Мобилизация сил против Берлина
В лице Кара пришла к власти «революция с разрешения г-на президента». Задачей Кара была борьба против имперского правительства. Его планы представляли собой весьма неопределенную смесь из баварской обороны и германского наступления.
Неграмотный в экономических вопросах чиновник Кар наивно верил во всемогущество декретов, в возможность сделать Баварию счастливым оазисом, задержать обесценение денег, декретировать твердые цены, отправив «ростовщиков» в тюрьму и выслав всех «восточных» евреев. Кар надеялся с помощью этих мер добиться народного успокоения. Он даже успел приступить к делу: в Нюрнберге было задержано золото Рейхсбанка, кроме того, Кар запретил податным инспекторам посылать в Берлин поступающие налоговые суммы.
Все эти меры проводились с помощью совершенно непригодного для этих целей чиновничьего персонала окружного управления Верхней Баварии. Это управление прекрасно исполняло до сих пор свои функции в области школьного надзора, дорожного строительства и страхования от градобития на территории к югу от Дуная; теперь оно с места в карьер должно было перейти на другое амплуа: не более и не менее как подготовлять освободительную борьбу Германии…
Кар принял также военные меры. Он отменил в Баварии закон о защите республики и таким образом открыл границы Баварии капитану Эрхардту, который со времени капповского путча скрывался от ареста. Конечно, это было сделано не для того, чтобы предводитель добровольцев мог наслаждаться горным воздухом в баварских Альпах. Эрхардту поручено было организовать с помощью своего «Союза викинга» военный лагерь на баварско-тюрингенской границе, официально якобы для защиты от красных сотен Тюрингии и Саксонии, на самом же деле для подготовки похода в северную Германию. Вначале Кар надеялся, что имперское правительство само обратится к нему с просьбой навести порядок в «красной» средней Германии. Но вместо этого берлинское правительство отправило в Тюрингию вюртембергский рейхсвер, и комиссар его, д-р Гейнце, 27 октября насильственным путем сверг левое правительство Цейгнера в Саксонии. Кар остался при пиковом интересе: Берлин не обратился к его помощи, его план водворить порядок в средней Германии и затем во главе баварских войск продиктовать центру условия создания новой Германии разбился о его собственную медлительность.
Вторым мероприятием Кара был захват баварской дивизии рейхсвера. Повод к этому подала злосчастная позиция Лоссова в вопросе об осадном положении в Баварии и Германии. На основании осадного положения, объявленного имперским правительством, Лоссову принадлежала высшая исполнительная власть в Баварии; конечно, Кар не признавал этого и требовал этой власти для себя на основании баварского осадного положения. Колеблющийся Лоссов, попавший в политику, как кур во щип, повиновался Кару как власти, находившейся в его непосредственной близости – в Мюнхене. Когда он отказался запретить по приказу из Берлина «Фелькишер беобахтер», возник открытый конфликт. После этого последовал приказ о снятии Лоссова. Но баварское правительство не признало этого приказа, устраняющего угодного ему генерала, и освободило седьмую дивизию от подчинения главному командованию в Берлине. Это было нарушением конституции, мятежом и фактически своего рода войной против Берлина. Бавария вооружалась, мобилизуя все свои ресурсы, людские и финансовые; причем неизвестны были ни день мобилизации, ни пути ее, ни цели.
Борьба за Секта
В бесконечных переговорах тех дней между баварскими заправилами, лидерами «Боевого союза» и гостями из северной Германии обсуждались следующие возможности.
Империя развалится, средняя Германия станет большевистской, Западная Германия отложится – что последует за этим? В Рейнской области объявлена была 26 октября «Рейнская республика», однако в общем управление продолжало оставаться в руках старой администрации; Пфальц собирался отпасть от Баварии, имперский министр внутренних дел Яррес готов был отказаться от Рейнской области; в Гамбурге 22 октября вспыхнуло кровавое коммунистическое восстание, продолжавшееся несколько дней. При таких обстоятельствах не должна ли была Бавария ожидать самого худшего и подумать о себе? Красной нитью во всех совещаниях того времени проходят намеки на «отделение». Их старательно избегали конкретизировать. Но в одно прекрасное утро они могли стать фактом. Впрочем, все участники искренне стремились не допустить этого.
Второй возможностью было выступление черного рейхсвера в Берлине и вокруг столицы и присоединение к нему Баварии; 1 октября вспыхнул так называемый Кюстринский путч майора Бухрукера.[78] Это была изолированная, преждевременная и безрезультатная попытка, отдельная вылазка, но она свидетельствовала о боевой готовности всего фронта. Конечно, добровольцы могли добиться чего-либо только в совместном выступлении с рейхсвером. В конце сентября, немедленно после провозглашения осадного положения, Клас явился к генералу фон Секту и склонял его к государственному перевороту; ему пришлось уйти несолоно хлебавши. Старый юрист Клас доказывал Секту, что в условиях осадного положения он может совершить переворот собственно вполне «легально». Но у Секта были свои планы: директория, но без потрясения государственной власти; законная власть должна была перейти к рейхсверу, при котором образовывается совет из специалистов. Благоговение немцев перед специалистами еще раз принесло свои плоды – на сей раз это были специалисты-хозяйственники. Казалось, что если заручиться содействием господ Мину,[79] Витфельдта и фон Гайля,[80] то дело в шляпе. В то время Германия все еще страдала от голода, и очень распространено было мнение, что в недостаточном снабжении виновата только плохая администрация.
«Господа с севера»
Лоссов, надеявшийся, несмотря на переворот, на примирение с Сектом, изложил эти проекты Гитлеру, снова ставшему в то время его частым гостем. Народный трибун кипел негодованием и издевался: неужели выдумаете, что крестьяне понесут своих кур и яйца в город, потому что там будет сидеть национальное правительство? Ждать «господ с севера» – это значит трусливо складывать руки, это будет началом конца. Вы никогда не найдете там таких людей по той простой причине, что они не существуют. Берлинцы так же бесплодны, как и мюнхенцы. На сей раз Гитлер был снова прав. Но Лоссов не мог, подобно мюнхенцам, принимавшим генералов и крупных промышленников севера за специалистов революции, поверить, что берлинцы так же слепо возложат все надежды спасения Германии на кудесника Кара.
Гитлер считал, что эти специалисты имеются только в Баварии. Это была третья возможность. Кто же они? В первую очередь – Людендорф. Рейхсвер, доказывал Гитлер, ни за что не будет стрелять, если на пути в Берлин к нему выйдет Людендорф. Возможно, что генералы отдадут приказ стрелять, так как они цепляются за свои теплые местечки. Но приказ не будет исполнен, так как все офицеры в чине майора в ниже горячо стоят за Людендорфа. Что же касается политического руководства, то «я не желаю скромничать в деле, в котором, насколько мне известно, я понимаю толк», – так буквально выразился Гитлер. Он сам желал быть политическим диктатором. Программа? «Надо только вступить в управление страной, а программа уже явится». Лоссов был совершенно подавлен.
Людендорф тоже не верил в «мифических господ с севера». Если Лоссов одно время надеялся перетянуть к себе берлинского командира рейхсвера генерала фон Берендта, то Людендорф только и грезил о том, как он выйдет к рейхсверу, как некогда Наполеон к гренобльским канонирам, и как тогда разлетится вдребезги все величие республиканских генералов. В этом пункте он сходился с Гитлером. Но перед посторонними он порой постыдно отказывался от солидарности с Гитлером. В начале ноября один из лидеров силезского ландбунда доказывал им обоим, что без северо-германского рейхсвера ничего не удастся сделать. Гитлер хотел резко оборвать его, но Людендорф призвал Гитлера к порядку: «Да нет же, Гитлер, г-н майор вполне прав», – в этот момент оба дворянчика из Восточной Пруссии нашли общий язык и южногерманскому барабанщику пришлось замолчать.
Что генерал-квартирмейстер мировой войны совсем не умел использовать действительные шансы, доказывает судьба самого конкретного из всех предложений, которые были ему сделаны. 25 октября к Кару явился генеральный директор Мину, бывший сотрудник Стиннеса.[81] Баварский диктатор был в восторге. Мину не только был представителем крупной промышленности, прекрасным дельцом и специалистом. Он оказался также посредником для связи с Сектом. Генерал вызвал к себе этого умного промышленника, чтобы обсудить с ним план знаменитой директории. По дороге Мину остановился в Мюнхене. Баварцы не могли бы найти более подходящего посредника. Лоссов с торжеством привел Мину также к Людендорфу. Но здесь последовало великое разочарование. Людендорф тоже был восхищен талантами Мину, но его политические взгляды привели генерала в ужас. Ему не нравилось уже то, что этот специалист был связан с Сектом. Но это было еще с полбеды. Несравненно хуже было то, что Мину не считал возможным управлять без евреев. Он не мог обойтись без помощи таких людей, как Варбург или Мельхиор.[82] «Мой дорогой г-н Мину, то, что вы говорите, очень интересно, но, знаете, для меня здесь слишком много экономики» – и затем Мину так намылили голову, что он не знал, куда деваться. Лоссов покраснел и заявил потом с огорчением, что Людендорф – дикарь, который портит все начинания.
«Осенние маневры 1923 г.»
В то время как в генеральном государственном комиссариате росли политические разногласия, машина военщины работала вовсю и заглушала все сомнения. Под лозунгом осенних маневров 1923 г. баварский рейхсвер усердно обучал военные союзы; они должны были увеличить втрое боевую силу баварской дивизии. Тайный приказ 26 октября предписывал каждому батальону пехоты образовать два полевых батальона и один батальон гарнизонной службы, каждая пулеметная рота должна была составить две роты, – разумеется, за счет пополнений из военных союзов. Предлогом для выступления должны были явиться пресловутые «внутренние беспорядки»; телеграфный пароль для мобилизации всех сил гласил: «восход солнца».
В процессе военного обучения, работ по обмундированию и по сбору оружия Лоссов привлек к себе всех военных руководителей военных союзов. Он был в то время своего рода военным полубогом в Баварии. В сравнении с ним совершенно стушевывалась личность мелкой сошки из штатских – Гитлера, который без устали доказывал, что пора обнажить меч. Но Лоссов не обнажал его.
Власть Лоссова над Гитлером покоилась, во-первых, на том, что у Лоссова было оружие, во-вторых, на том благоговении, которое питают перед регулярной армией все предводители нерегулярных войск, все бывшие офицеры, и наконец – на деньгах. Осенние маневры 1923 г. давали военным союзам единственную возможность удержать своих дружинников под знаменем свастики, так как рейхсвер выплачивал последним жалованье и кормил их. «Денежное содержание и продовольствие то же, что у чинов рейхсвера. Оплата по штатному месту, на котором используется данный доброволец, но не выше, чем следует по его служебному рангу», – так говорилось в тайном приказе Лоссова от 26 октября. Баварский министр финансов, которому, собственно, не было никакого дела до рейхсвера, должен был давать средства; ни одна инстанция не проверила когда-либо отчетности рейхсвера.
Вероятно, оплата рейхсвером штурмовых отрядов и их союзников имела гораздо большее влияние на исход баварских событий, чем все тонкости высокой конспирации. Этот придаток рейхсвера был связан с последним золотой цепью. Рейхсвер не имел лишь возможности затянуть эту цепь более туго, т. е. регулярно выплачивать дружинникам их денежное содержание и регулярно выдавать им паек; если бы не это, рейхсвер, пожалуй, мог бы воспрепятствовать гитлеровскому путчу. Когда вышли деньги, это толкнуло добровольцев на авантюры в поисках новой добычи. Начальник мюнхенского полка штурмовиков, отставной обер-лейтенант Вильгельм Брюкнер, превосходно описал этот момент на процессе Гитлера в заседании при закрытых дверях:
«У меня создалось впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны отсрочкой похода на Берлин. Они говорили: «Гитлер такой же обманщик, как и все другие. Вы все не выступаете; нам же совершенно безразлично, кто выступит, – мы просто пойдем за любым». Я сказал самому Гитлеру: скоро я не буду в состоянии сохранять власть над своими штурмовиками; если ничего не произойдет, они просто сбегут. Среди штурмовиков было много безработных, они отдавали свое последнее платье, последнюю пару сапог, последнюю никелевую монету на учебу и думали: теперь уж недолго, скоро начнется дело, мы поступим тогда в рейхсвер и выйдем из беды».
Даже такой рассудительный военный, как Людендорф, в конце октября назойливо приставал к генералу фон Лоссову: больше нельзя медлить, дружинники из «Боевого союза» голодают, их трудно удержать от выступления.
Дружинники голодали, офицеры избегали встречаться с ними взглядом, а Гитлер, по-видимому, сидел сложа руки. Штурмовым отрядам угрожал полный развал. Гитлер не имел мужества пойти на ликвидацию отрядов, он позволил увлечь себя на путь, от которого не раз клятвенно отказывался прежде, имея для этого веские основания.
Кто давал деньги
В ноябре 1923 г. национал-социалистическая партия насчитывала около пятнадцати тысяч членов, имевших членские билеты и, вероятно, плативших членские взносы. Но на членские взносы, вносимые в бумажных марках, не могла тогда существовать ни одна партия. Добровольные пожертвования были очевидной необходимостью. «Фелькишер беобахтер» высказал это в начале 1923 г. в следующих словах: «Заявляем совершенно хладнокровно: если бы нашелся немец, который выложил бы на стол сто или двести миллионов – без всяких условий, – мы ни минуты не колебались бы употребить эти деньги на благо нашего народа».
С такой установкой партия при всех своих благих намерениях должна была в конце концов попасть в кабалу. Денежные пожертвования, особенно если они носят регулярный характер, всегда влекут за собой покорность желаниям жертвователя, даже если эти желания не диктуются открыто. Эта покорность обусловлена тем, что пожертвования прекращаются, как только партия начинает следовать курсу, который неугоден жертвователю.
Как мы видели, первые годы партия вынуждена была каждый раз снова ориентироваться на рейхсвер, точнее, на определенную группу офицеров рейхсвера. О созданном генералом фон Эппом кружке для финансового воздействия на прессу мы уже говорили.
Затем Гитлеру посчастливилось найти несколько жертвователей и особенно жертвовательниц, относившихся к нему лично теплее, чем это обычно бывает между жертвователями и вождем политической партии. Этому своему личному успеху он обязан тем, что приобрел преобладающее влияние в партии. Его личные расходы оставались при этом скромными. Еще на пасху 1923 г. он занимает у Геринга несколько марок на праздничную экскурсию в горы. Если условия его существования стали несколько более сносными, то он обязан был этим гостеприимству некоторых своих богатых приверженцев. Между ними следует в первую очередь назвать друга Гитлера Эрнста Ганфштенгля, являющегося ныне его заведующим отделом печати за границей. Ганфштенгль принадлежит к известной культурной мюнхенской семье издателей, среди которой имеются также решительные противники национал-социалистов. В марте 1923 г. Ганфштенгль дал партии ссуду в тысячу долларов – баснословная цифра для того времени и для тогдашнего финансового положения партии. В обеспечение долга он получил закладную на весь инвентарь газеты «Фелькишер беобахтер». Впоследствии Ганфштенгль продал свой вексель старому другу и соратнику Гитлера Христиану Веберу, который доставил своему вождю немало неприятных минут, настаивая на уплате.
Важную роль сыграли денежные пожертвования Елены Бехштейн, жены владельца известной фабрики роялей, и заграничной немки Гертруды фон Зейдлиц. Супругов Бехштейн познакомил с Гитлером Дитрих Эккарт. Госпожа Бехштейн почувствовала к Гитлеру глубокую материнскую привязанность; впоследствии, когда Гитлер отбывал наказание в Ландсбергской крепости, она выдала его за своего приемного сына, чтобы получить право на свидания с ним. Бехштейн не скупился на денежную помощь, когда Гитлер, – что бывало нередко, – навещал его в Берлине и жаловался на плохие дела газеты. Когда у супругов не было наличных денег, они давали Гитлеру картины и другие произведения искусства, которые он превращал в деньги. Столь же щедра была госпожа фон Зейдлиц, совладелица одной заграничной фабрики; она отдавала партии буквально все, что могла, добывая деньги также у своих друзей в Финляндии.
Пример обеих женщин интересен тем, что объясняет один из мотивов финансирования партии: состоятельные частные лица предоставляли более или менее значительные средства в распоряжение партии не из материальной заинтересованности, а из искреннего сочувствия делу; нередко они отдавали последнее. Правоверные последователи материалистического взгляда на историю могут истолковать это в том смысле, что и эти лица бессознательно служили лишь интересам своего класса. Во всяком случае в их сознании такая заинтересованность отсутствовала; правда и то, что деньги давались не на социалистические цели. Нет оснований сомневаться в субъективной искренности выступления Гитлера в пользу частной собственности, но для партийной кассы оно было безусловно полезно.
Гораздо более трезвые и понятные мотивы выступают в рассказе мюнхенского крупного промышленника, тайного коммерциисоветника Германа Ауста. В своих показаниях следователю в процессе Гитлера он сообщил следующее: «Однажды в бюро тайного советника д-ра Куло (синдик союза баварских промышленников) состоялось совещание с Гитлером, на котором кроме Куло присутствовали также д-р Наль, затем председатель союза баварских промышленников и я; на совещании должны были обсуждаться негласные цели Гитлера в области хозяйства. За этим совещанием последовало также небольшое совещание в Клубе господ, а затем – более многочисленное собрание в купеческом казино. Г-н Гитлер выступил там с речью о своих целях. Речь его встретила большое сочувствие; оно проявилось также в том, что некоторые из присутствующих, не знакомые еще с Гитлером лично, но предполагавшие с моей стороны такое знакомство, вручили мне пожертвования в пользу его движения и просили передать их Гитлеру. Насколько я помню, среди прошедших через мои руки пожертвований были также швейцарские франки».
Новый метод отличается от описанных выше методов тем, что Гитлер отказывается в данном случае от выдвинутого «Фелькишер беобахтер» требования: жертвователь должен давать деньги «без всяких условий». Быть может, до этого грехопадения Гитлер или Дитрих Эккарт представляли себе денежные сделки в политике как своего рода договор с дьяволом: получающий деньги должен собственноручно обязаться проводить определенную политику. Но вот оказалось, что никакой подписи не требуется, достаточно небольшой речи. Обошлось без каких-либо явно нечистоплотных моментов. Но на деле Гитлер пошел на самые обширные уступки: вождь партии изложил перед промышленниками свои цели в области хозяйства, которые он до сих пор замалчивал перед общественностью.
Подобные же финансовые связи Гитлер завязал по случаю своих выступлений в Национальном клубе в Берлине. Там он в 1922 г. познакомился с владельцем паровозостроительного завода фон Борзигом, лидером германских предпринимателей. К числу первых жертвователей принадлежал также фабрикант Грандель в Аугсбуге, сторонник Класа.
Это было время инфляции, и все получавшие деньги старались получить их в устойчивой валюте. Поэтому Гитлер организовал также систематические сборы за границей. Одним из его усерднейших сборщиков был некий д-р Гансер в Швейцарии. Надо полагать, что агенты его не всегда выбирались с достаточной осторожностью. Так, например, сделана была во всяком случае попытка получить деньги у Генри Форда. Покойный Морель, английский депутат-лейборист, утверждал в разговоре с Каром, что агенты Гитлера получили без ведома национал-социалистов деньги из французских источников. Морель утверждал, что слышал это от члена французского правительства. Возможно, что известные круги во Франции ожидали от успеха гитлеровского движения выгод для сепаратистской французской политики в Рейнской области, тем более, что люди, недостаточно знакомые с германскими условиями, могли спутать антиберлинское движение Гитлера с баварским сепаратизмом. Можно предположить, что из французских денег, шедших в первые послевоенные годы в Баварию, кое-что предназначалось таким образом и для Гитлера. Попали ли эти деньги к Гитлеру, вероятно, никому в Германии неизвестно.
Ответственные партийные работники, если не все, то во всяком случае в штурмовых отрядах, получали часть своего жалованья в иностранной валюте: так, например, Крибель получал двести швейцарских франков в месяц. Фактические руководители штурмовых отрядов были несколько скромнее; так, один отставной майор получал девяносто франков, ряд других офицеров – по восемьдесят франков – для того времени тоже солидные суммы.
Пожертвования направлялись непосредственно Гитлеру, он один нес перед жертвователями ответственность за использование этих денег. Он должен был хранить молчание об их происхождении; в тайну посвящен был только его управляющий делами Аман. Подобные отношения являются корректными, если получающий деньги политически и морально безупречен; они становятся невозможными, если он лишается доверия одной из сторон: жертвователя или партии. По вопросу о поступающих пожертвованиях у Гитлера вышел крупный конфликт со вторым председателем партии Якобом, желавшим знать, у кого партия берет деньги. Якоб ничего не добился.
В те времена можно было многое сделать на сравнительно небольшие суммы в полноценной валюте. С другой стороны, опубликованные ведомости на выдачу жалованья «Боевому союзу» свидетельствуют о том, какие крупные суммы тратились на высший командный состав в штурмовых отрядах и в других союзах. Такое положение могло продолжаться лишь в том случае, если можно было учесть вексель на предстоящий в скором времени победоносный путч, на политические перемены. Пока длилась инфляция, пожертвования еще поступали. Но их нельзя было вложить в реальные ценности, их надо было вкладывать только в политические выступления, причем каждый раз во все более серьезные и крупные. В течение некоторого времени помощь шла еще также от рейхсвера в виде оплаты кадров. Но потом состояние партийной кассы заставило решиться на крайние меры.
«С плеч покатятся головы»
События хлестали Гитлера вовсю, но его поддерживали самомнение и самоуверенность, равных которым не имел до него ни один партийный вождь в Германии.
«Что можете вы дать народу, – обращается он к старым правым партиям, – какую веру, ва которую он мог бы ухватиться? Ровно никакой! Ибо вы сами не верите в свои собственные рецепты. Зато величайшая задача нашего движения – дать этим алчущим и заблуждающимся массам новую, крепкую веру, чтобы они могли хотя бы отдохнуть душой. И мы выполним эту задачу, будьте уверены!»
Такому человеку, основателю новой религии, приходилось обивать пороги у генералов-карьеристов, у тупоголовых чиновников, у тертых полицейских! Это были люди без веры, и никакая новая вера не могла пробить себе дорогу к ним. Они считали Гитлера полупомешанным, пригодным только «для масс». Ежедневные мытарства у этих представителей власти разжигали все его злые инстинкты. И вот однажды, вернувшись к своим, он произнес знаменитые слова: «В этой борьбе покатятся с плеч головы, либо наши, либо чужие. Постараемся же, чтобы это были чужие!»
Это – холодные, обдуманные слова; их никак нельзя ставить на одну доску со стереотипными «лозунгами» вроде: «На виселицу изменников!» От этих странных слов Гитлера отшатнулся даже кое-кто из его сторонников. Поэтому он и сам настаивает, что эти слова надо понимать самым серьезным образом. «Нас спрашивают: неужели, придя к власти, вы найдете в себе достаточно жестокосердия, чтобы осуществить это? Будьте уверены, мы найдем в себе достаточно жестокосердия!» Гробовое молчание царило в зале… Палач, который уже в 1919 г. составлял обвинительные акты для военно-полевых судов, не устает вдалбливать в головы своих слушателей: «Милосердие не наше дело. Оно принадлежит тому, что выше нас. Мы же должны будем творить правый суд». И далее: «Мы спокойно можем отказаться от гуманности, если только сделаем таким образом немецкий народ снова счастливым!»
Устоят ли его нервы в решительный момент перед этой жуткой жаждой крови? До сих пор он постоянно откладывал момент испытания. Он прививал массам веру в кровь: ту кровь, которая течет в наших жилах, и в пролитую кровь. Но его единственное дело, – оно должно было совершиться в ноябрьские дни 1923 г., – было делом не веры или кровожадности, а отчаяния.