IV. Осведомление в России и Европе 5 страница

С другой стороны, вторжение иностранных специалистов в сферу русской культуры вызывало резко негативную реакцию защитников национальных традиций. Физическое присутствие иностранцев было необходимо потому, что заимствованные технологии после внедре­ния в производство зачастую не становились самоокупаемыми и эф­фективными. Найм иностранных специалистов был одновременно и самым простым, и довольно недорогим способом приобрести техни­ческие и научные знания. Но для многих русских сам факт заимство­ваний с Запада воспринимался как подрыв главных культурных цен­ностей. Появление иностранцев на престижных должностях вызыва­ло серьезное недовольство среди тех групп населения, которым было что терять. В царской России это были церковные иерархи и купече­ство; в Советской России - партия и «красные спецы». Со времен Мос­ковского царства и вплоть до сталинской эпохи использование инос­транных специалистов, книг и идей нередко оказывалось под угрозой из-за погромов в сфере культуры. Так, сразу же после наполеоновс­ких войн была развернута мощная антизападная кампания, которая привела к радикальной чистке рядов западных специалистов и их рус­ских последователей в университетах, школах и государственных уч­реждениях [21]. Век спустя, в эпоху Сталина, в ходе двух политичес­ких судебных процессов над техническими специалистами («шахтин-ского дела» и «дела Промпартии») обвинения в промышленном вре­дительстве были предъявлены группе немецких технических работни­ков и большому числу советских инженеров, получивших образова­ние на Западе и поддерживавших контакты с зарубежными коллега­ми. Одним из существенных аспектов обвинения было то, что советс­кие инженеры перенимали американские методы рационализации про­изводства и лелеяли технократические надежды [22].

Попытки советского государства преодолеть технологический раз­рыв в постсталинский период путем восстановления международных связей, через торговлю и передачу технологий, по сей день не увенча­лись успехом. В отличие от технологий 1930-х годов, технологии 1980-х уже не могут быть переданы путем обычного приобретения индуст­риального артефакта, будь то механический инструмент или сложная деталь оборудования. Сложность современных технологий настоль­ко велика, что конечный продукт более не может сам по себе раскрыть секретов производственного процесса, результатом которого он яв­ляется [23]. Для государства и технической интеллигенции становится все труднее и труднее поддерживать современную систему вооруже­ний в условиях экономического кризиса и периода реформирования. Узловой проблемой является уже не внедрение технических новшеств, а, как и во второй половине XIX века, преимущественно проблема производства. Уже в 1960-х годах советские экономисты-реформато­ры пришли к осознанию того, что весь парк оборудования в сфере государственной экономики нуждается в основательной реконструк­ции. В Советском Союзе любили говорить о научно-технической ре­волюции, но было мало свидетельств того, что она воплощается в жизнь. Рассчитывать на то, что обновление технологий произойдет быстро, не приходилось [24]. В то же время фундаментальные эконо­мические перемены требовали соответствующих крупномасштабных перемен в обществе, и современная бурная внутриполитическая борь­ба началась именно вокруг вопроса о том, как их проводить.

В данном контексте запутанная связь между «перестройкой» во внутренней политике и «новым политическим мышлением» в полити­ке внешней не так уж нова, а скорее традиционна для России, и все то, что мы сейчас наблюдаем, является, может быть, лишь несколько дра­матичным и внезапным проявлением этой связи. Когда в годы пере­стройки было принято решение стимулировать крупный приток в стра­ну западного капитала, технологий и организационных принципов, Необходимо было столь же кардинально изменить советскую внешнюю Политику, вплоть до вывода войск из Афганистана и фактического отказа от Восточной Европы как защитного буфера.

Уязвимые границы. Второй устойчивый фактор - уязвимые или «по­ристые» границы по всему периметру державы - создавал серьезные проблемы и для внутренней стабильности государства, и для внешней безопасности. Хотя первоначальные владения Московского княжества претерпели колоссальное расширение (прерываемое иногда судорож­ными сжатиями), контроль центра над периферией все же оставался ненадежным. В первые века существования державы своеобразие про­цессов завоевания и колонизации часто приводило к неопределеннос­ти границ. С одной стороны, границы были уязвимы для внешних вторжений. С другой стороны, это обстоятельство облегчало беглым крепостным и прочим смутьянам задачу бегства за рубеж. По мере продвижения от центра к периферии государственная власть ослабе­вала. Первой и важнейшей из стоявших перед ней проблем были даль­ние расстояния и трудности передвижения по бездорожью, будь то северная тайга, густые леса на западе или южные степи. Вторая про­блема состояла в том, что из-за низкой плотности населения в пригра­ничных районах там было трудно организовать оборону границ и сформировать административные и экономические центры. Третья проблема - в том, что характер хозяйственной деятельности покорен­ных народов Сибири и степей, большей частью кочевников или полу­кочевников, затруднял установление четких пограничных линий. И, наконец, этническое разнообразие земель, лежащих за пределами ре­гионов первоначального расселения великороссов, сталкивало го­сударство с угрозой нестабильности в приграничных регионах - зо­нах «фронтира».

Концепция «зон фронтира», впервые разработанная Оуэном Лат-тимором на материале Внутренней Азии, с определенными оговорка­ми может быть применена и ко всей периферии российского, а позже и советского государства (табл. 1). Фронтиры создавались в резуль­тате приливов и отливов цивилизаций на великой Евразийской рав­нине. После завоевания Россией Казани, Астрахани и огромных про­странств сибирской тайги российские рубежи невозможно было чет­ко обозначить на карте [25]. С ходом времени они неоднократно из­менялись. Более того, в чем и состояла их уникальность, они не слу­жили разграничительными рубежами между различными этнически­ми группами. В отличие от границ между большинством европейских и восточно-азиатских государств, приграничные зоны на периферии Российского государства были населены народами, этнически отли­чающимися от политически доминирующей национальности: от рус­ских с одной стороны границы, и от китайцев, иранцев, турок или немцев - с другой. Таким образом. Российское государство опоясывали бесчисленные фронтиры. По мере приближения к отдаленным ок­раинам империи русское население заметно сокращалось, часто в ре­зультате смешения с другими этническими группами, что в результа­те создавало этнический фронтир. Кроме того, через районы расселе­ния нерусских народов на периферии империи (монголов, уйгур, тад­жиков, азербайджанцев, армян, молдаван, украинцев, белорусов и финнов) проходил еще один, на этот раз политический фронтир. Боль­шую часть нового времени эти народы не имели своей государствен­ности, были разделены и находились под властью нескольких держав. И наконец, ситуация дублировалась по ту сторону границы. Еще один этнический фронтир начинался там, где народы пограничья смеши­вались с этническим большинством соседнего государства, например, с китайцами, персами, турками-османами, поляками (впоследствии немцами) и шведами. Такие многоярусные фронтиры создавали нео­граниченные возможности для миграций, побегов, смены государ­ственного подданства и локальных военных конфликтов [26].

Таблица 1 Этнические зоны фронтираЕвропейская модель

	смешанные
французы	французы и немцы	немцы

Евразийская модель

	смешанные		смешанные
русские	русские и монголы	монголы	китайцы и монголы	китайцы
русские и уйгуры	уйгуры	китайцы и уйгуры	китайцы
русские и азербайджанцы	азербайджанцы	турки и азербайджанцы	турки
русские и украинцы	украинцы	поляки и украинцы	поляки
русские и финны	финны	шведы и финны	____ шведы
и т.д.		и т.д.

Даже до образования Московского централизованного государ­ства в конце XV - начале XVI веков у русских княжеств не было твер­дых демаркационных линий ни в физической, ни в политической гео­графии. Несмотря на все завоевания последующих пятисот лет, ко­ренного изменения ситуации не произошло. В течение XVI-XVII веков «пористая» южная граница была особенно уязвима как для вра­жеских набегов, так и для оттока населения из центра страны. Осо­бенности социально-экономического уклада жизни крымских татар -отчасти оседлых земледельцев, отчасти воинственных кочевников -создавали постоянную угрозу безопасности пограничных городов и крепостей [27]. В географическом плане длинные степные полосы («шляхи»), врезавшиеся в лесные массивы, создавали естественные тропы для татарских набегов на московские земли. Столетие спустя после разграбления Москвы в 1571 году, татары все еще представляли страшную угрозу для Слободской Украины. Несмотря на то, что го­сударство с возрастающим рвением строило оборонительные линии («черты») и крепости, что должно было побудить или даже заставить людей заселять новые земли, современные ученые в большинстве сво­ем считают, что «раздвинуть пределы» России в равной степени по­могли процессы бегства, переселения и вооруженных вылазок за ру­бежи российских владений. Иными словами, и без того неопределен­ные официальные границы, разделявшие русских и татар, постоянно нарушались с обеих сторон. Переселенцы и искатели приключений с севера могли принадлежать к самым разным социальным группам: это были крестьяне, монашествующие, казаки, представители финно-угорских народностей (марийцы, мордва), наконец, ватаги охотни­ков и рыбаков, уходившие по суше, вниз по Волге и дальше за «Ка­мень», в Сибирь [28].

Государственные власти питали двойственное отношение к этой стихийной, «ползучей» экспансии. С одной стороны, они опасались как оттока рабочей силы, недостаток которой в центральных сельс­кохозяйственных районах ощущался уже в XVI веке, так и ухода на­логоплательщиков, что было жизненно важно для обеспечения хотя бы минимальных хозяйственных излишков в экономически отсталой стране. С другой стороны, присутствие русского населения за офици­альными границами государства предоставляло властям хорошие эко­номические причины и политический повод, чтобы последовать за переселенцами. В случае русского империализма флаг не следовал за купцом, а преследовал беглых. Уязвимые границы на западе и юго-западе давали крестьянам и тяглым людям возможность бегства от непосильного бремени государственных повинностей. Вопрос о бег­лых стоял на повестке дня с середины XVI века и вплоть до оконча­тельного установления крепостного права в 1649 году. Беглецы не обязательно были крестьянами, ушедшими от жестокой экономичес­кой эксплуатации со стороны землевладельцев; это могли быть также дезертиры и перебежчики из числа служилых людей или религиозные диссиденты, бежавшие, чтобы избежать кары или уйти от своих обя­зательств перед государством. На Дону и в Запорожье беглецы сфор­мировали хорошо организованные, самоуправляющиеся военизиро­ванные сообщества, которым не хватило совсем немногого, чтобы их признали самостоятельными государствами. Возникнув однажды, ка­зачество стало надежной гаванью для последующих волн беглецов. Донские казаки даже имели право предоставления убежища беглым. Российские правители от Петра I до Екатерины II пытались пресечь бегство путем оказания давления на гетманов, однако эта тактика оп­равдала себя лишь отчасти [29]. Спустя много лет после того как погра­ничные земли перешли под непосредственное управление централизо­ванного государства, историческая память о былых «вольностях» жи­вет и сегодня, запечатленная в фольклоре и народном сознании.

Неоднозначное отношение государства к внутренней миграции в направлении отдаленных окраин сохранялось и в более поздний пе­риод существования империи. Лишь в 1880-е годы государство зако­нодательно разрешило переселение крестьян в Сибирь. Миграция зна­чительного числа населения в Приморье развернулась только в пос­ледние годы перед революцией. К тому времени опасение утратить контроль над крестьянством уступило место страху перед японской экспансией в Северной Азии и осознанию необходимости укреплять славянское влияние в малонаселенной зоне фронтира [30].

Когда центральная власть ослабевала или терпела крушение, как после революции 1917 года или в начале второй мировой войны, ис­торическая память о былой автономии и свободе воскресала у населе­ния фронтиров с удивительной силой. Их лояльность по отношению к российскому государству разлеталась в прах, несмотря на долгие века подчинения центральной власти и отсутствия собственной госу­дарственности. Ответом государства на такие кризисы в зонах фрон­тира становилось обращение к политике депортации «неблагонадеж­ных элементов». Страдали не только реальные, но и надуманные вра­ги. Сразу после начала первой мировой войны правительство прика­зало депортировать евреев (которые якобы представляли собой угро­зу российской безопасности) с западных приграничных земель [31]. Когда советские войска после заключения пакта Молотова-Риббентропа оккупировали Восточную Польшу, они организовали депорта­цию полумиллиона человек, в большинстве своем поляков, во внут­ренние области СССР. Советская оккупация Бессарабии сопровож­далась депортацией около трехсот тысяч социально нежелательных элементов. Позднее, столкнувшись с некоторыми, довольно противо­речивыми, свидетельствами нелояльности со стороны нерусского населения западных и южных окраин Советского Союза, Сталин депор­тировал сотни тысяч крымских татар и народов Северного Кавказа (чеченцев, ингушей и других) [32].

В течение десятилетия между 1938 и 1948 годами как нацисты, так и советское правительство предпринимали попытки очистить зоны фронтира, разделяющие немцев и русских, от населения, которое они считали потенциально враждебным (а нацисты - расово нежелатель­ным). Сталин намеревался перечеркнуть итоги тысячелетней немец­кой миграции, колонизации и завоеваний путем выселения из этих районов как можно большего числа немцев. С одобрения большин­ства славянских народов и при безразличном молчании венгров и ру­мын советские войска изгнали более тринадцати миллионов человек с земель, издавна населенных немцами, включая Силезию и Восточ­ную Пруссию [33].

Если взглянуть на историю российской экспансии с точки зрения приграничных зон (фронтиров), она предстанет несравненно более сложной, чем история одностороннего внешнего натиска. Она развер­нется до масштабов бесконечной упорной борьбы за наследие рух­нувших степных и восточно-европейских империй. Эта борьба вов­лекала Россию не только в войны против держав-соперниц по ту сто­рону фронтиров, но и в войны против народов, населявших сами зоны фронтира. Поэтому российское продвижение на Кавказ, в Среднюю Азию, Сибирь и на Дальний Восток, в Приморье включало не просто кампании по подчинению племен, княжеств или ханств фронтира, но и конфликты с другими могущественными державами, преследовав­шими в тех же регионах свои имперские интересы. Русские выиграли большинство из этих войн, однако они не завладели всеми фронтира-ми, отделявшими их от китайских, персидских или османских сопер­ников. К 1904 году, когда экспансия Российской Империи достигла своего пика, вдоль ее южных границ тянулась широкая полоса много­национальных территорий, оставшихся вне российского контроля: провинция Синьцзян, иранский Азербайджан, Афганистан, турецкая Армения, которые по характеру культуры и этническому составу ко­пировали среднеазиатские и закавказские владения России. С 1920 до 1945 гг. схожий этнический фронтир, оставшийся вне советского кон­троля, существовал вдоль западных границСССР, включая латышей, эстонцев, литовцев, а также белорусов и украинцев, проживавших на территории Польши. Чехословакии и Румынии.

Существование зон фронтиров затрудняло задачу обороны стра­ны, создавало проблемы внутренней безопасности, провоцировало недовольных к бегству и вредило как экономической, так и политической интеграции. Как заметил Латтимор, народы фронтиров демон­стрировали «феномен двойственной лояльности и склонность вставать на сторону победителя» [34]. В ходе российских завоевательных войн всегда существовала опасность, что приграничные народы после пер­вого же успешного удара противника перейдут на его сторону. Так было с запорожскими казаками при Мазепе, с поляками в ходе наполеоновс­ких войн и с западными украинцами во время второй мировой войны. Начало внешних войн служило сигналом к разжиганию внутренних.

Историю последних ста лет можно рассматривать как новую фазу в борьбе за фронтиры. Возрастание промышленной и имперской мощи Германии и Японии привело к трем основным конфликтам с Россией вXX веке: войнам 1904-1905 гг., 1914-1917 и 1941-1945 гг., и каждый раз поводом к войне становился кризис в той или иной зоне фронти­ра, разделявшей три державы: на Балканах, в Маньчжурии, в Восточ­ной Европе. Военные планы Германии в ходе первой мировой войны показывают, что немецкая правящая элита намеревалась отторгнуть от России ее западные приграничные земли и вернуть ее границы к допетровскому состоянию. Соответственно целями Японии после по­беды 1905 года, как свидетельствуют ее военные планы в ходе интер­венции в Сибирь 1918-1920 гг. и авантюры Квантунской армии в 1930-х годах, было ликвидировать влияние России на северокитайском фронтире - в Маньчжурии, Монголии и Синьцзяне, а также отторгнуть от России Приморский край, если не всю Восточную Сибирь. Планы Гитлера в отношении западных регионов Советского Союза были еще более амбициозными и безжалостными, направленными ни больше ни меньше как на изгнание русских, порабощение местных народов и колонизацию этих земель немцами [35].

По тем же причинам внешняя политика российского и советского правительств была направлена на ослабление или уничтожение влия­ния Германии и Японии на пограничных территориях. Когда обстоя­тельства требовали быть осторожными, правительства выражали го­товность разделить сферы влияния или контролировать спорные тер­ритории совместно. На первом этапе, с конца 1890-х годов до 1907 года, попытки русских добиться господства в Маньчжурии и укрепить свои позиции на Балканах были сведены на нет японцами и немцами. Не теряя надежды, российское правительство стремилось путем примире­ния с Японией удержать свое влияние в северной Маньчжурии и оттор­гнуть Внешнюю Монголию от Китая. В то же время оно поддерживало Балканский союз, который вроде бы ставил своей целью изгнание турок из Европы, но одновременно должен был препятствовать распрос­транению австрийского и германского влияния на Балканах [36].

На втором этапе, с 1914 по 1922 годы, первоначальные военные пла­ны правительства Российской Империи свидетельствуют о ее намере­нии уничтожить власть Германии в восточноевропейском фронтире путем разделения империй Гогенцоллернов и Габсбургов и создания на их обломках нескольких славянских государств-сателлитов [37]. Иными словами, военные планы России были зеркальным отражением военных планов Германии и Австрии. Если бы на мирной конферен­ции России удалось настоять на своем, это просто означало бы Брест-Литовский договор наоборот. Молодая Советская республика оказа­лась слишком слаба, чтобы претендовать на контроль над погранич­ными землями по ту сторону своего собственного с таким трудом заво­еванного фронтира. Взамен она могла предложить лишь политику не­агрессивных пактов, направленных на то, чтобы предотвратить пре­вращение пограничных территорий в полигоны для подготовки новой иностранной интервенции; ее рубежи были еще слишком уязвимы.

На третьем этапе, продолжавшемся с 1917 по 1950 годы, Советс­кий Союз пытался вначале предотвратить проникновение Германии и Японии через фронтиры Восточной Европы и Восточной Азии пу­тем создания системы коллективной безопасности. После неудачи это­го плана Советский Союз взял курс на примирение со своими против­никами и раздел сфер влияния. В конце концов, будучи все же вовле­чен в войну. СССР вновь обратился к старой практике изгнания сво­их соперников с приграничных территорий. СССР стремился заме­нить их «дружественными правительствами», устанавливая границы таким образом, чтобы включить в свой состав всех тех представите­лей народов фронтира (например, украинцев и белорусов), которые все еще находились вне советского контроля, а также захватить клю­чевые стратегические пункты, такие как Петсамо (Печенга), Ханко, Кенигсберг (Калининград), Порт-Артур (Люйшунь), Дальний (Да-лянь) и Курильские острова - приобретения, которые, как надеялось правительство, наконец изменят расстановку сил в приграничных зо­нах и положат конец изменчивости российских границ. Но этот выиг­рыш в стиле «пришел - увидел - победил» оказался ошеломляюще не­долговечным. Советское влияние в Маньчжурии и Синьцзяне быстро сошло на нет. когда китайские коммунисты неожиданно одержали полную победу в гражданской войне с Гоминьданом. При Хрущеве сильные стратегические пункты - Порт-Артур, Дальний и Ханко - были возвращены обратно. В 1989 году был разрушен весь буфер из друже­ственных государств Восточной Европы, что повлекло за собой не­предсказуемые последствия для внутриполитического развития само­го Советского Союза. Японцы оказывают на современное правитель­ство России сильное давление, требуя возвращения Курил. И внут­ренние, и внешние границы бывшей Российской Империи - Советско­го Союза - вновь образованных независимых государств едва ли ког­да-либо казались более уязвимыми, чем теперь.

Поликулыпурное общество. С проблемой «пористых» границ тес­но связана проблема поликультурной структуры Российской Импе­рии. По мере того как Россия ради приобретения новых ресурсов и обеспечения безопасности расширяла свои границы, она постепенно стала представлять собой пояс экстерриториальных блоков, окружав­ший внутреннее ядро. Это «ядро» к концу императорской эпохи населя­ли великороссы, хотя их доля в составе населения империи существенно снизилась. Эти культурные сообщества никогда не были в полной мере ни поглощены, ни ассимилированы великороссами. Таким образом, уг­роза безопасности государства исходила не только от народов фронти­ра, но и со стороны целых сообществ, которые зачастую лелеяли мечты о государственной независимости, как бы глубоко эти мечты не были по­гребены. Двойственность их исторически сложившегося статуса была взрывоопасной. Она существенно воздействовала как на внешнюю, так и на внутреннюю политику. С одной стороны, сопротивляясь ассимиля­ции, эти разнообразные культурные сообщества затягивали и усложня­ли процесс государственного строительства. Оглядываясь назад с высо­тыXX века, мы можем констатировать, что этот процесс так и не был завершен. Иногда он приостанавливался; иногда обращался вспять или казался безнадежно зашедшим в тупик. С другой стороны, поликультур­ный характер государства глубоко воздействовал на взаимоотношения Центральной власти с внешним миром. Конфликты тех или иных этно-территориальных блоков с центральной властью приобретали междуна­родный масштаб. Население регионов, вовлеченных в борьбу, обраща­лось с мольбой об избавлении - в чем бы оно ни заключалось - к иност­ранным державам. Восстания внутри государства превращались в повод Для иностранного вмешательства или даже интервенции. Грань между административным управлением и дипломатией, между внешней и внут­ренней политикой часто становилась зыбкой.

Поликультурный характер российского государства был следстви­ем особых взаимоотношений с коренным населением тех территорий, йа которые распространялась российская экспансия. Обращение ев­ропейских колонизаторов с американскими индейцами или немцев с ^реями во время второй мировой войны резко отличалось от того, rbk вели себя с завоеванными народами и российское государство, и Российские переселенцы: они не пытались ни выселять, ни уничтожать коренное население. На то существовали три причины. Во-первых, государственная политика прикрепления крестьян к земле, а затем и к помещику, иными словами, крепостное право, существенно замедля­ла переселение россиян на вновь приобретенные земли. С середины XVII века до конца XIX века, согласно правительственным указам. освоение новых земель в большинстве своем осуществляли казаки. расселенные на приграничных землях, или даже иноземцы, пригла­шенные из-за рубежа и обосновавшиеся преимущественно в юго-за­падных степях и Нижнем Поволжье. Во-вторых, важнейший институт культурной ассимиляции в допетровской России, православная цер­ковь, не проповедовала насильственного обращения иноверных. В лучшем случае отношение церкви к насильственному обращению было безразличным; и сама церковь действовала на этом поприще не слиш­ком эффективно, даже когда государство перешло к более решитель­ной политике ассимиляции (вначале - при Петре I, затем, после долго­го перерыва, при Екатерине II, и, наконец, в начале XIX века) [38]. В-третьих, Россия никогда официально не придерживалась политики этнической или расовой исключительности. Со времен первых кон­тактов Киевской Руси с кочевниками препятствий для заключения браков между представителями высших классов разных этнических и расовых групп никогда не возникало. Вместо того. чтобы подрывать могущество и влияние местной знати - естественных лидеров поко­ренных империей культурных сообществ, - российское государство стремилось даровать им равное положение среди дворянства импе­рии, зачастую предусматривая для них особые привилегии, которые способствовали сохранению местных культурных традиций. Такая политика кооптирования элиты продолжалась на протяжении всего существования Московской и императорской России и распростра­нялась на татарскую, прибалтийскую и грузинскую знать, а также на казацкую старшину. Лишь в последние полвека существования мо­нархии, когда империю захлестнула волна великорусского национа­лизма, власть начала отступать от этой просвещенческой позиции. Но даже тогда аристократия все еще считала предметом гордости свое происхождение, часто уходившее корнями к литовским, польским. татарским, грузинским, прибалтийским, немецким и другим родам. Возможно, что именно дворянский космополитизм смягчил крайние проявления русского национализма на рубеже XX века. Но он также помог узаконить поликультурный характер государства [39].

Подобным образом, начиная с середины XVII века, российские правители выработали множество легальных способов спровоциро­вать добровольное присоединение новых территорий к империи или усмирить покоренный народ. Приверженцы школы «российской уг­розы» часто забывают о том, что экспансия императорской России на территории, населенные другими народами, часто проходила при под­держке или с молчаливого согласия местной знати. Так было в Фин­ляндии, где на протяжении всей второй половины XVIII века были сильны пророссийские и антишведские настроения; в Прибалтике, где немецкая знать сопротивлялась внедрению шведского земельного за­конодательства и совместно с Петром Великим строила планы свер­жения королевской власти; на Украине, где Богдан Хмельницкий и его казацкая старшина принесли присягу верности православному царю, чтобы избежать подчинения польской шляхте; в Грузии и Ар­мении, где братские православные народы искали защиты России от исповедующих ислам Османской империи и Ирана; и в степях Сред­ней Азии, где три казахских жуза приняли российское подданство во избежание завоевания джунгарами. На протяжении XVIII века в Польше, а точнее среди ее литовских князей, существовала «русская» партия, которая, по меньшей мере, искала поддержки Российского государства в своей борьбе против засилья католической церкви. Про-российская партия возродилась в Польше даже в конце XIX века.

После перехода под царское покровительство форма отношений меж­ду центром и вновь присоединенными территориями часто оставалась либо неясной, либо спорной. Эта проблема впервые возникла в связи с крайне противоречивым решением Переяславской Рады 1654 года о при­соединении Украины к Московскому государству. Этот договор не имел аналогов в практике международного права, и, по понятным причинам, истолкование его точного смысла стало предметом беско­нечных споров среди юристов и историков. Но каковы бы ни были первоначальные намерения русского правительства, впоследствии оно упорно сводило на нет казацкие привилегии. Прошло полтора века, и Екатерина II вообще ликвидировала гетманское правление и распро­странила на Украину стандартные административные порядки Рос­сийской Империи [40].

Отношения с другими экстерриториальными блоками, например с Башкирией, отличались отчаянным сопротивлением, которое коренные народы оказывали присоединению или ассимиляции. На протя­жении полутора веков башкирский народ неоднократно предприни­мал вооруженные акции протеста. В период между 1661 и 1774 года­ми сопротивление вылилось в три крупномасштабных восстания; время от времени возникала даже угроза, что к джихаду против невер­ных присоединится Османская империя [41]. Начиная с третьего раздела Польши и вплоть до заката Российской Империи, одно за другим вспыхивали польские восстания: в 1794, 1830-1832, 1846, 1863 и 1905 годах, что прямо или косвенно влиялона внешнюю политику царского правительства. Восстание 1863 года, в частности, повлекло за собой вмешательство европейских держав и угрозу французской интервенции [42].