Культурная эволюция форм жизни
Таким образом, социальный классовый характер условий и форм жизни при неизменившихся структурах неравенства может быть утрачен через изменение уровня жизни. Благодаря повышению этого уровня в ходе перестройки в 50-е годы и расширению сферы образования в 60-е и 70-е широкие круги населения действительно пережили изменение и улучшение условий своей жизни, которые в плане собственного опыта значили больше, чем все еще сохраняющееся неравенство относительно других социальных групп. В первую очередь это касается групп, занимающих нижние уровни иерархической системы. Если средняя реальная заработная плата работников промышленности с 1880 по 1970 год более чем утроилась (причем самый большой скачок произошел после 1950 года), то постоянное напоминание о сохранившейся разнице в доходах рабочих и служащих мало что говорит о реальных условиях жизни самих рабочих.
Последствия этого «социально-исторического революционного повышения доходов» можно проследить на деталях условий жизни в рабочей среде. Только в 50-е, а еще заметнее в 60-е годы трудящиеся сбросили с себя ярмо «пролетарской нищеты», которая до тех пор определяла их жизнь. До 1950 года питание, одежда и жилье съедали три четверти семейного бюджета, тогда как эта доля — при повышении качества жизни — опустилась в 1973 году до 60 %. Одновременно произошла своего рода «демократизация» в приобретении престижных товаров — радио, телевизора, долго подвергавшегося насмешкам холодильника, автомобиля. Квартиры стали более просторными и лучше обставленными. Из жилой комнаты исчезла пролетарская кухня. Излишек денег открыл новые возможности для путешествий. Некогда доступные только состоятельному бюргеру поездки в отпуск и на отдых стали теперь возможны по меньшей мере для каждого второго рабочего. Некоторые даже стали приобретать собственные владения. При неизменившейся разнице в доходах сравнительно с другими большими группами населения рабочие избавляются от статуса «пролетарского бедняка»: квота накоплений (доля сбережений относительно полученного чистого дохода) поднялась с 1–2 % в 1907 году до 5,6 % в 1955-м и удвоилась в 1974-м, дойдя до 12,5 %. При этом речь уже не шла о «копейке на черный день», деньги копились на приобретение ценных потребительских товаров, для многих даже стало доступно осуществление «мечты» — покупка дома или квартиры. Если в 1950 году только 6 % рабочих семей могли осуществить желание поселиться в собственном жилище, то в 1968-м их число возросло до 32 %, а в 1977-м-до 39 %.
Подъем материального уровня жизни — лишь одна из многих возможностей изменить условия жизни человека при (статистически фиксируемом) неизменном социальном неравенстве. Только во взаимодействии целого ряда компонентов происходит индивидуализационный сдвиг, который освобождает людей от традиционных классовых привязанностей и превращает их — во имя их же выживания — в активных творцов собственной, обусловленной рынком труда биографии.
«Эффект лифта»
Продолжительность жизни, активная трудовая жизнь, заработная плата — эти три компонента в процессе развития ФРГ сдвинулись в сторону расширения жизненных возможностей[4]. Средняя продолжительность жизни намного увеличилась (за прошедшие сто лет у мужчин на 10 лет, у женщин даже на 13), время активного труда уменьшилось в среднем более чем на четверть (не считая более позднего — на два года — вступления в трудовую жизнь и более раннего — на три года — выхода на пенсию), одновременно в несколько раз увеличилась заработная плата . Благодаря мощному историческому рывку жизнь людей в обществе наемного труда в значительной мере освободилась от ярма наемного труда (при его интенсификации). В целом большая продолжительность жизни, меньший срок активного труда и возросшие финансовые возможности — вот точки опоры, которые обеспечили «эффект лифта» в жизненном укладе людей. При сохранении социального неравенства произошел переворот в отношениях между трудом и жизнью. Удлинился срок жизни, свободный от зарабатывания денег, человек в этот период стал значительно обеспеченнее в материальном отношении, правда, при условии, что он участвовал в производительном труде. Речь, таким образом, идет об освобождении не в период трудовой активности, а за пределами этого периода. Новые материальные возможности и увеличившееся время досуга совпали с соблазнами массового потребительского рынка и размыли контуры традиционных форм жизни и социальной среды.
Излишек денег, как и излишек свободного от зарабатывания денег времени сталкиваются с традиционными табуированными зонами жизни, строящейся в соответствии с классовыми пристрастиями и семейными устоями. Деньги по-новому смешивают социальные группы и в то же время размывают их контуры в обществе массового потребления. Как и прежде, существуют места, где встречаются «одни» и не встречаются «другие». Но зоны пересечения растут, и границы между объединениями и ресторанами, молодежными клубами и домами престарелых, которые еще в кайзеровской Германии и Веймарской республике заметно делили жизнь в нерабочее время на «классовые ареалы», становятся невидимыми и исчезают совсем. Их место занимают неодинаковые стили потребления (в обстановке, одежде, средствах массовой информации, планировании жизни и т. д.), но и они — при всех различиях между ними — отказались от классово-культурных атрибутов. Дифференциация индивидуальных ситуаций видна на следующих двух компонентах рынка труда:
а) мобильности и
б) образовании.
Мобильность
При сравнении двух столетий бросается в глаза, что многократно цитируемая «индустриальная революция» — по крайней мере, в отношении вызванных ею потоков социальной мобильности — отнюдь не была такой революционной, как можно было бы предположить по ее названию. Так, в Пруссии доля индустриальных рабочих выросла с 1822 по 1861 год только с 3 до 7 %. Подлинный скачок в социальной мобильности произошел только в послевоенный период. Благодаря расширению сектора услуг в 60-е и 70-е годы шансы на социальный подъем в нижней трети социальной иерархии при сохранении различий с группами служащих и чиновников значительно увеличились. Прежде всего молодые люди и девушки из рабочих семей воспользовались экспансией сферы услуги сопряженными с ней подвижками в профессиональных структурах. В 1971 году армия служащих и чиновников среднего и низшего звена пополнилась ровно наполовину выходцами из рабочих семей (с 1920 по 1936 год рождения), а состав высшего чиновничества — почти на треть, причем 15 % из них — это дети неграмотных, а 23 % — дети обученных рабочих, 31 % —дети квалифицированных рабочих и 45 % — дети бригадиров и мастеров.
Социальная мобильность, как, кстати, и мобильность географическая, даже повседневная мобильность между домом и рабочим местом, перемешивают жизненные пути и ситуации людей. Со всеми этими видами мобильности, особенно с их совокупностью связаны сдвиги в индивидуализации применительно к семейным, соседским, дружеским, профессиональным и производственным отношениям, а также привязанности к определенной региональной культуре и ландшафту. Жизненные пути людей обретают самостоятельность относительно условий и связей, из которых они вышли или в которые входят заново, и наделяются собственной реальностью, которая переживается людьми как личная судьба.
В излишке денег, используемом для личного домашнего хозяйства, заключена изрядная толика возросшего объема женского труда . Хотя чисто внешне доля женщин в общем количестве работающих в течение ста лет оставалась на удивление неизменной и составляла примерно 36 %. Но женщины в значительной части отказались от сомнительного статуса «оплачиваемых помощниц» сильного пола и благодаря наемному труду, при сохранении брачных отношений, обрели, так сказать, «самостоятельность». С 1950 по 1980 год доля «помощниц» из числа состоящих в браке женщин падает с 15 до 4 %, соответственно квота самостоятельно зарабатывающих деньги женщин, состоящих в браке, выросла с 9 до 36 % (параллельно все время растет число женщин, сохраняющих трудоспособность в браке даже в период материнства).
«Самостоятельно заработанные деньги» имеют не только материальную, но также социальную и символическую ценность. Они меняют соотношение сил в браке и семье . Разумеется, это сопровождается и новым принуждением со стороны наемного труда. Но даже с этим смиряются перед лицом угрозы растворения в домашней работе. «Собственные» деньги обнаруживают свою социальную взрывную силу именно там, где они, при условии их общественной значимости, избавляют женщину от почти феодального подчинения в семье и браке. Качество социальных отношений, консервируемое благодаря этому подчинению, во многом определялось тем, что у женщин не было собственных денег. Об этом свидетельствуют многочисленные интервью с работающими женщинами, которые благодаря самостоятельно заработанным деньгам смогли ослабить свою зависимость от семейных и брачных отношений, а то и вообще впервые открыто высказать то, что они думают о собственном положении в семье.
Эта тенденция усиливается еще и потому, что вместе с уменьшением срока трудоспособности и увеличением доли участия женщин и матерей в оплачиваемом труде роковое и несокрушимое нежелание мужчины заниматься домашней работой превращается в событие политического значения. «Собственные деньги», благодаря которым женщине удается избавиться от статуса «умеющей говорить кухонной мебели», в свою очередь побуждают ее к получению образования, к мобильности, к осознанию собственных интересов и тем самым определяют масштабы индивидуализационного сдвига и в семейных отношениях.
При традиционном распределении ролей можно было бы исходить из того, что профессиональная мобильность мужчины и семейная мобильность будут совпадать. На деле же связанное с рынком труда требование мобильности оказывается тем ядом, который разъедает семью . В конечном счете в семейные отношения вбивается клин: или оба, в соответствии с требованиями рынка труда, полностью мобильны, и тогда им грозит судьба «разорванной семьи» (и детское отделение в железнодорожном экспрессе). Или же одна половина — известно, какая — остается и дальше «ограниченной в передвижении вследствие брачных отношений» со всеми вытекающими отсюда тяготами и обидами. Именно здесь можно увидеть, как последовательное развитие индустриального общества разрушает или даже уничтожает его собственную жизненную основу — в нашем случае «супружеское» неравенство полов в малой семье.
Образование
Относительно образования вырисовывается та же картина: стабильные классовые отношения вплоть до послевоенного развития, потом, с экспансией образования в 60-е и 70-е годы, резкие изменения, не только подъем общего образовательного уровня, но и заметные сдвиги в отношениях неравенства. На протяжении всего XIX века был только один, хотя и драматический, скачок в развитии: ликвидация неграмотности. А в остальном противоречия между крохотным «образованным» меньшинством и большинством «необразованных» оставались в значительной степени стабильными (с несущественными различиями между образованием на уровне народной школы и дополнительным профессиональным обучением в рабочей среде). Эффект «революции в образовании» отражается, например, в количественной утрате значения начальной, народной школы и возрастании роли таких форм обучения, которые обеспечивают дальнейшее получение образования. В то время как в 1950 году ровно 81 % девочек и 78 % мальчиков в возрасте тринадцати лет завершили свое образование, пройдя курс народной школы, в 1981-м эти показатели составили соответственно только 35 % и 42 %. Это означает, что за три десятилетия число тех, кто получил более высокое образование (закончил реальную школу, гимназию или общеобразовательную среднюю школу), у девочек почти утроилось, а у мальчиков почти удвоилось.
Точно такие же результаты дают изменения и на другой стороне образовательной пирамиды, в высшей школе. Так, в ходе экспансии образования при абсолютно растущем уровне доля поступивших в высшие учебные заведения детей рабочих увеличилась в несколько раз . В 1928 году их было 2,1 %, в 1951-м — 4 %, в 1967-м уже 9,2 % и, наконец, в 1981-м — 17,3 %. Одновременно учащиеся женщины почти сравнялись по количеству с мужчинами. В то время как в гимназическом образовании с середины 70-х годов девочки даже немного опередили мальчиков, доля поступивших в высшие учебные заведения особ женского пола составила в 1983 году ровно 43 % (в 1960-м только 25 %, в 1975-м уже 34 %). Отсюда ясно видно, что экспансия образования в значительной своей части была и экспансией образования для женщин. Во всяком случае, шаг в сторону расширения образования можно считать удавшимся. Это почти не поколебало «привязанность к своему дому» и не устранило неуверенность и неравенство в профессиональной интеграции. Возникает вопрос: каким образом эта открывшаяся из-за крайней неосторожности мужчин возможность феминизации образования вообще могла осуществиться в 60-е годы (при отсутствии активного женского движения)?
В этом смысле массовое использование высшего образования — независимо от того, обещает ли оно профессиональную отдачу — обусловило разрыв между поколениями послевоенной Германии, который широко и глубоко сказался на взаимоотношениях между полами, на отношении родителей к воспитанию, на политической культуре (новые социальные движения). Так был сделан еще один шаг в освобождении от классово-культурных связей и от зависимости, обусловленной средой происхождения. С удлинением сроков школьного обучения традиционные ориентации, образ мыслей и стиль жизни ставятся под сомнение или вытесняются универсализацией условий обучения и учебы, содержания знаний и языковых форм. Образование — в зависимости от его сроков и содержания — содействует хотя бы минимальному процессу самоосмысления и самоосуществления. Сверх того, образование связано с селекцией и потому требует индивидуальной карьерной ориентации, которая сохраняет свою действенность даже там, где «продвижение благодаря образованию» всего лишь иллюзия, а образование обесценивается и превращается в необходимое средство против падения уровня жизни (о том, что случилось в процессе экспансии образования, см. с. 223 слл. наст. изд.). В конце концов формализованный образовательный процесс можно закончить, только пройдя через «индивидуализирующее игольное ушко» экзаменов, контрольных работ и тестов, которые в свою очередь открывают выход к получению индивидуального свидетельства об образовании и к карьере на рынке труда.
Применительно к пролетарской классовой среде в том виде, в котором она существовала вплоть до 30-х годов с ее членением по принципу социал-демократического, католического, евангелического и прочих «мировоззрений», это означает разрыв в поступательном развитии, который постепенно дает о себе знать в смене поколений. Раньше врастание в рабочее движение было для отдельного человека преимущественно «естественным процессом», который строился на основе семейного опыта и отражавшейся в нем «классовой судьбы» и потом через посредство соседей, спортивных союзов и т. п. вплоть до производственной социализации опять-таки предначертанным путем вливался в политические движения своего времени. Сегодня этот широкий конвейер обретения опыта и осуществления контроля в оформленной по классовым стандартам социальной среде во многих местах разорван, и отдельный человек, предоставленный самому себе, вынужден открывать элементы «классовой судьбы» в своей собственной жизни.
У женщин в связи с уравниванием в области образования возникла сложная ситуация. Путь вперед, к профессии, из-за стабильной массовой безработицы (и больших «резервов рационализации» на специфически женских рабочих местах) в той же мере затруднителен, как и путь назад — к бракуй семье (не в последнюю очередь из-за растущего числа разводов). Возможно все — и невозможно ничего. Одни могут принимать одно решение, другие другое. Неравенство между мужчинами и женщинами отныне проявляется с непреложной очевидностью . Предположим, многие женщины вытесняются с рынка труда обратно в семью. Тогда людям с (почти) одинаковым уровнем образования придется работать в прежних крайне неравных условиях и с прежней нагрузкой; зная об этом, они вынуждены терпеть данное очевидное противоречие,! обращенное в сферу частной, личной жизни. Образование еще ничего не гарантирует. Равное образование вовсе не избавит мужчин и женщин от неравенства их положения в семье и на работе. Аргумент «они этого не могут» давно известен. Они этого не могут, и им этого не позволят! Неравенство обрело личный, повседневный, нелегитимный, а потому политический (в традиционном и частном смысле слова) характер. Феминизация образования уже изменила мир семьи и труда, потому что она заставила осознать неравенство и превратила его в несправедливость. Отныне всегда будут говорить: при равном образовании…
Круг замыкается. При сохраняющихся условиях неравенства фаза подъема в государстве всеобщего благоденствия вызвала культурную эрозию и эволюцию условий жизни, которые в конечном счете привели к выявлению неравенства между мужчиной и женщиной. Такова динамика процесса индивидуализации, который при взаимодействии всех названных компонентов — излишка свободного времени, излишка денег, мобильности, образования и т. д. — стал интенсивно изменять структуры и разрушать жизненные взаимосвязи между классом и семьей.
2. Индивидуализация и образование классов:
Карл Маркс и Макс Вебер
«Индивидуализация социального неравенства» — разве в связи с этим не все забыто, отринуто, проигнорировано — классовый характер, системность, массовое общество, переплетение капитала, идеологическая кажимость, отчуждение, антропологические константы и дифференциация социально-исторической действительности? Разве понятие индивидуализирующего процесса не означает преждевременной смерти идеологии, похоронного звона по ней?
Это побуждает к теоретическим уточнениям: чем отличаются эти явления от возникновения буржуазного индивидуализма в XVII и XIX веках? Буржуазная индивидуализация базировалась в основном на владении капиталом и развивала свою социальную и политическую идентичность в борьбе с господством феодального правопорядка. В ФРГ, напротив, заявляет о себе «индивидуализация рынка труда»; как было показано, она проявляется в повышении уровня жизни, образования, мобильности и т. д. Почему и в каком, собственно, смысле произошла индивидуализация рынка труда? Продажа рабочей силы считалась и считается многими до сих пор тем моментом , который определяет противоречие между классами при капитализме. Почему и как движущая сила, приводившая к образованию классов, оборачивается теперь индивидуализацией социальных классов?
Различие заключается в том новом, которое зарождается вместе с развитием ФРГ, — в усилиях государства, направленных на социальную и правовую интенсификацию наемного труда в обществе благоденствия. Это же в типичных условиях XIX и первой половины XX века вызывало к жизни прямо противоположные тенденции. Сегодня люди под давлением нужды и переживаемого ими отчуждения труда уже не сбиваются в пролетарских кварталах нищеты в социально-политические «классы», как это было в XIX веке. Наоборот, благодаря завоеванным правам они, скорее, освобождаются от классовых взаимосвязей и при добывании средств к существованию в значительной мере оказываются предоставленными самим себе. В обществе всеобщего благоденствия расширение сферы наемного труда оборачивается индивидуализацией социальных классов. Такое развитие не было подарком милосердных самаритян-капиталистов обнищавшему рабочему классу. Оно завоевано, оно продукт борьбы и в этом качестве выражение силы рабочего движения, которое, однако, благодаря своим успехам изменило собственные условия жизни. Это было претворением в жизни определенных (и существенных) целей рабочего движения, которое изменило предпосылки своего успеха и, вероятно, нанесло им урон по меньшей мере как базе «рабочего» движения.