Вильгельм фон Гумбольдт и Джон Стюарт Милль
В сочинении «О пределах государственной деятельности» Вильгельм фон Гумбольдт видит в ограничении сферы полномочий государства необходимое условие свободного развития оригинальной, многосторонней и целостной личности: «Истинная цель человека... есть высшее и наиболее пропорциональное формирование его сил в единое целое[…] Эта сила и это многостороннее различие объединяются в том, что называется оригинальностью; следовательно, то, на чем в конечном счете покоится все величие человека... есть своеобразие силы и формирования. Это своеобразие достигается с помощью свободы деятельности и многосторонности действующих, и оно же в свою очередь создает их». Итак, «Истинный разум не может желать человеку никакого другого состояния, кроме того, при котором... каждый отдельный человек пользуется самой полной свободой, развивая изнутри все свои своеобразные особенности...».
Сочинение Гумбольдта, полностью опубликованное лишь спустя 60 лет после его написания, оказало сильное влияние на Дж. Ст. Милля, развившего его идеи в классической для либерализма работе «О Свободе». Милль наделяет личность неограниченной свободой в «сфере индивидуального», т.е. там, где её действия не касаются свободы других, не наносят другим вреда[31] (понятие вреда, следовательно, нуждается в тщательной разработке). Как либерал, он понимает недостаточность ничем не ограниченной демократии и необходимость защиты свободы личности и меньшинств: «Вот почему недостаточно иметь охрану только от правительственной тирании, но необходимо иметь охрану и от тирании господствующего в обществе мнения или чувства, - от свойственного обществу тяготения, хотя и не уголовными мерами, насильно навязывать свои идеи и свои правила тем индивидуумам, которые с ним расходятся в своих понятиях, - от его наклонности не только прекращать всякое развитие таких индивидуальностей, которые не гармонируют с господствующим направлением, но, если возможно, то и предупреждать их образование и вообще сглаживать все индивидуальные особенности, вынуждая индивидуумов сообразовать их характеры и известными образцами. Есть граница, далее которой общественное мнение не может законно вмешиваться в индивидуальную независимость; надо установить эту границу, надо охранить ее от нарушений, - это также необходимо, как необходима охрана от политического деспотизма». Определенная доля свобод (свободы совести, слова, собраний) со времен Реформации через английскую, американскую и французскую революции была отвоевана у деспотизма для большинства и для меньшинств у большинства, однако степень и широта, в которой были реализованы эти свободы, Милль находит недостаточными: «власть общества над индивидуумом вызывала против себя прямой протест почти исключительно только в деле религии, и только в религиозной сфере права индивидуума по отношению к обществу были заявлены как принцип». Однако декларация еще не есть реализация. Милль так о определяет сферу индивидуальных свобод: «Сюда принадлежат, во-первых, свобода совести в самом обширном смысле слова, абсолютная свобода мысли, чувства, мнения касательно всех возможных предметов, и практических, и спекулятивных, и научных, и нравственных, и теологических… Во-вторых, сюда принадлежат свобода выбора и преследования той или другой цели, свобода устраивать свою жизнь сообразно со своим личным характером, по своему личному усмотрению, к каким бы это ни вело последствиям для меня лично, и если я не делаю вреда другим людям… Отсюда вытекает третий вид индивидуальной свободы, подлежащий тому же ограничению, - свобода действовать сообща с другими индивидуумами, соединяться с ними для достижения какой-либо цели, которая не вредна другим людям; при этом предполагается, конечно, что к действию сообща привлекаются люди совершеннолетние, и при том не обманом и не насилием».
Легко заметить, что в сферу свобод личности по Миллю попадает и выдвинутое нами «право человека на утопию». Таким образом, это право содержится как декларация в классическом либеральном идеале свободы. Очевидно, в то же время, что практическое осуществление этого права в современном мире национальных государств (в котором либеральная идеология господствует) возможно в далеко неполной степени. Сущность проблемы, как писал норвежский социолог Й. Гатлунг, в том что в современных либерально-демократических обществах разрешается «пропагандировать свои социальные нововведения, не устанавливая последних, пока большинство не примет их за общую формулу для общества в целом» [Гатлунг, «Истинные миры»]. Напротив, реализация «права на утопию» предполагает, что «Свобода практиковать то, во что кто-то верит, должна будет иметь статус права человека в обществе» [Гатлунг, «Истинные миры»]. Надо, однако, отдать должное последовательности самого Милля в утверждении свободы «осуществлять свои мнения в действительной жизни на свой собственный страх», когда он критикует подавление военным путем в 1857-1858 гг. движения мормонов в США: «Многоженство, - вот тот пункт мормонской доктрины, который главным образом возбуждает против них антипатию, и эта антипатия столь сильна, что по отношению к ним забываются обыкновенные правила веротерпимости; мы миримся с многоженством у магометан, у индусов, у китайцев, но не можем помириться с многоженством у людей, которые говорят по-английски и считают себя христианами». Милль находит желательным, «чтобы существовали и различные образы жизни, чтобы предоставлен был полный простор всем разнообразным характерам, под условием только не вредить другим, и чтобы достоинство всех разнообразных образов жизни было испытываемо на практике, когда оказываются люди, желающие их испытывать». Более того, такой режим является необходимым условием дальнейшей автономизации личности, ибо, как писал еще Гумбольдт, «Ничто не готовит к свободе так, как сама свобода. Эту истину, похоже, не осознают люди, которые столь часто используют «незрелость», как аргумент в пользу продолжающегося угнетения, однако, по моему мнению, она напрямую вытекает из самой человеческой природы. Неготовность к свободе может вытекать лишь из нехватки моральной и интеллектуальной силы. Единственный путь - развивать ее, но для этого изначально надобна свобода, которая возбуждает самостоятельную активность».
Между тем, когда речь заходит об «экспорте» либеральных порядков «отсталым» народам, Милль высказывается против такого принуждения к свободе: «Когда сами те, которые терпят от дурных законов, не просят ни чьей помощи, то в таком случае я не могу допустить возможности признать, чтобы люди, совершенно этому непричастные, имели какое-нибудь право вмешаться и требовать изменения существующего порядка вещей, которым довольны все те, кого он касается непосредственно, - и требовать на том только основании, что этот порядок их скандализирует». Более того, «Деспотизм - законный метод управлять варварами, если цель благая и действительно достигается. Свобода в принципе неприменима к обществу, предшествующему эпохе, где можно спокойно совершенствоваться путем свободных и равных дискуссий».
Исайя Берлин
Дальнейшее развитие в рамках либерального течения проблематика свободы и автономии получила в трудах Исайи Берлина, в частности, в его эссе «Две концепции свободы». Большое значение имеет замечание Берлина о том, что «концепция свободы непосредственно вытекает из представлений о том, что определяет личность человека, его Я». Будучи приверженцем негативной свободы, он утверждает (и, на наш взгляд, его утверждение нельзя абсолютизировать), что позитивная свобода чревата мысленным разделением личности на «подлинное Я» и некоторый подлежащий обузданию остаток: «концепция свободы как самовладения, с ее предпосылкой о внутренней раздвоенности человека, легче осуществляет расщепление личности на две части: на трансцендентного господина и эмпирический пучок желаний и страстей, который нужно держать в строгой узде». Берлин утверждает, что данное расщепление исторически проявилось в двух основных формах: «Первая форма - это самоотречение ради достижения независимости, а вторая - самореализация или полное отождествление себя с некоторым конкретным принципом или идеалом ради достижения той же цели». Автор подробно объясняет, в чем он видит опасность указанного расщепления «эмпирического» человека: «При объяснении этой ситуации порой ссылаются на ту силу, которую приобрела совершенно безобидная вначале метафора владения собой. «Я свой собственный хозяин», «я никому не раб», но разве я не могу быть (как склонны рассуждать платоники и гегельянцы) рабом природы? Или рабом своих собственных неукротимых страстей? Разве это не разные виды одного и того же родового понятия «раб» - одни политические и правовые, другие - нравственные и духовные? Разве у людей нет опыта освобождения себя от духовного рабства и от рабской покорности природе, и разве в ходе такого освобождения люди не открывали в себе, с одной стороны, некоторое главенствующее Я, а с другой стороны, нечто такое, что подчиняется этому Я. Это главенствующее Я затем различными способами отождествляют с разумом, с «высшей природой» человека, с его «реальным», «идеальным» или «автономным» Я, с тем Я,которое стремится к вещам, дающим длительное удовлетворение, с «наилучшим» Я, а затем это Я противопоставляют иррациональным влечениям, неконтролируемым желаниям, «низкой» природе человека, его погоне за сиюминутными удовольствиями, его «эмпирическому» или «гетерономному» Я, которое поддается каждому порыву желания и страсти и нуждается в строгой дисциплине, чтобы встать в полный рост своей «реальной» природы… Заняв такую позицию, я могу игнорировать реальные желания людей и сообществ, могу запугивать, притеснять, истязать их во имя и от лица их «подлинных» Я в непоколебимой уверенности, что какова бы ни была истинная цель человека (счастье, исполнение долга, мудрость, справедливое общество, самореализация), она тождественна его свободе - свободному выбору его «истинного», хотя и часто отодвигаемого на второй план и не проявляющегося, Я». Следствия возникающего усложнения понимания субъекта добровольности мы обсудим позднее в разделе ???.
Роберт Нозик
Роберт Нозик является той фигурой, благодаря которой восстает из забвения проблематика «права на утопию», подразумеваемого миллевским идеалом свободы. Конкретно, в заключительной части своей книги «Анархия. Государство. Утопия» (1974 г.) Нозик размышляет над институциональной структурой, способной реализовать «право на утопию», предлагая модель т.н. «рамки для утопии». Напомним, что в первой части своей книги «Анархия, Государство и Утопия» Нозик критикует анархистское представление о моральной ущербности любого государства, моделируя возможное возникновение минимального государства из доминирующей защитной ассоциации в результате стихийного процесса (как выражается Нозик, в «процессе невидимой руки»), при которой не происходит несправедливого ущемления чьих-либо прав. Во второй части книги он критикует модели государств, по объему своих функций и полномочий превосходящих минимальное (например, осуществляющих перераспределение в пользу наименее преуспевших по Роллзу). Наконец, в третьей части Нозик эксплицирует модель минимального государства как «рамки для утопии»[32]. Логика его рассуждений такова: если мы принимаем ситуацию (относительного, но весьма значительного) ценностного плюрализма как факт, нам остается только одна возможность: предложить утопический проект не как путь к воплощению конкретного идеала, а как форму, дающую право стремиться к воплощению почти любого идеала[33]. Замечание «почти» здесь означает, что даже такой проект предполагает существование некоторого общего ценностного базиса (например, «этики добровольности») и запрещает практики и проекты, противоречащие этому базису[34].
Нозик описывает «рамку для утопии» как «многообразие сообществ, членами которых люди могут стать, если их примут; которые они могут покинуть, если захотят; которым они могут придать форму, в соответствии со своими желаниями; общество, в котором можно воплощать утопические эксперименты, можно выбирать стиль жизни, а также можно в одиночку или совместно с кем-то реализовывать разные представления о благе». Его модель есть лишь последовательная реализация миллевского идеала свободы, неизбежно ведущая к «пролиферации сообществ»: «Утопия будет состоять из утопий, из множества различных неоднородных сообществ, в которых люди будут вести разный образ жизни в разных институциональных условиях <…> Утопия – это рамка для утопий, место, где люди вольны добровольно объединяться, чтобы попытаться реализовать собственный идеал хорошей жизни в идеальном обществе, где, однако, никто не может навязать другим собственные представления об утопии. Утопическое общество – это общество утопизма <…> утопия – это метаутопия: это среда, в которой можно проводить утопические эксперименты».
Касательно предложенной модели «рамки для утопии» необходимо отметить следующие проблемные моменты:
1) В модели Нозика все проекты называются утопиями (что некорректно), так что его «рамку для утопии» можно назвать «панутопизмом». Однако такое несколько «вольное» словоупотребление возникло, конечно, не потому, что Нозик не отдает себе отчета в том, что в содержании многих проектов может не быть ничего специфически утопического.
2) Нозик постоянно использует понятие добровольность, не проводя исследования возможных смыслов данного понятия. Можно сказать, что он использует это понятие в самом широком, инклюзивном смысле.
3) Чрезвычайно трудной проблемой является проблема границ добровольности, ибо на этих границах мы порой сталкиваемся с её парадоксальной сущностью. Возможно ли, например, добровольное вступление в сообщество, устав которого запрещает выход из него? Возможен ли добровольный отказ от дальнейшего использования права на добровольность? Нозик отвечает на подобный вопрос утвердительно: «любой индивид имеет право добровольно связать себя любыми конкретными ограничениями и, таким образом, имеет право использовать добровольную рамку, чтобы выйти за её пределы»[35] [C. 403-404]. Более того: «будет ли свободная система позволять ему продать себя в рабство? Я считаю, что да» [C. 403]. Проблема добровольной продажи себя в рабство[36] является чем-то гораздо большим, нежели просто умозрительным казусом. Проблему «продажи себя в рабство» не обошел вниманием еще Милль, и его позиция в этом вопросе противоречит позиции Нозика: «у нас и в большей части других цивилизованных государств признается недействительным обязательство, по которому человек продает себя в рабство или соглашается на подобную продажу; силу такого рода обязательств равно отрицают и закон, и общее мнение. Почему в этом случае власть индивидуума над самим собой подвергается ограничению, очевидно само по себе. Действия индивидуума, касающиеся только его самого, признаются не подлежащими ничьему вмешательству единственно из уважения к его индивидуальной свободе; свободный выбор индивидуума принимается за очевидное свидетельство, что избранное им для него желательно, или по крайней мере сносно, и его личное благо признается наилучше для него достижимым при том условии, если ему предоставлена будет свобода стремиться к этому благу теми путями, какие признает за лучшие. Но продажа себя в рабство есть отречение от своей свободы; это - такой акт свободной воли индивидуума, которым он навсегда отрекается от пользования своей свободой, и, следовательно, совершая этот акт, он сам уничтожает то основание, которым устанавливается признание за ним права устраивать свою жизнь по своему усмотрению. С минуты совершения этого акта он перестает быть свободным и ставит себя в такое положение, которое не допускает даже возможности предположить, чтобы он мог оставаться в нем по своей воле… Принцип свободы нисколько не предполагает признания за индивидуумом свободы быть несвободным. Признать за индивидуумом право отречься от своей свободы не значит признавать его свободным». Проблема для Милля решается просто, видимо, потому, что он рассуждает о рабстве буквальном, физическом, существовавшем в его время как социальный институт[37]. Однако помимо физического возможно и духовное рабство, реализующееся путем индоктринации, ограничения доступа к информации, «промывки мозгов» и т.д. В действительности, если понимать добровольность как способность к информированному (включая знание перечня альтернатив) осознанному выбору, то продажа себя в духовное рабство не есть некое исключительное событие, а, напротив, наиболее типичная жизненная ситуация. Это ситуация «бегства от свободы», возлагание бремени «всех этих решений» на ту или иную авторитарную инстанцию. В свою очередь запрет на продажу себя в рабство (физическое либо духовное) означает институционализацию принуждения к добровольности.
4) Очевидно, что постулирование Нозиком права на отказ от добровольности открывает простор для существования в «рамке для утопии» любых тоталитарных сообществ, практикующих индоктринацию, духовное рабство. Однако в другом месте своего сочинения Нозик уделяет внимание проблеме индоктринации, осознавая её лишь как проблему ограничения доступа к информации: «некоторые сообщества, чтобы помешать оттоку членов в другие сообщества, могут попытаться скрыть от части своих членов информацию о природе тех сообществ, к которым они могли бы захотеть присоединиться». Далее, высказывания Нозика по проблеме предотвращения индоктринации местами выглядят противоречивыми. С одной стороны он пишет, что в добровольных сообществах допустимы «ограничения того, какие книги разрешены в данном обществе» [С. 392], с другой – «Еще более сложные проблемы возникают с детьми. Следует каким-то образом гарантировать им, что они получат информацию о возможностях, которые открывает перед ними мир»[38] [С. 403]. Однако нам представляется, что проблема ограничения доступа к информации затрагивает лишь внешний по отношению к субъекту аспект проблемы индоктринации, и совсем не затрагивает внутренний – бегство субъекта от свободы как от непосильного бремени. Так или иначе, зафиксируем, что если мы вкладываем в понятие добровольности информированность, осведомленность субъекта об альтернативах, из которых он волен выбирать, то реализация такой добровольности требует институционализации принуждения к добровольности. Поскольку феномен бегства от свободы представляется неискоренимым (как писал Б. Рассел, «Многие люди скорее умрут, чем начнут думать и умирают, так и не начав»), мы можем мыслить принуждение к добровольности лишь как самопринуждение, реализующееся в некой «элитарной» подрамке внутри «рамки для утопии» Нозика. Что же касается возможности добровольно продать себя в рабство, нам представляется, что избежать парадоксов здесь можно, если наложить всеобщий запрет на необратимый отказ от добровольности, призванный учесть тот факт, что за время, минувшее после отказа от добровольности (т.е. отказа от права выхода из сообщества), человек может пересмотреть свои взгляды и понять, что он уже не тот, кто столь недальновидно «продал себя в рабство».
Чандран Кукатас
Другая модель, реализующая «право на утопию», описана в книге британского социального теоретика малайского происхождения Чандрана Кукатаса «Либеральный Архипелаг» (2010 г.). Кукатас противопоставляет свою «космополитическую» модель «либерального архипелага» современному разделению мира на национальные государства. Он обращает внимание на тот факт, что большинство социальных и политических теоретиков рассматривают социальные, этические, правовые проблемы, неявно предполагая национальное государство в качестве неотменяемого контекста, в котором эти проблемы должны решаться. Кукатас обращает внимание на известную условность, случайность, «воображаемый» характере многих национальных сообществ, рассматривая государства и их «священные» границы не как социально-политические факты, а как проблемы. Очевидно, что притязание национального государства на некий особый, более высокий ценностный и правовой статус, нежели тот, которым обладает любое добровольное сообщество внутри него, является беспочвенным (вернее, реальность этого притязания зиждется на силе, применяемой к каждому, кто его деятельно отрицает). Модель мироустройства, в котором люди имеют право добровольно объединяться в сообщества и выбирать для себя систему социальных институтов, и получила у Кукатаса название «либерального архипелага»: «В таком обществе индивидуумы смогут свободно вступать друг с другом в объединения, чтобы жить по тем моральным стандартам, которые им позволяет признать совесть, а также получат право не жить среди тех, чьи моральные стандарты для них неприемлемы».
«Свободное общество – это открытое общество и, следовательно, принципы, описывающие его природу, должны быть принципами, признающими изменчивость человеческих установлений, вместо того чтобы устанавливать или утверждать однозначный набор институтов в рамках закрытого устройства. Подобные принцпиы должны принимать как данность только существование индивидуумов и их склонность к объединению; они не обязаны и не должны выказывать особое предпочтение каким-либо конкретным индивидуумам или конкретным историческим объединениям. С учетом этого обстоятельства фундаментальный принци, описывающий общество – это принцип свободы объединений. Первым выводом из этого принципа является принцип свободы выхода из объединения. Второй вывод – принцип взаимной толерантности объединений»[39]. Кукатас явно противопоставляет свою теорию попыткам решать социальный, этические, экономически, политические проблемы в рамках национального государства («закрытого общества»): «предлагаемая здесь теория отличается от теорий, из которых складывается современная политическая философия – и современная либеральная теория в частности, - вследствие того, что она выстроена вокруг другого вопроса. Большинство современных теорий начинается с вопроса о том, что государству и правительству – или «нам» - позволительно или допустимо в хорошем обществе?... Однако развиваемая нами теория отталкивается от иной отправной точки. В качестве принципиальноговопроса принимается не «что должно государство – т.е. власть – делать?», а «у кого есть право на власть?»». Кукатас считает, что в политической философии чрезмерное внимание уделялось проблеме «социального единства» перед лицом культурного разнообразия, и что ценность этого единства явно преувеличена: «Социальное единство, по нашему мнению, отнюдь не так важно, как нам внушают. Напротив, хорошее общество не может быть опояснано границами, которые обеспечивают его единство <…> Ни местная община, ни национальное общество не рассматриваются как особенно ценные и важные объекты, заслуживающие сохранения сами по себе. Ключевая ценность, к которой мы аппелируем, - не община, а свободы; причем из всех свобод наиболее важна свобода совести». Ясно, что отрицание ценности социального единства есть путь к «пролиферации сообществ»: «мы предлагаем метафору, изображающую политическое общество как архипелаг: море, в котором находится множество мелких островов. Эти острова представляют собой различные сообщества или, лучше сказать, юрисдикции, существующие в море взаимной толерантности». Далее, «общество находится тем ближе к добровольной системе, чем более велика в нем свобода объединений, а индивидуумы вольны изменять одной власти и переходить в подчинение к другой власти».
Далее, Кукатас, противопоставляя свою теорию теории «мультикультурального гражданства» У. Кимлики, указывает на важнейшую специфику своего понимания добровольности: «теория Кимлики в конечно счете основана на ценности выбора, и её фундаментом служит такое представление о людях, которое придает первостепенное значение личной автономии. Теория же, представленная здесь, напротив, фундаментальное значение придает свободе объединений и в конечном счете основана на ценности свободы совести». Таким образом, зафиксируем, что модель «либерального архипелага» Кукатаса строится на основе весьма общего и широкого представления о добровольности, не включающего не то что «элитарное» требование личностной автономии, но даже не связывающего добровольность с ситуацией выбора. Дело в том, что добровольными поступками Кукатас считает такие, которые субъект совершает в согласии с собственной совестью, без внутреннего разлада. Генезис же этой совести (Сверх-Я), даже если она вполне гетерономна и сформирована путем индоктринации, не имеет значения: «Ключевой момент здесь заключается в том, что жизнь, не подвергаемая анализу, вполне может быть достойна того, чтобы её прожить». Далее, Кукатас, оппонируя Роллзу и Кимлике, пишет: «я утверждаю, что хотя мы заинтересованы в том, чтобы нас не принуждали к такой жизни, которая для нас невыносима, из этого не вытекает наличие интереса к тому, чтобы прожить жизнь, которую мы сами выбираем. Самая худшая участь, какая может выпасть на долю человека, - невозможность избежать поступков, противоречащих его совести.
Это означает, что наш фундаментальный интерес заключается не в возможности выбирать свои цели, а в том, чтобы нас не заставляли преследовать такие цели, которые вызывают у нас отвращение <…> Для людей хорошая жизнь – не обязательно жизнь, выбранная ими самими, или жизнь, в которой имеются возможности для выбора; но хорошей жизнью не может быть такая жизнь, от которой требует отказаться совесть». Таким образом, в основе модели «либерального архипелага» заложен не миллевский идеал автономии, а предельно широкое, инклюзивное представление о добровольности, не связанное даже с ситуацией выбора. Человек, по Кукатасу, может вообще никогда не выбирать (убеждения, нормы, ценности, профессию, сообщество и т.п.), и от начала и до конца являться продуктом социальных влияний, но если он в своих поступках не ощущает противоречия с требованиями совести (также сформированной обществом), он поступает добровольно. Отметим, что авторитарное сообщество в «архипелаге» может вовсе не быть архаичным и традиционным. Напротив, оно может быть организовано, например, на основе современных, рациональных, тщательно разработанных техник социализации, программирующих поведение людей согласно авторитано заданному шаблону. Пример такого сообщества предложен в утопии «Уолден-2» знаменитого психолога-бихевиориста Б. Скиннера: ««Теперь, поскольку мы знаем как работает положительное подкрепление и почему не работает негативное», сказал напоследок Фрезер, «мы можем действовать более осознанно, и потому более успешно, в нашем конструировании культуры. Мы можем достичь разновидности контроля, при которой контролируемые, хотя они и следуют коду куда более скрупулезно, чем когда либо при прежней системе, тем не менее чувствуют себя свободными. Они делают то, что они хотят делать [свобода совести по Кукатасу! – В.И.], а не то, что их принуждают делать. В этом – источник потрясающей мощи положительного подкрепления – здесь нет притеснения и нет бунта. Благодаря тщательному культурному проектированию, мы контролируем не конечное поведение, но поведенческие наклонности – мотивы, мечты, желания… Любопытная вещь состоит в том, что в этом случае вопрос о свободе никогда не возникает»»[40]. Согласно логике Кукатаса, подобное сообщество запрограммированных автоматов, в котором самое желание субъекта инсценировано, является добровольным и может существовать в рамках «либерального архипелага».
Сравним позицию Кукатаса с тем, что писал Милль о ценности автономии: «но сообразоваться с обычаем единственно потому только, что это - обычай, значит отказаться от воспитания в себе или от развития некоторых из тех качеств, которые составляют отличительный атрибут человека. Способность человека понимать, судить, различать, что хорошо и что дурно, умственная деятельность и даже нравственная оценка предметов - все эти способности упражняются только тогда, когда человек делает выбор. Но тот, кто поступает известным образом потому только, что таков обычай, тот не делает выбора, не упражняет практически своей способности различать, что хорошо и что дурно, не питает в себе стремлений к лучшему. Умственная и нравственная сила, также как и мускульная, развивается не иначе, как через упражнение. Кто поступает известным образом единственно потому, что так поступают другие, тот так же мало упражняет свои способности, как если бы он верил во что-нибудь единственно потому, что другие в это верят <…> Тот индивидуум, который предоставляет обществу или близкой к нему части общества избирать для себя тот или другой образ жизни, - тот индивидуум не имеет надобности ни в каких других способностях, кроме той способности передразнивания, какую имеет обезьяна. Только тот человек имеет надобность во всех своих способностях и действительно пользуется ими, который сам по своему пониманию устраивает свою жизнь». Очевидно, что различие позиций Милля и Кукатаса связано с различиями представлений о субъекте добровольности. Для Милля таковым является автономная личность (находящаяся на высшей стадии морального развития по Л. Кольбергу), произведшая «переоценку ценностей». Для Кукатаса же таковым является «человек в целом», любой эмпирический человек как таковой, независимо от уровня его самосознания и морального развития. Воспринятые человеком нерефлексивно нормы и ценности не есть для Кукатаса нечто внешнее, наносное, случайное для самости, «подлинного Я», «ядра личности». Напротив, они являются составной частью личности, и всякое всеобщее принуждение к добровольности понимается Кукатасом как посягательство на личность, как стремление превратить её в другую личность (при том что отдельное сообщество, конечно, имеет право подвергать личность какой угодно формировке)[41]. Под обсуждаемым здесь различием позиций Милля и Кукатаса в действительности кроется двух течений либерализма, названных в Джозефом Ратцем в книге «Мораль Свободы» перфекционистским и антиперфекционистским[42]. Соответственно, классический либерализм Милля является перфекционистским, поскольку в его основе лежит принятие ценности не просто добровольности, а автономии индивида.
Таким образом, возникает вопрос, в какой мере либерален сам «либеральный архипелаг» Кукатаса[43]. Очевидно, что отдельные острова-сообщества в этом архипелаге могут быть вполне авторитарными и даже тоталитарными: «свободное общество должно быть толерантным к любым объединениям, включая те, которые сами не ценят свободу». Однако и авторитарные сообщества обязаны подчиняться важному требованию: «Должна быть, по крайней мере в принципе, возможность личного выхода и нелиберальных общин и объединений». Для этого необходимо, «чтобы право этих объединений запрещать своим членам выход из них не признавалось юридическими и политическими институтами объединяющего их общества». Проблемным, однако, остается тот факт, что в авторитарных сообществах, практикующих информационную блокаду и индоктринацию (включая искажение информации о других сообществах, вплоть до отрицания их существования!), наличие абстрактного права покинуть сообщество не значит почти ничего[44].
Корнелиус Касториадис
В философии Касториадиса, одного из ведущих теоретиков группы «Социализм или варварство», понятиям индивидуальной и социальной автономии принадлежит центральное место. Фактически Касториадис разделяет все исторически существовавшие общества на гетерономные и автономные (например, древнегреческий полис, итальянские города-государства эпохи Ренессанса, с известными оговорками западноевропейские общества Нового Времени и т.п.), и борьба за осуществление проекта автономии – лейтмотив его философии истории. Выдвижение Касториадисом на первый план ценности автономии тем более замечательно, что оно осуществляется в то время, когда постмодернистскими мыслителями провозглашается «децентрация субъекта», «смерть автора», «смерть субъекта».
В своей основополагающей работе «Воображаемое установление общества» (1975 г.) Касториадис пытался определить содержание и обосновать ценность личностной автономии опираясь на фрейдовскую трехчастную модель психических инстанций: «Если автономия находится в центре задач и путей революционного проекта, то необходимо уточнить и разъяснить содержание этого термина. Мы попытаемся сделать это сначала там, где это кажется наиболее легким делом - в отношении индивида, чтобы затем перейти в план, наиболее нас интересующий, - в план коллектива. Мы попытаемся понять, чем является достигший автономии индивид, с одной стороны, и автономное, не подвергающееся отчуждению общество, с другой. Девизом психоанализа Фрейд предлагал считать следующие слова: «Где было Оно, должно возникнуть Я». «Я» в данном случае, в первом приближении, означает сознательное как таковое. «Оно» - источник и область влечений («инстинктов») - должно быть воспринято в этом контексте как представитель бессознательного в самом широком смысле слова. «Я», как сознание и воля, должно занять место неосознанных темных сил, которые доминируют «во мне», действуют за меня, «действуют мной», как говорил Г. Гроддек». Вопрос о правильном понимании автономии, по Касториадису, сводится к правильной интерпретации этого фрейдовского девиза[45]. Должны ли «Я» субъекта для достижения автономии просто-напросто прибегнуть к подавлению, репрессии, «умерщвлению» Оно? Касториадис пишет, что инстинктивные силы в Оно есть «не просто и не столько… чистые импульсы, либидо или влечение к смерти. Это бесконечная, фантасмагорическая и фантастическая алхимия, это силы бессознательного созидания и подавления, бессознательные «сверх-Я» и «Я». Сказанное требует разъяснения. То, что «Я» должно занять место «Оно», не означает ни уничтожения влечений, ни устранения или поглощения бессознательного. Речь идет о том, чтобы занять их место в качестве принимающей решения инстанции. Автономией можно было бы назвать власть сознательного над бессознательным». И далее: «Если автономию, принцип самоуправления мы противопоставляем гетерономии, законодательству и управлению со стороны другого, то точно так же автономия может быть противопоставлена власти бессознательного - закону, исходящему от другого, навязанному мне другим. В каком смысле можно сказать, что власть бессознательного - это закон некоего другого? О каком другом идет речь? Речь идет о другом в буквальном смысле, не о неизвестном мне «другом я», но о другом во мне. Как сказал Жак Лакан, «Бессознательное - это дискурс Другого». В значительной мере оно представляет собой хранилище целей, желаний, требований, ожиданий родителей и воспитателей - то есть значений, которые вбирает в себя индивид с момента своего зачатия».
Итак, автономия по Касториадису заключается в преодолении того состояния, которое выражено классической сентенцией Фрейда: «Сознание не является хозяином в собственном доме». Достижение автономии достигается не репрессией Оно[46],[47], а выстраиванием нового отношения Я и Оно, «просветление» сознанием бессознательного, освобождение Я от слепого подчинения власти неосознаваемых мотивов, внушенных мне мнений, стереотипов, установок и т.п. Здесь Касториадис вовсе не осуществляет то, от чего предостерегал И. Берлин, а именно разделение «человека в целом» на его самость, «подлинное Я», центр/ядро личности, являющуюся в потенции субъектом автономии, и все остальные случайные «наслоения», мешающие увидеть лик и услышать голос «подлинного Я», а то и говорящие вместо него. Речь идет не об «обявлении войны» бессознательному со стороны сознания, а о придании их отношениям нового качества, такого «просветления» бессознательного, которое позволит «Я» «присвоить» его содержание и сказать: «да, это мои желания». Касториадис пишет: «Автономия сводится в таком случае к следующему: мой дискурс начинает занимать место дискурса Другого, чуждого мне дискурса, находящегося во мне, имеющего власть надо мной и через меня говорящего. Такая позиция тотчас указывает нам на социальное измерение проблемы. (Не столь важно, что Другой, о котором идет речь, - близкий и родной человек; в результате ряда очевидных переходов родительская пара в конце концов отсылает нас ко всему обществу и его истории). Но каков этот дискурс Другого - не в смысле его происхождения, а в смысле его качества? И до какой степени он может быть вытеснен? Существенной характеристикой дискурса Другого - с той точки зрения, которая нас здесь интересует, - является его отношение к воображаемому. Находясь под властью этого дискурса, субъект начинает принимать себя за того, кем он в действительности не является (кем он, по крайней мере, не является для самого себя). Соответственно, преображаются и все окружающие, и мир в целом. Субъект не может высказать себя сам, посредством него говорит кто-то другой, и следовательно, он существует как часть мира другого... Субъект находится во власти воображаемого, переживаемого как нечто более реальное, чем само реальное, и именно поэтому реальное как таковое им не осознается. На уровне индивида сущность гетерономии - или отчуждения, в широком смысле этого слова, - заключается в том, что индивид оказывается во власти приобретшего самостоятельность воображения, присвоившего себе право определять для субъекта как реальность, так и его желания».
Итак, достижение индивидуальной автономии заключается в том, чтобы «там, где функционировало бессознательное, где звучал дающий ему пищу дискурс Другого, должно возникнуть «Я». Это означает, что мой дискурс должен занять место дискурса Другого. Но что значит «мой дискурс»? Какой дискурс можно назвать моим? Мой дискурс отрицает дискурс Другого - не обязательно все его содержание, но именно постольку, поскольку он есть дискурс Другого. Другими словами, проникая одновременно и в основания, и в смысл этого дискурса, он отрицает или утверждает его со знанием дела, привнося свой смысл в то, что рождается как истина субъекта - моя собственная истина»[48]. Далее, индивидуальую автономию не следует понимать ни как некое достигнутое раз и навсегда состояние, ни как «недостижимый ориентир», кантовскую «регулятивную идею»: «Отнюдь не желая делать из максимы Фрейда простую регулятивную идею, определенную через соотношение с невозможным, - то есть еще одну мистификацию, - мы тем не менее придаем ей несколько иной смысл. Мы должны понять ее не как состояние завершенности, а как ситуацию активного действия, не как описание идеальной личности, которой могло бы стать «Я» - раз и навсегда очищенное от всего чуждого, ведущее исключительно свой собственный дискурс и не подвластное фантомам, - а как описание личности реальной, не останавливающей свое движение на достигнутом, не ограничивающей себя дискурсом Другого, способной разглядеть в фантомах их сущность и не позволяющей им тяготеть над собой - если только это не соответствует ее желаниям. Это не простое «стремление к ...», это определенная ситуация, имеющая конкретные характеристики, показывающие ее глубочайшее различие с состоянием гетерономии. Эти характеристики заключаются не в знании, добытом раз и навсегда, а в других отношениях между сознательным и бессознательным, между ясным разумом и функцией воображения <...> Насколько мало в данном случае это касается власти сознания в узком смысле слова, доказывает тот факт, что мы можем дополнить слова Фрейда обратной формулой: Где есть «Я», должно возникнуть «Оно». Желания, влечения - идет ли речь об Эросе или Танатосе - это тоже «я», и их нужно привести не к осознанию, а к выражению и воплощению. Автономный субъект умеет основывать свои действия на заключении «это верно», «это мое желание».
Касториадис изобличает всю несостоятельность новоевропейского рационалистического представления о субъекте автономии как своего рода «чистом разуме»: «Именно потому что традиционная философия представляет собой нарциссизм сознания, очарованного своими обнаженными формами, она забывает данную конкретную структуру субъекта и отдает его во власть Другого, во власть телесности. Поскольку она видит свое основание в чистой свободе фиктивного субъекта, она осуждена рассматривать отчуждение действительного субъекта как неразрешимую проблему. Точно так же, стремясь найти свое основание в исчерпывающем рационализме, она постоянно сталкивается с неустранимой реальностью иррационального. Таким образом, в конце концов традиционная философия превращается в иррациональное, приводящее к отчуждению предприятие - тем более иррациональное, что она без конца ищет, углубляет, очищает условия своей рациональности; и приводящее к тем большему отчуждению, чем упорнее она утверждает свою голую свободу, в то время как последняя одновременно и бесспорна, и тщетна. Субъект, о котором здесь идет речь, - не абстрактный момент философской субъективности; это действительный субъект, сущность которого от начала и до конца пропитана миром и другими. «Я» автономии - отнюдь не абсолютное «Я-сам», не монада, постоянно чистящая и полирующая свою внешне-внутреннюю поверхность в желании устранить всякую нечистоту, привнесенную контактом с другими. Это активная и обладающая ясным сознанием инстанция, постоянно реорганизующая свои различные содержания с опорой на сами эти содержания, творящая мир с помощью подручных средств и в зависимости от потребностей и идей, в которых одновременно присутствует как то, что она получила извне готовым, так и то, что создала сама».
Важное значение для проблемы личностной автономии имеет замечание Касториадиса относительно реификации социальных институтов (и культурных норм): «Однажды установленный институт начинает автономизироваться, обретает инертность и свою собственную логику. В своем развитии и в результатах своего воздействия на общество он выходит за пределы своей функции, своих целей и «смысла своего бытия». Очевидно и обратное: то, что представляется «вначале» как единство институтов на службе общества, оборачивается служением общества институтам». В этом смысле опасность для личностной автономии представляют почти все концепции коммунитаризма, мультикультурализма[49], выставляющие фактическое существование определенной культуры или института в качестве доказательства их ценности и права на существование. В ситуации, когда ценностью и правами наделяется культура, а не индивид, последний становится лишь пассивным элементом социальной системы, функция которого состоит в воспроизводстве её биологического субстрата и слепом реплицировании традиции. Индивид становится средством, обладающим лишь инструментальной ценностью «материальным носителем», использующимся для трансляции культурной информации.
4. Добровольность и автономия: подведение итогов