Уолтер Джон Уильямс Свидетель 4 страница
Окна здания Конгресса были темны. Холодные струи дождя поблескивали на мраморе. Там никого не было. Я прокрался вокруг в поисках открытой двери, потом в конце концов прорвался сквозь боковой вход и направился прямиком в зал заседаний Комитета, пинком распахнул дверь и вошел внутрь.
Зал, разумеется, был пуст, горело лишь несколько прожекторов, и в их неярком свете стеклянная кабинка Дэвида сверкала, как изысканная хрустальная ваза. Камеры и радиооборудование стояли на своих местах. Молоток председателя сиял медью и лаком. Я бестолково топтался на месте в мертвой тишине безлюдного зала. Весь мой гнев куда-то улетучился.
Я уселся в одно из кресел и попытался сообразить, что я здесь делаю. Было совершенно ясно, что «Четыре туза» обречены. Нас связывал закон и правила приличий, а Комитет – ничего. Единственным способом бороться с ними было нарушить закон, плюнуть в их напыщенные самодовольные хари и разнести этот зал в щепки, хохоча при виде того, как конгрессмены будут пытаться спрятаться под своими столами. Но если мы поступим так, то станем тем, с чем боролись: не подчиняющейся никаким правилам силой, сеющей ужас и творящей беззаконие. Мы только подтвердим обвинения Комитета. И тем самым лишь усугубим положение.
Эпоха тузов неумолимо клонилась к закату, и ничто не могло отсрочить гибель.
Спускаясь по ступеням Капитолия, я почувствовал, что совершенно протрезвел. Сколько бы я ни выпил, хмель не мог заставить меня забыть то, что я знал, помешать мне видеть ситуацию во всей ее пугающей, ошеломляющей ясности.
Я знал, я все знал с самого начала – и не мог притворяться, что ничего не знаю.
На следующее утро я вошел в вестибюль в сопровождении Ким с одной стороны и адвоката с другой. Эр л уже был там вместе с Лилиан, которая судорожно стискивала сумочку.
Я не мог на них смотреть. Я прошел мимо них, и пехотинцы в своих противогазах открыли дверь, и я вошел в зал заседаний и заявил о том, что намерен добровольно дать показания.
* * *
Впоследствии была даже разработана процедура для добровольных свидетелей. Сначала полагалось провести закрытое заседание – только свидетель и члены Комитета, что-то вроде генеральной репетиции, чтобы все знали, что они будут говорить и какие сведения раскрывать. Когда я давал показания, ничего подобного еще не придумали, поэтому все вышло несколько скомканно.
Я потел под прожекторами, перепуганный до такой степени, что едва мог говорить и не видел ничего, кроме девяти пар злобных глаз, сверлящих меня с другого конца зала, а слышал лишь их голоса, грохочущие из динамиков, как глас Божий.
Первым заговорил Вуд, задавший мне стандартные вопросы: кто я такой, откуда я родом, чем зарабатываю на жизнь. Потом принялся копать мои знакомства, начав с Эрла. Его время закончилось, и он передал меня Кирни.
– Вам известно, что мистер Сэндерсон в прошлом был членом коммунистической партии?
Я даже не услышал вопроса. Кирни пришлось повторить его.
– А? А-а. Да, он говорил мне.
– Вы знаете, является ли он ее членом в настоящее время?
– Насколько мне известно, он вышел из партии после этой советско-фашистской заварушки.
– В тысяча девятьсот тридцать девятом.
– Ну, когда все это произошло. Да, в тридцать девятом. Наверное.
Все мое актерское мастерство, которым я никогда и не обладал, изменило мне. Я теребил галстук, невнятно мямлил что-то в микрофон и беспрерывно потел, пытаясь отвести взгляд от девяти пар глаз.
– Известно ли вам о принадлежности мистера Сэндерсона к каким-либо партиям в период после советско-нацистского пакта?
– Нет.
И тогда они задали мне этот вопрос.
– Не упоминал ли он при вас имен лиц, принадлежащих к коммунистической партии или другим организациям подобного толка?
Я сказал первое, что пришло мне в голову. Совершенно бездумно.
– Он говорил про какую-то девушку. По-моему, это было в Италии. Они были знакомы во время войны. Если не ошибаюсь, ее имя было Лена Гольдони. Сейчас она актриса.
Девять пар глаз даже не моргнули. Но я видел, как уголки девяти губ чуть дрогнули в улыбке. И уголком глаза заметил, как репортеры вдруг принялись что-то строчить в своих блокнотах.
– Не могли бы вы еще раз повторить это имя по буквам?
* * *
Так я забил гвоздь в гроб своего друга. Все, что могли сказать об Эрле до тех пор, по крайней мере, свидетельствовало о его верности своим принципам. Измена Лилиан подразумевала возможность и других измен, возможно, даже измену родине. Всего несколькими словами я уничтожил его, причем сам не понимая, что делаю.
Поток моих бессвязных откровений продолжался. Желая как можно скорее покончить с этим, я болтал первое, что приходило мне на ум. Я клялся в любви к Америке и божился, что возносил славословия мистеру Генри Уоллесу лишь затем, чтобы сделать приятное мистеру Холмсу, но теперь понимаю, как неосмотрительно поступил тогда. Я и не думал даже пытаться изменить уклад жизни на Юге – их уклад ничем не хуже любого другого. Я дважды смотрел «Унесенные ветром» – прекрасная картина. Миссис Бетюн была просто хорошей знакомой Эрла, с которой он как-то попросил меня сняться, вот и все.
Следующим вопросы задавал Вельде.
– Вам известны имена так называемых тузов, которые могут проживать в стране в настоящее время?
– Нет. Ну, то есть, кроме тех, которые уже получили повестки от комитета.
– Вы знаете, не могут ли такие имена быть известны Эрлу Сэндерсону?
– Нет.
– И он не сообщал их вам?
Я отпил воды из стакана. Сколько еще раз они будут спрашивать меня об одном и том же?
– Если такие имена и были ему известны, в моем присутствии он о них не упоминал.
– Знаете ли вы, известны ли какие-либо такие имена мистеру Герштейну?
Одно и то же!
– Нет.
– Как вы полагаете, могут ли такие имена быть известны доктору Тахиону?
Это мы уже проходили. Я лишь подтверждал то, что им уже было известно.
– Он лечил многих людей, пораженных вирусом. Полагаю, ему должны быть известны их имена. Но мне он ни разу их не называл.
– Знает ли миссис ван Ренссэйлер о существовании других тузов?
Я покачал было головой, но меня вдруг осенило, и я проблеял:
– Нет. Она лично – не знает. Вельде неумолимо продолжал.
– А мистер Холмс... – начал он, но Никсон почуял какой-то подвох в том, как я ответил, и попросил у Вельде разрешения задать вопрос. Никсон явно был не дурак. Его внимательное молодое лицо, похожее на мордочку бурундука, повернулось в мою сторону, и глаза поверх микрофона впились в меня.
– Могу я попросить свидетеля пояснить свое высказывание?
Ужас парализовал меня. Я сделал еще глоток воды и попытался придумать, как выпутаться. Ничего не придумывалось. Я попросил Никсона повторить вопрос, что и было сделано. Ответ вырвался у меня прежде, чем он закончил.
– Миссис ван Ренссэйлер поглотила разум доктора Тахиона. Она должна знать все имена, которые знает он.
Что было странно, так это то, что они до сих пор не пронюхали о Блайз с Тахионом. Нужно было, чтобы деревенский олух из Дакоты пришел и все им разжевал.
Пожалуй, лучше было просто взять пистолет и пристрелить ее. Чтобы меньше мучилась.
* * *
Когда я закончил давать показания, председатель Вуд поблагодарил меня. Если председатель КРААД говорит тебе спасибо, это значит, что у них нет к тебе никаких претензий и другие могут спокойно общаться с тобой, не опасаясь стать парией. И ты можешь рассчитывать найти себе работу на территории Соединенных Штатов Америки.
Я вышел из зала заседаний с адвокатом с одной стороны и Ким с другой. В глаза друзьям я не смотрел. Еще через час я летел на самолете обратно в Калифорнию.
Дом на Саммит-драйв был завален букетами от друзей, которых я успел завести в киношном бизнесе. Со всех концов страны приходили поздравительные телеграммы с восхвалениями, как отважно я себя вел да каким патриотом я себя показал. Среди их авторов было немало членов Американского легиона.
А в Вашингтоне Эрл апеллировал к Пятой поправке.
Зря он ожидал, что они сразу же отпустят его, едва только услышат про Пятую. Ему задавали один вкрадчивый вопрос за другим и заставляли его каждый раз отговариваться Пятой. Вы коммунист? Эрл ссылался на Пятую поправку. Вы советский агент? Пятая поправка. Вы знакомы с Леной Гольдони? Пятая поправка. Была ли Лена Гольдони вашей любовницей? Пятая поправка. Была ли Лена Гольдони советским агентом? Пятая поправка.
Лилиан сидела в кресле прямо за ним. Молча, только комкая сумочку каждый раз, когда снова звучало имя Лены.
В конце концов терпение Эрла лопнуло. Он подался вперед с пылающим от гнева лицом.
– Делать мне больше нечего, как свидетельствовать против себя перед кучкой фашистов! – рявкнул он, и комитетчики немедленно занесли в протокол, что, высказавшись, он тем самым отказался от права воспользоваться Пятой поправкой, и снова засыпали его теми же вопросами.
Когда, дрожа от ярости, Сэндерсон заявил, что просто перефразировал Пятую и все так же отказывается отвечать, его обвинили в неуважении. Эрлу предстояло отправиться в тюрьму следом за мистером Холмсом и Дэвидом.
Вечером парни из НАСПЦН встретились с ним и велели отмежеваться от движения за гражданские права. Связь с таким человеком грозила отбросить их дело на пятьдесят лет назад. В будущем он тоже не должен был иметь с ними ничего общего.
Идол рухнул. Стоило мне упомянуть имя Лены, как толпа вдруг осознала: Эрл Сэндерсон – обычный человек, ничем не лучше их, и обвинила его в крушении своей наивной веры в него. В былые времена его закидали бы камнями или повесили на ближайшей яблоне, но то, что с ним в конечном итоге сделали, было куда хуже. Ему оставили жизнь.
Эрл осознавал себя живым мертвецом, учитывая то обстоятельство, что он дал своим врагам орудие, которым они сокрушат и его самого, и все то, во что он верил. Это знание, парализовав его, оставалось с ним до его последнего дня. Все еще молодой, он превратился в калеку и никогда больше не залетал так высоко и далеко, как прежде.
На следующий день КРААД вызвал Блайз. О том, что случилось потом, мне не хочется даже думать.
* * *
Премьера «Золотого мальчика» состоялась через два месяца после слушаний. Я сидел в зале рядом с Ким и, глядя на экран, понимал, что весь фильм с самого первого кадра никуда не годится.
Персонаж Эрла Сэндерсона исчез – его просто вырезали. Персонаж Арчибальда Холмса не был фэбээровцем, но все равно действовал не самостоятельно, а принадлежал к той новой организации – к ЦРУ. Кто-то доснял уйму новых эпизодов. Фашистский режим в Южной Америке заменили коммунистическим режимом в Восточной Европе, представители которого все до единого были смуглыми и говорили с испанским акцентом. Каждый раз, когда кто-нибудь из героев произносил слово «нацист», поверх него накладывали дубляж «коммунист», дубляж был чересчур громким, скверным и вообще неубедительным.
Когда фильм закончился, я в каком-то оцепенении бродил по залу, полному нарядных людей. Все твердили мне, какой я гениальный актер и какой гениальный мы сняли фильм. На афише крупными буквами было напечатано: «Джек Браун – герой, которому Америка может доверять!» Мой желудок то и дело сжимало от рвотных спазмов. Я ушел довольно рано и улегся спать.
Мне по-прежнему платили десять штук в неделю, хотя в прокате картина провалилась. Говорили, что фильм о Рикенбакере ждет громкий успех, но со сценарием следующего фильма опять возникли какие-то затруднения.
А я все никак не мог выпутаться из этого дела. Некоторые люди на вечеринках демонстративно не желали со мной здороваться. Время от времени до меня долетали обрывки фраз: «Туз-Иуда», «Золотая крыса», «Добровольный свидетель», произнесенные таким тоном, как будто то были имена или звания.
Чтобы утешиться, я купил себе «ягуар».
Тем временем северные корейцы перешли тридцать восьмую параллель, и американская армия стояла насмерть под Тэджоном. У меня же не было никакого иного занятия, кроме уроков актерского мастерства пару раз в неделю.
Я позвонил в Вашингтон. Мне дали чин подполковника и спецрейсом отправили на фронт. На студии решили, что это грандиозный рекламный трюк.
В свое распоряжение я получил специальный вертолет, один из первых «беллов», с пилотом из болот Луизианы, которому определенно надоело жить. На бортах вертолета был изображен я с одним подогнутым коленом и вытянутой вверх рукой – как будто изображал Супермена в полете.
Меня сбросили в тыл к северным корейцам, и я показал им, где раки зимуют. Это оказалось легче легкого. Я уничтожал целые танковые колонны, сбрасывал целые автоколонны с горных склонов, дула всех встреченных на пути артиллерийских орудий связывал узлом, взял в плен четырех северокорейских генералов и вытащил генерала Дина из корейского плена. Я был беспощадным, решительным и грозным – и это получалось у меня отлично, я мог гордиться собой.
Именно тогда была сделана моя фотография, которая попала на обложку «Лайф». На ней я со скупой клинт-иствудовской улыбкой держу над головой Т-34, из люка которого выглядывает весьма удивленный северокореец. Снимок был озаглавлен "Суперзвезда Пусана[45]". Слово «суперзвезда» тогда еще только входило в моду.
Дома, в Штатах, «Рикенбакер» имел успех. Не настолько громкий, как все ожидали, но фильм был захватывающим, и сборы оказались достаточно высокими. Публика, похоже, испытывала двойственные чувства к исполнителю главной роли. Даже после того, как я попал на обложку «Лайф», оставались люди, не считавшие меня героем.
«Метро» снова выпустила в прокат «Золотого мальчика» – и он снова провалился. Однако меня это не особенно волновало. Я удерживал пусанский плацдарм: находился под обстрелом, спал в палатке, ел консервы из банок и выглядел так, будто только что сошел с карикатур Билла Молдина. Думаю, для подполковника это было довольно нетипичное поведение. Другие офицеры явно не одобряли это, но меня поддерживал генерал Дин – кстати сказать, он сам собственноручно стрелял по танкам из базуки, – и я приобрел бешеную популярность среди солдат.
Меня самолетом отправили на Уэйк[46], чтобы Трумэн мог вручить мне медаль Почета; на том же самом самолете летел Макартур[47]. Он казался погруженным в свои мысли и на разговоры со мной не отвлекался. Мне подумалось, что я ему не слишком нравился.
Неделю спустя мы начали наступление, и Макартур высадил десант в Инчхоне. Северокорейцы дрогнули и побежали.
Еще пять дней спустя я очутился в Калифорнии. Мне в довольно невежливой форме сообщили, что армия больше не нуждается в моих услугах. Уверен, это было дело рук Макартура. Он хотел сам быть суперзвездой Кореи и не желал делить славу ни с кем. Возможно, к тому времени там были и другие тузы – тихие, скромные безымянные ребята, работающие на благо Соединенных Штатов.
Я не хотел уезжать. Некоторое время, особенно после того, как китайцы задали Макартуру хорошую трепку, я названивал в Вашингтон с новыми идеями о том, чем я могу быть полезен, – например, совершить налет на аэродромы в Маньчжурии, которые доставляли нам такое беспокойство. Начальство вело себя очень вежливо, но было совершенно ясно, что я ему больше не нужен.
Правда, со мной связывались из ЦРУ. После Дьенбьенфу[48] меня хотели отправить в Индокитай, чтобы я избавился от Бао Дая[49]. План, похоже, сляпали на скорую руку – они понятия не имели, кем или чем хотят заменить Бао Дая, просто рассчитывали на то, что «местные либеральные антикоммунистические силы» поднимутся и захватят власть. Парень, который командовал операцией, сыпал модными на Мэдисон-авеню[50] словечками, чтобы прикрыть свое полное незнание Вьетнама и людей, с которыми должен был иметь дело.
Я послал их подальше. После этого мои отношения с федеральным правительством ограничивались исключительно уплатой налогов каждый апрель.
* * *
Пока я был в Корее, апелляции «голливудской десятки» отклонили. Дэвид с мистером Холмсом отправились за решетку. Дэвид отсидел три года. Арчибальд Холмс – всего шесть месяцев, после чего был освобожден по состоянию здоровья. Что произошло с Блайз, известно всем.
Эрл улетел в Европу и объявился в Швейцарии, где отказался от американского гражданства и стал гражданином мира. Через месяц он уже жил с Орленой Гольдони в ее парижских апартаментах. К тому времени она успела стать настоящей звездой. Полагаю, он решил, что, раз уж больше нет нужды скрывать их отношения, их следует выставлять напоказ.
Лилиан осталась в Нью-Йорке. Может быть, Эрл высылал ей какие-то деньги. Честно говоря, не знаю.
Перон вернулся в Аргентину в середине пятидесятых вместе со своей пергидрольной шлюшкой.
* * *
Я снимался, но почему-то ни один из моих фильмов не имел того успеха, какого от них ожидали. Мне все твердили что-то невнятное относительно моего неумения создать образ. Люди не могли поверить, что я герой. Я сам не верил, и это отражалось на моей игре. В «Рикенбакере» у меня была убежденность. А после него – нет.
Карьера Ким пошла в гору, я почти не видел ее. В конце концов нанятый ею детектив снял меня в постели с косметичкой, которая приходила к ней каждое утро накладывать макияж, и Ким получила дом на Саммит-Драйв вместе с горничными, садовником, шоферами и львиной долей моих денег, а я очутился в маленьком пляжном домике в Малибу с «ягуаром» в гараже. Иногда мои пьянки затягивались на неделю.
После этого было еще два брака, самый долгий из которых продержался восемь месяцев. Они стоили мне остатка моих денег. «Метро» выкинула меня, и я стал работать на «Уорнер». Каждый новый фильм получался еще хуже предыдущего. Я участвовал в шести вестернах, похожих друг на друга как две капли воды.
В конце концов мне пришлось взглянуть правде в глаза. Моя киношная карьера осталась позади, а я сам остался без гроша. Я отправился на Эн-би-си с идеей телевизионного сериала.
«Тарзан – повелитель обезьян» шел четыре года. Я был его исполнительным продюсером и одновременно играл вторую роль после шимпанзе. Я был первым и единственным белокурым Тарзаном. У нас был неплохой рейтинг, и сериал возродил меня к жизни.
После этого я занимался всем тем, чем обычно занимается каждый бывший голливудский актер, в частности решил попробовать себя в недвижимости. Для начала продавал дома в Калифорнии, а потом открыл собственную компанию и стал строить жилье и торговые центры. Я всегда использовал чужие деньги – снова стать банкротом мне не хотелось. В половине маленьких городков Среднего Запада торговые центры построены мной.
Мне удалось сколотить себе состояние. Даже после того, как нужда в деньгах отпала, я не отошел от дел. Все равно больше заниматься было нечем.
Когда Никсон победил на президентских выборах, мне стало совсем худо. Как люди могут доверять этому человеку?
После того как мистер Холмс вышел из тюрьмы, он устроился на работу в «Нью рипаблик», редактором. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году он умер от рака легких. Семейные деньги унаследовала его дочь. Думаю, в ее шкафах до сих пор висит мое барахло.
Две недели спустя после того, как Эрл улетел из страны, Поль Робсон и Дюбуа вступили в коммунистическую партию США. Они получили партийные билеты на открытой церемонии на Герольд-сквер, заявив, что стали коммунистами в знак протеста против недостойного обращения с Эрлом.
После этого в зале заседаний КРААД побывало немало черных. Вызвали даже Джеки Робинсона, который стал добровольным свидетелем. В отличие от белых свидетелей, черных никогда не просили назвать какие-либо имена: Комитет не хотел создавать новых черных мучеников. Вместо этого от свидетелей требовали отречься от взглядов Сэндерсона, Робсона и Дюбуа. Большинство повиновалось.
Все пятидесятые и большую часть шестидесятых я старался не упускать из виду Эрла, хотя это и было нелегко. Он тихо жил с Леной Гольдони в Париже и Риме. Она была очень известной актрисой и вела активную политическую деятельность, но Эрла видели с ней очень редко. Не думаю, чтобы он скрывался, просто старался лишний раз не светиться – это не одно и то же.
Хотя кое-какие слухи все же ходили. Якобы его видели в Африке во время многочисленных тамошних войн за независимость. Якобы он сражался в Алжире против французов и Тайной армии[51]. Когда его об этом спрашивали, он ничего не подтверждал и не отрицал. Его обхаживали разнообразные личности и организации левого толка, но он редко публично принимал на себя какие-либо обязательства. Думаю, он, как и я, не хотел, чтобы его снова использовали. Однако мне кажется, что в то же время он боялся нанести им вред, связавшись с ними.
В конце концов власть террора закончилась, в точности как Эрл и предсказывал. Пока я качался на лианах в гриме Тарзана, Джон и Роберт Кеннеди одним махом уничтожили черный лист, демонстративно пройдя мимо пикета Американского легиона на премьеру «Спартака», сценарий которого написал один из «голливудской десятки».
Тузы начали потихоньку выходить из подполья и участвовать в общественной жизни. Но теперь они носили маски и пользовались вымышленными именами, в точности как в комиксах, которые я читал на воине и считал полной глупостью. Теперь это была не глупость. Парни не хотели рисковать, потому что в один прекрасный день страх мог вернуться.
А я на все вопросы холодно отвечал:
– Я отказываюсь это обсуждать.
То была моя личная Пятая поправка.
В шестидесятые, когда движение за гражданские права начало набирать обороты по всей стране, Эрл приехал в Торонто и обосновался на границе. Он встречался с чернокожими лидерами и журналистами и говорил исключительно о гражданских правах. Но к тому времени Сэндерсон уже успел выпасть из обоймы. Новое поколение чернокожих лидеров взывало к его памяти и цитировало его речи, а «Пантеры»[52], подражая ему, носили кожаные куртки, ботинки и береты, но факт его существования – существования человека из плоти и крови, а не символа – был несколько неуютным. Движение предпочло бы мертвого мученика, чей образ можно было бы использовать как угодно, их не устраивал живой и пылкий человек, который всегда высказывал свое мнение громко и недвусмысленно.
Возможно, Эрл догадался об этом, когда его попросили переехать на юг. Иммиграционная служба, возможно, даже позволила бы это. Но он слишком долго колебался, а потом Никсон стал президентом. Эрл ни за что не стал бы жить в стране, которой правил бывший член КРААД.
К началу семидесятых Эрл прочно обосновался в парижских апартаментах Лены. Эмигранты-пантеровцы, вроде Кливера[53], пытались заручиться его поддержкой, но у них ничего не вышло.
В семьдесят пятом Лена погибла в железнодорожной катастрофе. Все свои деньги она оставила Эрлу.
Время от времени он давал интервью. Я разыскивал их и прочитывал от начала до конца. Если верить одному из интервьюеров, в числе прочих условий интервью был запрет задавать вопросы обо мне. Возможно, Сэндерсон хотел, чтобы некоторые воспоминания умерли своей смертью. Мне хотелось поблагодарить его за это.
Существует одна история, почти легенда, которую передают из уст в уста те, кто в шестьдесят пятом участвовал в марше из Сельмы в Монтгомери[54] за избирательные права. Якобы когда копы набросились на них со слезоточивым газом, резиновыми дубинками и собаками и участники марша начали падать, некоторые из них, как они клянутся, посмотрели на небо и увидели летящего по воздуху человека – черную фигуру в летной куртке и шлеме. Тот человек просто парил в воздухе, а потом исчез – так ничего и не сделал, не смог решить, поможет ли он демонстрантам, если пустит в ход свои способности, или лишь ухудшит их участь. Магия не вернулась даже в такой решительный момент, и после этого в его жизни больше не было ничего, кроме кресла в кафе, трубки, утренней газеты и кровоизлияния в мозг.
* * *
Время от времени я задумываюсь – может быть, все уже кончилось, люди по-настоящему забыли обо всем? Но тузы – часть сегодняшней жизни, часть прошлого, и весь мир вырос на истории «Четырех тузов». К тому же каждая собака знает Туза-Иуду и как он выглядит.
В один из моих периодов оптимизма дела привели меня в Нью-Йорк. Я отправился в «Козырные тузы», ресторан в Эмпайр стейт билдинг, где прожигает жизнь новое поколение тузов. У двери меня встретил туз, некогда носивший кличку Фэтмен, пока правда о его истинном имени не всплыла наружу, и я мгновенно понял – он узнал меня, а я делаю большую ошибку.
Он был со мной достаточно любезен, врать не стану, но его улыбка явно стоила ему немалых усилий. Меня посадили в самый дальний и темный угол, вдали от любопытных взглядов. Я заказал выпивку и жаркое из лососины. Когда мне принесли еду, вокруг рыбы был выложен аккуратненький кружок из десятицентовиков. Я пересчитал их – ровно тридцать.
Я поднялся и ушел, чувствуя, как Хирам сверлит взглядом мою спину. Но ни разу не обернулся.
Я не мог его винить.
* * *
Когда я играл Тарзана, меня называли хорошо сохранившимся. Потом, когда я продавал недвижимость и занимался строительством, все наперебой твердили, что работа идет мне на пользу. Я прямо помолодел с тех пор, как стал ею заниматься.
Когда я смотрю в зеркало, то вижу того же паренька, который спешил по Нью-йоркским улицам на прослушивания. Время не добавило мне ни единой морщинки, ни капли не изменило меня физически. Сейчас мне пятьдесят пять, а выгляжу я на двадцать два. Возможно, старость никогда не придет ко мне.
Я все еще чувствую себя крысой и, возможно, навсегда останусь Тузом-Иудой.
Но я поступил так, как приказала мне моя страна.
Иногда я задумываюсь – а не стать ли мне снова тузом? Надену маску и костюм, чтобы никто не мог меня узнать. Назовусь Мистером Мышцей, или Пляжным Мальчиком, или Белокурым Великаном – или еще как-нибудь. Пойду и спасу мир – или хотя бы крошечную его часть.
Но потом я говорю себе: нет. Мое время было и прошло. А когда мне представилась такая возможность, я не смог спасти даже собственную душу. И Эрла. И всех остальных.
Пожалуй, следовало забрать монеты. В конце концов, я их действительно заработал.