом, его непосредственным предшественником. Шмидт был интеллектуалом, всегда подбрасывавшим интересные идеи, которые он разъяснял с остротой и ясностью в «Ди цайт» и после того, как подал в отставку с поста канцлера. Средства массовой информации, напротив, описывали Коля как скучного и унылого человека. В результате, многие недооценивали его. Когда Коль пришел к власти, никто не ожидал, что он будет находиться на этом посту дольше любого другого немецкого канцлера, за исключением Бисмарка (Bismarck). Узнав его ближе, я рассмотрел за внешней неуклюжестью и громоздкостью ясный ум и острое политическое чутье. У него был сильный характер, решительный и последовательный в достижении поставленных целей. Его стратегическое мышление позволило ему свести счеты с прошлым Германии, и он был решительно настроен, чтобы прошлое никогда больше не повторилось. Именно отсюда проистекала его целеустремленная борьба за создание Европейского монетарного союза (European Monetary Union). Он считал это вопросом войны и мира и верил, что евро сделает процесс европейской интеграции необратимым.
Коль проиграл выборы в сентябре 1998 года. Он останется в истории великим немцем, вторично объединившим Германию, и великим европейцем, хотевшим, чтобы Германия стала частью наднациональной Европы, чтобы предотвратить повторение разрушительных европейских войн прошлого столетия. Он консолидировал франко‑германские связи и подготовил евро для успешного старта 1 января 1999 года, несмотря на широко распространенный скептицизм и оппозицию. В первый же год существования евро курс общеевропейской валюты по отношению к американскому доллару понизился, но если евро, в конечном счете, преуспеет, то вклад Коля в создание европейского единства будет историческим. Его признание в том, что он был замешан в сборе секретных пожертвований на нужды своей партии, которые по закону должны были делаться гласно, не умаляет значение его вклада в построение новой Германии и нового ЕС.
Французские лидеры поразили меня уровнем своего интеллекта и глубиной политического анализа. Используя экономические ресурсы Германии в составе ЕС, французам удалось опередить немцев в усилении своего влияния на международной арене. Объединенная Германия не станет с этим мириться. Тем не менее, канцлер Коль слишком хорошо знал об опасениях, которые могли бы появиться, если бы Германия стала злоупотреблять своей мощью и весом.
Одним из серьезных препятствий для дальнейшего развития европейского единства является отсутствие общего языка. Шмидт разговаривал с Жискар Д'эстеном на английском и отмечал, что между ними наладилось хорошее взаимопонимание. Миттеран и Ширак разговаривали с Колем через переводчика. Для меня всегда было трудно понять другого человека, если мы разговоривали через переводчика. Шмидт, Жискар Д'Эстен и Ширак разговаривали со мной на английском языке, и я мог понять их мысли лучше, чем разговаривая с Миттераном и Колем через переводчика. Из‑за того, что я должен был ждать перевода того, что они мне сказали, мне было сложнее понять язык их жестов. Если человек говорит по‑английски, пусть даже не идеально с грамматической точки зрения, я приспосабливаюсь к тому, как он мыслит. Паузы и заминки, сделанные в середине предложения, иногда изменяют его смысл, переводчик же переводит их на одном дыхании, и сомнения и колебания, скрывающиеся за паузами, исчезают. Пока европейцы не договорятся об общем языке, они не смогут тягаться с Америкой в том, что касается тех выгод, которые приносят однородность и размеры страны. Во всех странах ЕС английский язык преподается в качестве второго языка, но ни одна из них не готова пожертвовать своим языком ради английского или какого‑либо другого языка. В результате, при работе над большими проектами, взаимозаменяемость инженеров и управляющих из стран ЕС не будет такой же легкой, как у американцев.
Стремление французов сделать свой язык одним из ведущих языков международной дипломатии должно уступить место прагматизму. К концу 80‑ых годов французские ораторы на международных конференциях начали говорить по‑английски, чтобы лучше влиять на международную аудиторию. С развитием Интернета игнорирование превосходства английского языка может дорого обойтись. Тем не менее, в 90‑ых годах дискуссии между французским и немецким управляющими, ведущими между собой беседу на английском языке, стали уже обычным делом.