Природа аристократической экспансии

Захватив и подвергнув Константинополь разграблению в 1204 го­ду, франки и венецианцы начали распространяться по соседним районам Византийской империи, утверждая свое право на новые территориальные владения и не прекращая междоусобных распрей. Среди народов, на чью землю они вступили, были, в частности, на­селявшие Балканы валахи, которые в то время переживали период исключительного политического подъема. Из источников известно о переговорах, которые валашские вожди вели с французским ры­царем Пьером Брашо. «Господин, — сказали валахи, — мы не пере­стаем восхищаться твоей рыцарской доблестью и удивлены, что ищешь ты в этих крах и что подвигло тебя завоевывать земли в такой далекой стороне. Или нет у тебя в твоей стране земель, кото­рыми ты мог бы обеспечить свое существование?»⁴²

Современный историк вполне может задаться тем же вопросом и подивиться тому, какие мотивы двигали западноевропейской зна­тью в ее ограблении безземельных. Очевидно, сама аристократи­ческая диаспора была крайне неоднородна в плане материального богатства, власти и положения. Существовала настоящая пропасть между, скажем, графами Монферрат, которые вели переговоры с императорами и заключали брачные союзы с представителями ко­ролевской династии государства крестоносцев, и безземельными воинами, которые в 1066 году прибились к Вильгельму Завоевате­лю. Мотивы поведения тех и других необязательно совпадали. Ясно, однако, что среди этих людей было много таких, кто не имел земли на родине, и отчасти тяга средневекового рыцарства к за­хватническим походам объяснялась стремлением получить в собст­венность земельные владения. Историки нормандских завоеваний в Южной Италии рисуют яркую картину всего цикла победоносного похода, начиная от формирования войска:

((Огромная толпа родичей, земляков и жителей соседних областей следовали за ними в надежде на обогащение, и их принимали по-брат -ски, со всей щедростью, одаривая конями, оружием, одеждой и всевоз -можными дарами. Некоторым давали обширные участки земли, ставя благополучие храбрых рыцарей выше всех богатств мира. Благодаря этому все их начинания увенчивались успехом. Словно о них сказано в Евангелии: "Давай — и воздастся тебе". Ибо чем больше они давали, тем больше приобретали»⁴³.

В 1040-х годах Ричард Аверсский такой именно щедростью при­влекал на свою сторону рыцарей: «То, что он мог забрать, он отда­вал, а не оставлял себе... Вся округа была таким образом разграбле-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

на, а рыцари его множились... было у него шестьдесят всадников, а стало сто»⁴⁴.

Существует мнение, что отсутствие фамильных имен европей­ского происхождения среди франкских поселенцев Утремера может означать, что «эти поселенцы были простых кровей и пото­му не стремились запечатлеть свои фамилии в названиях новых владений в Европе»⁴⁵. Эту точку зрения подтверждает и запись хрониста первого крестового похода: «Кто был беден там, того Гос -подь сделал богатым здесь... Тот, у кого не было там и деревни, здесь обрел город»⁴⁶. И слог, и образы неизменно те же, о каком бы уголке Европы ни шла речь. Первые немецкие аристократы, ут­вердившиеся в Ливонии, «сумели завоевать почет и собственность, не запятнав себя позором; и велико было их удовлетворение от своего путешествия, ибо их имущество настолько умножилось, что до сих пор плодами его с радостью пользуются их наследники»⁴⁷. Их современников, рвавшихся к земельным угольям и могуществу в Ирландии, привлекали похожие ожидания, которые дошли до нас, в частности, в виде риторики, обращенной к потенциальным участ­никам похода:

«Кто пожелает земли или денег,

Кольчугу или боевого коня,

Золота или серебра — того награжу я

Со всею щедростью;

Кто пожелает луга иль пашни —

И того награжу я богато» ⁴⁸,

Мечтой каждого пешего воина в такой армии было сесть в седло, осуществив магическое превращение из пропыленного пехо­тинца в стремительного конника, Иногда залогом успеха могла стать одна-единственная удавшаяся вылазка. Как сказано в «Песне о Силе», после взятия Валенсии, «кто пешим был, тот сел. в седло»⁴⁹. Другой мастер грабительских набегов XI века Робер Гвис-кар аналогичным образом одаривал своих соратников в Южной Италии. После одного ночного рейда в Калабрии, «захватив побед­ную добычу, он обратил своих пехотинцев в рыцарей»⁵⁰. Повсе­местно мы можем проследить один и тот же цикл: грабительский поход, раздача трофеев и даров, вербовка новых воинов и новые грабежи, с решительными прорывами к рыцарскому статусу и зе­мельной собственности.

Военная дружина была в средневековой Европе в числе главных общественных организмов. Она представляла собой отряд воинов во главе с господином, воинов, объединяемых общей клятвой, бое­вым товариществом и собственным интересом. Такие отряды ухо­дили корнями в далекое прошлое германских воинских подразделе­ний, члены которых с неизменной щедростью одаривались «мощ­ным потоком дарений»⁵¹, а в случае особой удачи в награду за вер­ную службу своему господину получали землю. Еще Тацит сформу-

2. Аристократическая диаспора

лировал краеугольные камни взаимоотношений господина с его верным воином: «слава и честь, проистекающая из многочислен­ности и доблести собственного войска» — и «щедрый дележ добы­чи и трофеев, добытых в сражении и грабежах»⁵². Зависимость вознаграждения от службы явствует и из более поздних источни­ков, например, из таких слов Беовульфа: «За все, что Хигелак мне дал державный, за все достояние, дом и земли, ему платил я клин -ком, сверкавшим в работе ратной»⁵³.

В то же время земля была особым видом вознаграждения, менее распространенным, а следовательно, и наиболее ценимым. Для вас -салов и придворных рыцарей земельное владение было главной целью, и они с особой настойчивостью добивались фьефов, по­скольку видели в земельном наделе необходимую предпосылку для последующей женитьбы и создания семьи. Уже в VIII веке Беда До -стопочтенный сетовал., что «всегда не хватает таких мест, где сыно­вья знатных фамилий или доблестных воинов могли бы иметь землю, а потому, достигнув совершеннолетия и будучи не в силах сохранять безбрачие, они отправляются за море, покидая край, ко­торый им надлежит защищать»⁵⁴. Из более поздних времен до нас дошло яркое свидетельство того, как придворные рыцари (tirones) французского короля прилагали усилия к тому, чтобы убедить свое -го повелителя выделить им земли за счет нормандцев.

«О государь, властелин наш, мы верой и правдой служили тебе и никогда не получали вдосталь, не считая еды и питья. Мы умоляем тебя, выступи в поход и разбей нормандского неприятеля, а нам пожа -луи нормандские владения и дай нам жен»⁵⁵.

Такие пассажи наглядно демонстрируют извечные основопола­гающие причины существовавшей практики наделения землей. Придворные рыцари и вассалы старели и, естественно, росло их желание встретить старость в собственном поместье, в окружении жены и сыновей, нежели питаться объедками с господского стола в замке. Фьеф, в том понимании, какое приобрело это слово во все более канцелярском языке нормативных текстов XII—XIII столетий (почти по определению), был явлением новым, но практика возна­граждения вассала за воинскую службу путем пожалования ему по -местья бытовала уже давно. Именно эта практика, а не какой-либо набор правовых норм, и служила пружиной, придававшей дина­мизм миру феодальных дружин.

Тот факт, что в целом фьеф был редкостью, виден, например, из труда под названием «Саксонское зерцало» (Sachsenspiegel)⁵⁶. Так назывался германский свод законов 1220 года. Между строк читает­ся постоянное давление со стороны не получивших фьефов рыца­рей: в кодексе целый ряд достаточно сложных правил касается по­рядка возвращения фьефа господину, что могло происходить не­однократно. Существовал особый порядок рассмотрения притяза­ний разных лиц на один и тот же феод, Постоянно делается мо-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ральный упор на то, что господин должен даровать фьеф и что его рыцари вправе, если он не оправдывает их ожиданий, искать служ­бы у другого феодала. Атмосфера нервозности и соперничества, ко -торой был пронизан этот мир, имела такой накал, что мы и теперь ощущаем всю радость и облегчение средневекового рыцаря, когда вожделенная земля была наконец обретена. «У меня есть свой фьеф, слушайте все, у меня есть фьеф»⁵⁷ — так выразил это чувст­во в своих знаменитых строках Вальтер фон дер Фогельвайде, кото -рого можно считать не только одним из величайших лирических поэтов Германии, но и вдохновенным певцом господ.

Борьба за вассалов и земельные владения, которая ознаменова­ла XI век, может навести на мысль, что она и послужила главным мотивом для экспансии европейской знати, начало которой при­шлось как раз на этот период. Даже Жан ле Патурель, при всем его стремлении к осторожности и скрупулезности, в своем труде, по­священном анализу того, что он называет ((Нормандской импе­рией», высказал предположение, что «пожалуй, нет нужды искать других причин тому процессу, следствием которого стали завоева­ния в Британии и Северной Франции, нежели потребность в экс­пансии, характерная для развивающегося феодального общества» ⁵⁸. И еще: «Источники формирования Англо-Нормандской империи — а, возможно, и самые главные его источники — надо усматривать в давлении, создаваемом феодализмом на начальных этапах его раз­вития»⁵⁹. «Давление» или «необходимость», о которой говорит ле Патурель, по всей вероятности, заключала в себе два главных мо­мента: спрос вассалов на фьефы и господ — на воинов. Эта систе­ма характеризовалась своего рода круговоротом: чем больше земли было у господина, тем большему количеству своих людей он мог пожаловать землю, а чем больше у него на службе было рыцарей, тем больше и возможностей завоевывать себе новые земли.

Однако сам факт жесткого соперничества между феодалами, имевшими вассалов в лице конной свиты, еще не объясняет того, почему дальние походы предпринимала вся знать. Этот мир герман -ских военных отрядов и феодальных дружин (mesnie) состоял не только из победителей. В нем были и свои проигравшие: оставшие -ся без наследников старцы, загнанные в угол целые фамилии, се­ньоры, у которых ряды сторонников редели год от года. «Потреб­ность в экспансии», осуществляемая одними феодалами и их дру­жинами, естественно, означала поглощение или поражение других. На первый взгляд, темпы вырождения европейских аристократи­ческих родов в эпоху Средневековья позволяют думать, что места новичкам было более чем достаточно. Из шестнадцати малых арис -тократических родов, существовавших в Оснабрюке XII века, к 1300 году осталось только шесть, а из семидесяти рыцарских фами­лий, которые значатся в числе получивших свой лен в Айхштатте за период между 1125 и 1150 голами, тридцать исчезли уже к 1220 го­ду. За 125 лет между 1275 и 1400 годами шестнадцать из двадцати

2. Аристократическая диаспора

пяти крупнейших фамилий Намюра (на территории современной Бельгии) исчезли с горизонта, а из девяти уцелевших некоторые потеряли в своем социальном статусе. Одно из исследований, по­священных знати среднего уровня в Форезе на юге Франции, пока­зало что за столетие исчезло свыше половины таковых⁶^. Все это не удивительно, особенно если иметь в виду такие демографичес­кие факторы, как высокий уровень детской смертности и низкая продолжительность жизни, бурная жизнь, какую в те времена вела аристократия, и обет безбрачия, который давали вступившие на путь служения церкви и Богу. На едином структурном фоне имели место и небольшие отклонения непринципиального характера. Иными словами, в рамках самой системы могло иметь место интен -сивное соперничество, которое, тем не менее, никак не способство -вало ее расширению — подобно тому, как жидкость в закрытой колбе может образовать водоворот, даже если сам сосуд не враща­ется. Превосходным примером этого мира острой конкуренции, в котором воинские дружины ожесточенно бились между собой, ос­таваясь в пределах своих территориальных границ, служит ирланд­ское общество XI—XII веков. Таким образом, конкуренция внутри этой системы феодальных дружин если и может служить объясне­нием ее внутренней динамики, то никак не объясняет внешней экс -пансии.

Некоторые фигуры, которых мы уже упоминали в этой главе, такие, как Готфрид Жуанвиль или Джон де Курси, были в своих семьях младшими сыновьями, но сами их семейные кланы уже имели достаточные земельные владения, и ни тот, ни другой не рвались искать счастья за рубежами родины, поскольку прекрасно обеспечивали себе существование за счет уже имеющихся земель. Зато аристократия менее знатная действительно могла оказаться перед выбором между обнищанием и авантюрой. Один из класси­ческих, а возможно, что и самый классический пример такой бы­стро размножающейся и жадной до земли небогатой знати являет собой род Танкреда Отвильского, нормандского лорда, чьи сыновья в результате захватнического похода основали на юге Италии свои княжества, вошедшие впоследствии в нормандское Сицилийское королевство. Хронист Готфрид Малатерра, соседствовавший с этим семейством еще в Нормандии, последовал за ними на юг и описы­вал, как Танкред, «рыцарь благородного рода», в первом браке имел пятерых сыновей, а после смерти жены, поскольку «его цветущий возраст делал воздержание невозможным», женился снова и произ­вел еще семерых. Все двенадцать его сыновей получили хорошую военную выучку, а также, по-видимому, и некоторое образование, насколько это было возможно в те суровые времена:

«Они видели, что соседи их старятся, а наследники начинают ссо -риться между собой, так что поместье, изначально дарованное одному, иногда оказывается поделено между многими и таким образом теряет всю ценность. Вот почему, для того чтобы избежать такой судьбы, они

Роберт Бартлетт. Становление Европы

созвали совет. И по общему решению первородные сыновья, будучи сильнее и старше своих братьев, первыми покинули отчий дом и от -правились искать воинского счастья в дальних странах, а со временем, волею Господа, оказались в Апулии, в Италии»⁶¹.

В южной Италии сыновья Танкреда процветали. Постепенно они установили свое господство над всем регионом, а также над островом Сицилия, ив ИЗО году внук Танкреда Роджер был коро­нован на царство на Сицилии, основав таким образом новое коро­левство, которому суждено было просуществовать вплоть до эпохи Гарибальди. В изложении Малатерры и его товарища по монашес­кому ордену Ордерика Виталия эта история особенно явственно по­казывает, что двенадцать сыновей никак не могли жить за счет на­следства. По версии Ордерика, одиннадцати своим сыновьям Тан-кред объявил, «что им надлежит покинуть отчий дом и двинуться на поиски всего необходимого, что им следовало добыть силою ума и тела»⁶2. Действительно, трудно себе представить какую-либо иную судьбу для дюжины братьев, разве что переход в более низ -кое сословие и занятие сельскохозяйственным трудом на семейном хуторе.

Истории Огвилей вторят другие современные ей свидетельства того, что аристократическое сословие страдало от перенаселения. Например, папа Урбан И, затевая первый крестовый поход, гово­рил: «Земля, на которой вы живете, со всех сторон заперта морем и окружена горными хребтами, а кроме того, сильно перенаселена... Вот почему вы пожираете друг друга и постоянно сражаетесь»⁶³. Казалось бы, вот он, главный двигатель аристократической экспан -сии. Тем не менее сами собой возникают вопросы. Даже в «цвету­щем возрасте» мало кто из нормандских рыцарей был способен произвести на свет двенадцать сыновей, которые к тому же все до -жили до взрослого состояния. В действительности установлено, что в тогдашних условиях лишь 60 процентов супружеских пар вообще оставляли после себя сыновей⁶⁴. Демография французской аристо­кратии XI века есть и навсегда останется для нас тайной за семью печатями, однако совершенно исключено, чтобы общая картина воспроизводства повторяла ситуацию в роду Танкреда де Отвиля. Следовательно, раз род Огвилей представлял собой исключение в демографическом, военном и политическом плане, было бы нера­зумно делать из этого примера какие-то обобщения и утверждать, что поразительный размах аристократической миграции и завоева­тельных походов был простой производной от перенаселения.

Конечно, самым логичным для не слишком обеспеченной воен­ной знати было искать счастья за рубежом. Однако в этом случае трудно найти объяснение тому, почему нормандские искатели при­ключений на юге Италии основывали новые королевства, а рыцари Южной Италии не предпринимали аналогичных походов на фран­цузскую территорию. В этот период части французского королевст­ва в политическом отношении были так же разрозненны, как и

2. Аристократическая диаспора

районы Южной Италии, и представляли собой достаточно легкую добычу — найдись до нее охотники. Если мы условились не считать серьезным аргументом необычайную плодовитость французской знати, то следует вернуться к мысли о том, что возможности для от­дельных аристократов на родине становились все более ограничен­ными. Признав убедительным этот аргумент, мы в своем поиске ра­зумных обоснований оказываемся перед необходимостью выделить в отношении рыцарского сословия послекаролингской Европы что-то существенное, нечто такое, что волновало и двигало аристокра­тами Франции и позднее Германии, причем так, как не волновало и не двигало никогда прежде.

Недавнее исследование немецких и французских историков приводит к выводу, что в X—XI веках претерпела трансформацию сама структура аристократического рода65 По мнению авторов этого исследования, на смену кланам с достаточно разветвленной системой родства, для которых одинаково важны были связи и по материнской, и по отцовской линии и которые не имели давнего ге -неалогического или территориального центра, пришли родственные группы с четко очерченными родословными, в которых на первый план уже выступило первородство по отцовской линии. Единая мужская линия наследования, по возможности отодвигающая на второй план молодых отпрысков, двоюродную родню и женщин, стала доминировать над более широкими и аморфными семейными образованиями раннего периода. Если признать такое умопострое­ние резонным, то получается, что экспансия XI, XII и XIII веков и стала одним из результатов этой трансформации. Снижение воз­можностей для некоторых представителей военной аристокра­тии — разумеется, в первую очередь злополучных младптих сыно­вей — и могла послужить стимулом для их эмиграции. На самом деле, один видный историк усмотрел привлекательность Шотландии XII века для заморских рыцарей как раз в том, что это была «земля для младптих сыновей»⁶⁶. В то же время ведущий историк госу­дарств крестоносцев характеризует иммиграцию рыцарей в Утре-мер как «работу младших сыновей или молодых мужчин»⁶⁷. Речь идет не просто об одном из многих сыновей, как в случае с Отви-лем, а о некоем сжатии структуры рода, ограничивавшем возмож­ности ряда его членов.

Несомненно, аристократические династии XIII века имели неко­торые черты, отличавшие их от родов предшествующего периода. Это, в частности, переход к передаче наследства по отцовской линии и постепенный отказ от широко разветвленной системы род­ства, особенно по сравнению с X веком. Фамильные имена зачас­тую происходили от названия принадлежащего им надела или замка, что на многие годы вперед служило верным инструментом идентификации. У них была своя геральдика, со все более сложны­ми правилами; фамильные гербы отображали происхождение рода, наглядно выделяли его старшие и младшие ветви и отдавали пред-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

почтение опять-таки мужской линии родства. Дальние родственни­ки все реже привлекались к участию в таких жизненно важных для рода делах, как, например, вендетта или передача собственности. В Англии XII века после смерти рыцаря, «согласно закону Королев­ства Английского, отцу во всем наследовал старший сын» Щ В 1185 го­ду герцог, епископы и бароны Бретани договорились, что «отныне не будет различия в баронском или рыцарском держании, но стар­ший по рождению будет владеть им во всей полноте»⁶⁹. На самом деле у такой практики были свои противники. «Кто сделал братьев неравными? — вопрошал автор XII века. — Все отцовское наслед­ство отлается одному из сыновей, который отныне богат. У одного оказывается все в изобилии, он получает всю отцовскую собствен­ность, другой же оплакивает свою нищету, оставаясь без доли бога­того наследия отца»⁷⁰. Таким образом появился «дом» в узком по­нимании, то есть последовательность отцов и сыновей, сменявших друг друга во времени, но остававшихся при наследственной фа­мильной собственности. «Сужение и концентрация семьи вокруг мужской линии», судя по всему, были налицо.

Можно ли хотя бы умозрительно связать это «сужение» с на­растающим расселением западноевропейской знати по окружаю­щим областям в XI, XII и XIII веках, — вопрос сложный. Основа­тельная проверка этой гипотезы — дело будущего, она потребует многих лет кропотливого труда и все равно останется весьма спор -ной, поскольку генеалогия аристократии даже и в XIII веке чаще строится на догадках, нежели на наглядных свидетельствах. Иными словами, пока однозначного ответа на этот вопрос нет.

»Разве появление новых типов родственных отношений в арис­тократическом сословии и становление феодальной системы не протекали параллельно?» — задается вопросом один из видных спе­циалистов по истории Высокого Средневековья. Возможно, ключ к аристократической экспансии XI, XII и XIII веков кроется не в раз­витии военных структур и не в эволюции родственных связей по отдельности, а в судьбоносном сплетении этих двух процессов. Вы -сказывается мнение, что феодальные структуры требовали более надежной территориальной базы для аристократии и порождали военный класс, «более прочно стоящий на своей земле» А XI же век изображается как период «реорганизации нормандского рыцар -ства по территориальному принципу»⁷². Есть также точка зрения, что передача земельной собственности в целости от поколения к поколению явилась предпосылкой для формирования постоянных феодальных военных институтов⁷³. Но еще более важно то, что на­деленное землей рыцарское сословие XJ века представляло собой не просто новых людей, а новый тип аристократии. В документах того времени можно найти примеры превращения крестьян в кон­ных воинов, как, например, в Лимбургском акте 1035 года, в кото­ром разрешается господину делать своих холостых крестьян при­слугой на кухне или конюхами, а женатых — лесничими или кон-

2. Аристократическая диаспора

ными воинами (milites)⁷⁴. Даже если принять уровень естественной убыли аристократического класса за столетие равным 50 процен­там, все равно в условиях растущей экономики всем новым канди­датам на пополнение его рядов места явно не хватало. Подъем ры­царского сословия (первоначально стоявшего очень низко в сослов -ной иерархии и не имевшего земельной собственности) в сочета­нии с принципом первородства и династийности могли настолько переполнить рамки существовавшей системы, что экспансия за пределы страны становилась неизбежна. Пусть даже люди подоб­ные Танкреду де Отвилю были редкостью, все равно такие факто­ры, как сужение самого понятия рода и притязания нового рыцар­ского сословия, были вполне достаточным основанием для сущест­вования странствующего рыцарства. Возможно, те самые младшие сыновья, оплакивающие «свою нищенскую долю богатого наследия отца», и пустились в путь по морям, по долам в XI, XII и XIII веках. С уверенностью сказать этого мы не можем, но не исключено, что к XI веку франкская знать, то есть относительно малочисленная военная элита, организованная строго по принципу наследования по мужской линии и династииных домов и имеющая прочные зе­мельные корни, являла разительный контраст с тем внешним миром, куда она направила свою экспансию.

ВЛИЯНИЕ НА ПЕРИФЕРИЮ

В какой степени агрессивная политика французского рыцарства ни коренилась в земельных притязаниях феодалов, нет сомнения, что одним из ее последствий явилось распространение феодальных форм землевладения и связанных с ними правовых отношений. Ре­гионы наподобие Ирландии, Восточной Прибалтики, Греции, Палее -тины и Андалусии, до середины XI века не ведавшие фьефов, вас -салов и оммажа, в последующие столетия познакомились с ними вплотную. Так, например, случилось в Южной Италии, куда «вслед за завоеванием пришло понятие фьефа и оммажа»⁷⁵. Удачливые за­воеватели или воины-иммигранты Высокого Средневековья рассчи­тывали на вознаграждение, и чаще всего этим вознаграждением становился фьеф, то есть земля, получаемая вассалом от господина взамен на оговоренные услуги, обычно военную службу. Распреде­ление фьефов, будь то местными правителями, желающими при­влечь на свою сторону новых рыцарей, или предводителями завое­вательного похода, такими, как Джон де Курси или Альбрехт Мед­ведь, были составной частью процесса формирования колониаль­ной знати.

Например, «Морейская Хроника», документ XIII века, посвя­щенный установлению власти франков над Грецией, описывает «субинфеодацию» Морей: Вальтер де Розьер получил 24 фьефа, Гуго де Брюйер — 22, Отгон де Турней — 12, Гуго де Лиль — 8 и т.д.⁷" Ордена крестоносцев и местное духовенство также получи-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

2. Аристократическая диаспора

ли земельную собственность. «Рыцарей, у которых было по одному фьефу, а также сержантов... [sirgentes] я называть не стану»'⁷, — заключает хронист. Однако именно этот, местный уровень инфео-дации и был самой главной предпосылкой эффективного руковод­ства в военной сфере. В Бранденбурге маркграфские министериалы (первоначально — несвободные рыцари) в XII веке получали фьеф именно в тех землях, которые были отбиты у славян-язычников⁷" Издавна населенный Альтмарк, находящийся западнее Эльбы, стал родиной целой когорты рыцарей-вассалов, которые получили землю восточнее Эльбы, заселили там замковые земли и стали со­бирать ренту. В Ирландии и Уэльсе обширные владения получили от королей английских крупные феодалы, которые затем выделяли землю своим вассальным рыцарям, то есть осуществляли процесс инфеодации на местном уровнем. От каждого крупного владения в войско «поставлялось» точно оговоренное число рыцарей: для Лейнстера эта цифра составляла 100, для Мита — 50, для Корка — 60 и т.д.⁷⁹ Англо-нормандская колония в Ирландии опиралась на людей военных, которые таким образом и оседали на новых зем­лях; «так прочно укоренились на земле (ben... aracinez) прославлен­ные благородные вассалы»⁸⁰.

Представляя собой форму правовых отношений, фьеф не столь­ко существует в природе, сколько конструируется человеком и ви­доизменяется, а не остается чем-то застывшим. Тем не менее, учи­тывая его функцию вознаграждения или оплаты услуг конного воина, следует сказать о том, что подобный рыцарский лен в Высо -ком Средневековье имел определенные пределы. Размер и характер осваиваемой территории налагали ограничения на число и размер ленов, выдаваемых рыцарям. Они были неодинаковы, поскольку различной была сама местность. На плодородных землях можно было нарезать больше фьефов, нежели на скудных: так, лены рыца -рей в графстве Дублин состояли из десяти пахотных участков, в графстве Мит — из двадцати, а в неприютном Вестмите — тридца­ти⁸^. В экономической системе с развитыми городами и торговлей, как было в государствах крестоносцев, бенефиции включали не только землю, но и денежный доход, который в начале XIII века со­ставлял обычно 400 безантов в год⁸^.

Несмотря на эти вариации, мы можем составить достаточно конкретное представление о самой концепции фьефа, ибо, как под­черкивал сэр Франк Стентон, хотя фьефы «могли иметь разную ценность [и]... размер.., различия эти были вполне определенны»⁸³. Один источник информации — это зафиксированное в списках зе­мельных управлений или явствующее из косвенных свидетельств число фьефов, получатели которых (воины-рыцари) обязаны были нести военную службу у короля или лорда. В Английском королев­стве, имевшем площадь 50 000 квадратных миль, было порядка 7,5 ты­сяч рыцарских ленов, обязанных поставлять воинов, то есть один фьеф приходился на шесть или семь квадратных миль. Нормандия,

имея площадь около 13 иысяч квадратных миль, в 1172 году включа­ла около 2,5 тысяч рыцарских владений, то есть один лен приходил­ся на пять квадратных миль. Шампань, намного меньше Нормандии по площади, но значительно более плодородная, имела 1,9 тысяч рыцарских ленов. Королевство Иерусалим включало примерно 700, хотя здесь экономическая база была существенно иной, нежели в Северной Франции. Местные бароны стремились наделять землей больше рыцарей, чем они должны были поставлять в войско сеньо -ра, и в границах конкретной территории рыцарских ленов, как пра­вило, было больше, чем требовалось рыцарей в дружину⁸⁴. Графст­во Лейнстер в Ирландии обязано было поставлять короне 100 рыца­рей, однако количество рыцарских ленов здесь равнялось 181⁸⁵. Первая цифра означала бы один фьеф на 35 квадратных миль, вто­рая — на 20. Встречаются также данные, относящиеся не к числу фьефов, выделенных рыцарям на условиях несения военной служ­бы лорду, а к количеству рыцарей, которых данная местность была способна поставить в случае необходимости. Очевидно, что эта вто -рая цифра больше. Например, в середине XII века Апулийская и Капуанская области нормандского Сицилийского королевства были обследованы на предмет того, скольких воинов они могли привести под знамена сюзерена в случае необходимости⁸⁶. По площади эти две области составляли примерно 20 тысяч квадратных миль. Было рассчитано, что они могут выделить 8 620 рыцарей, то есть один рыцарь приходился на 2,3 квадратных мили. Хотя эти цифры пред­ставляют определенные сложности для толкования, их все же можно принять за базу для некоторых выводов общего порядка, Рыцарский фьеф приходился по меньшей мере на несколько квад­ратных миль, даже в плодородной Италии, а в районах с неблаго­приятными условиями земледелия эта цифра могла возрасти деся­тикратно.

Целостность нового крупного владения могла зависеть от ус­пешного наделения землей вассальных рыцарей. Этот момент был особо подчеркнут в тексте средневекового французского автора, который описывал основание королевства Кипр. ((Теперь, — писал он, — я вам поведаю,

что сделал король Гвидо, когда обрел в свое владение остров Кипр. Он разослал гонцов в Армению, Антиохию и Акру и по всей земле, с известием о том, что обеспечит хорошими средствами к пропитанию любого, кто приедет жить на Кипр... Он дал им богатые фьефы... Наде -лил бенефициями 300 рыцарей и 200 рядовых конников.., и таким об­разом король Гвидо обжил остров Кипр; и я говорю вам, что если бы император Баддуин обустроил Константинополь так же, как король Гвидо — остров Кипр, то он бы его никогда не лишился» ⁸⁷.

В глазах этого наблюдателя решающая разница между недолго­вечной франкской колонией в Византии и более прочной на Кипре заключалась в активной раздаче фьефов.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Не только в государствах, образовавшихся в результате завоева­тельных походов, шло распространение феодальных форм земле­владения и социального устройства. Местные династии, пустившие к себе заморских правителей, тоже создавали для их поддержки систему вассальных владений. Иммиграция англо-французского и англо-нормандского рыцарства в Шотландию по приглашению местной королевской династии изучена особенно хорошо. Формы, которые приняло здесь феодальное землевладение, позволяют пред­положить, что имел место полномасштабный и осознанный перенос их с материка: «ранний шотландский феодализм, который никак нельзя назвать неразвитым или сформировавшимся только наполо­вину, на удивление оказывается практически хрестоматийной, за­конченной копией североевропейских феодальных отношений»⁸⁸. В Клайдсдейле такие рыцарские наделы в «законченной» форме по­лучила группа фламандских переселенцев. Новички могли основы­вать новые поселения, которые затем получали их имена, как, на­пример, Далдингстон (Миддотский), принадлежавший Додину, или Хьюстон (в Ренфрушире), владельца которого звали Хьюго. Порой, однако, эти фьефы приходилось «наскребать» из скудных земель­ных ресурсов. Когда король Шотландский Давид I (1124—1153), ко­торого никак не упрекнешь в недостатке воли к «масштабной фео­дализации», пожаловал Ательстейнфорд и другие земли Александру Сенмартенскому, рыцарю, прибывшему на волне переселения 30-х го­дов XII века, было специально условлено, что «владение пока надд^е -жиг держать, в виде лена и права наследования, в размере поло­винной доли рыцаря, и я буду ежегодно выплачивать ему 10 марок серебра из своей казны до тех пор, пока не смогу предоставить ему полный рыцарский надел»⁸⁹. Радикальные преобразования, кото­рым шотландское общество подверглось в результате появления большого количества иноземных рыцарей, не укрылось от внима­ния современников. Один из них полагал, что преемники Давида I были отмечены особой святостью, и связывал это с тем фактом, что они «изгнали скоттов, с их отвратительными привычками, пригла­сили рыцарей и наделили их землей»⁹⁰.

Там, где появлялись феьфы, шло и распространение феодальной лексики в языке. У всех народов, населявших периферию франк­ской Европы, в ту эпоху в языке появилось множество заимствова -ний, чаще всего срранцузских, связанных со снаряжением и привы -чками рыцарей-переселенцев, которые на протяжении XI—XIII ве­ков селились на этих землях. В венгерский язык слова со значени­ем «шлем», «доспехи», «замок», «башня», «турнир», «герцог», «фьеф» и «маршал» пришли из немецкого, причем некоторые, на­пример, «турнир», до этого были заимствованы немцами из фран­цузского⁹¹. Германское слово «всадник» (современное немецкое Ritter — «рыцарь») было в ходу в средневековой Ирландии (ritire) и Богемии (rytiry) для обозначения рыцаря⁹². Польские и чешские слова для фьефа — прямые заимствования из немецкого (от слова

2. Аристократическая диаспора

Lehen). Ha юге Италии нормандцы ввели в широкое употребление бывшее до этого редким слово «фьеф»⁹^. Новые волны переселен­цев привносили с собой новую терминологию, что отражало раз­личные типы общественных и правовых отношений.

Сплоченность иммигрантов зависела от обстоятельств их пере­селения. Иногда разом перебирались на новое место целые группы лордов с вассалами, как было в случае с нормандцами, осевшими в Шропшире после 1066 года, которые, как оказалось, и в своем род­ном герцогстве были связаны определенными феодальными отно­шениями⁹⁴. Нормандцы, переселившиеся на юг Италии, были связа -ны тесными семейными и феодальными узами. В более общем плане могло иметь место происхождение из одной и той же мест­ности, что уже придавало новым поселенцам большую сплочен­ность. Так, например, государство крестоносцев Триполи первона­чально было населено преимущественно выходцами с юга Фран­ции, а Антиохийское княжество — нормандцами. Из пятидесяти пяти благородных поселенцев Иерусалимского королевства первой волны, чьи европейские корни удалось проследить, двадцать три (то есть свыше 40 процентов) были выходцы из Фландрии и Пикар­дии⁹⁵. В других случаях, однако, набор в войско крестоносцев про­водился в индивидуальном порядке, и тогда только связи с местной династией сплачивали колониальную аристократию, В Венгрии се­мейства новых магнатов имели французские, итальянские, испан­ские, русские и чешские корни, с преобладанием немецких, вот по -чему там не могло сформироваться цельное мировооззрение имми -грации⁹⁶.

Судьба коренной знати перед лицом завоевания и наплыва им­мигрантов порой складывалась трагично. Ирландские правители восточных районов Ирландии целиком были вытеснены уже в ходе первой волны переселения. В Валенсии мусульманская знать какое-то время (а точнее — несколько десятилетий) после падения города в 1238 году еще сохраняа свои позиции, однако в ходе восстаний, имевших место в середине столетия, исчезла окончательно⁹⁷. В тех областях, где местные династии контролировали процесс иммигра-ции, исход обычно оказывался более сбалансированным. Например, к 1286 году пять шотландских графств находились в собственности англо-нормандских иммигрантских фамилий, однако восемь остава­лись у местных династий⁹". В Венгрии эпохи Позднего Средневеко­вья, как уже упоминалось, потомки иммигрантов занимали влия­тельное положение в обществе, но составляли, тем не менее, только 30 процентов класса крупных феодалов⁹⁹. Здесь мы имеем пример скорее «прививки», нежели отчуждения собственности. При этом даже в случаях импортируемого феодализма порой оставалось место и для исконных форм лена, с другим порядком наследования: валлийские поместья в Уэльсе и ломбардийские на юге Италии были делимыми (то есть могли дробиться между несколькими на-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

2. Аристократическая диаспора

следниками), в то время как в нормандских владениях в тех же об­ластях установилось право первородства¹⁰⁰.

Порой частым явлением становились браки между переселенца -ми и коренными жителями. Практически повсеместно наблюдался дисбаланс в демографическом составе эмигрантов, со значительным преобладанием мужского пола, и смешанные браки обычно заклю­чались между мужчинами-колонистами и женщинами местного происхождения. По сути дела, женитьба на наследнице богатого местного рода была для многих поселенцев верным способом укре -пить свои позиции в обществе, поскольку тем самым они разом по­лучали семью, земельную собственность и покровительство. Быва­ло, что командир наемников брал в жены дочь хозяина, как в слу­чае с Робертом Гвискаром, женившимся на Зихелгайте, дочери князя Салернского Гаймара V, или с Ричардом Фицгилбертом (по прозвищу Мощный Лук), который взялд в жены дочь Дермота Мак-марроу Лейнстерского — Аойфе. Аналогичным образом, когда Пан-дульф III Капуанский пожелал отблагодарить за поддержку нор­мандского вождя Райнульфа, «он отдал ему в жены свою се­стру»¹⁰¹. На высшем уровне серьезных препятствий к смешанному браку не существовало. Из жен первых маркграфов Бранденбург-ских (которых было шестнадцать) половина была славянского про­исхождения¹⁰².

В долгосрочном плане влияние аристократической иммиграции в значительной степени определялось людскими ресурсами. Там, где иммигранты имели небольшую численность, политика экспро­приации и вытеснения могла стать невозможной. Леон-Робер Ме­нажер в своих доскональных и вдумчивых работах, посвященных Южной Италии, установил все фамилии переселенцев знатного происхождения XI—XII веков. Их оказалось 385. Даже если делать поправку на недостоверность источников, вырисовывается картина небольшой кучки нормандцев и других рыцарей с севера Франции среди подавляющей массы ломбардийцев, греков и мусульман. Од­нако если колонисты аристократических кровей и составляли явное меньшинство, то это длилось недолго. В других же областях состав населения оказался более сбалансированным — например, в Ир­ландии, где в Позднее Средневековье весьма остро встал вопрос интеграции колониальной знати или, наоборот, ее дальнейшего су­ществования в качестве изолированной элиты.

Отношения между переселенцами и коренным населением были окрашены враждебностью в различной степени — в зависи­мости от обстоятельств завоевания и прежних культурных разли­чий между этими двумя группами. Барьер между христианами и не-христианами обычно оказывался непреодолимым, однако тот факт, что мусульманская знать в некоторых регионах уцелела, показыва­ет, что истребление не всегда было единственным решением вопро­са. Отношение жадной до завоеваний аристократии Высокого Сре­дневековья к туземным народам и культурам складывалось различ-

образом. Она могла оказаться в роли чуждой и победоносной элиты, составить узкий круг безраздельных правителей, восприим­чивых, тем не менее, к местной культуре, либо смешаться с мест­ной знатью.

В некотором смысле признаком культурной адаптации служит _Тот факт, что связанные с топонимикой фамилии чаще происходи­ли от новых владений, нежели переносились со старых мест. Это особенно заметно у родов, стоявших не на самом верху феодально -го класса, а чуть ниже, поскольку на родине у них, как правило, не было таких значительных владений, чтобы приставлять их названия к своим именам. Как упоминалось выше, мало у кого из осевших в государствах крестоносцев в родовых именах были западноевро­пейские топонимы. «Тот, кто прежде носил фамилию "Реймский" либо "Шартрский", отныне стал зваться "Тирским" или "Антиохий-ским", — писал один переселенец, — и названия своих родных мест мы уже позабыли»*⁰³. Рыцари, для которых новой родиной стала Сицилия, взяли себе имена от названий своих новых владе­ний¹⁰⁴, а во франкской Греции новые господа предали забвению старые фамилии и взяли себе новые, подобно тому, как змея меня­ет кожу: «Морейские баннереты, вместе с рыцарями, стали возво­дить замки и бастионы, и каждый обустраивал новую территорию как свою собственную; как только они построили все эти укрепле­ния, они отринули свои старые фамилии, привезенные из Фран­ции, и приняли новые — по названиям местности, которую они ос­воили»¹⁰⁵. Конечно, это все второстепенные признаки, и значение их, возможно, ограничивается получившейся в результате лингвис­тической экзотикой: Симон Тивериадский, Ричард Кефалонийский. Но в конечном счете имена и фамилии равносильны удостовере­нию личности.

Изменения, происходившие в языке в колонизованных областях Европы, в итоге определялись не столько самим фактом аристокра -тической иммиграции, сколько масштабами сопровождавшего ее переселения простолюдинов. Подробнее эта проблема будет осве­щаться ниже, сейчас отметим только, что, по-видимому, не было случая, чтобы осевшие в новых местах аристократы оказывались единственным источником фундаментальных изменений в языке. Ни нормандцы в Южной Италии, ни франки в Восточном Среди­земноморье не создали нового франкоязычного региона, хотя французский язык и был у них признанным языком литературы. В Англии нормандская знать, похоже, уже через несколько поколе­ний стала считать родным языком английский.

Связи, которые новоявленные аристократические круги в коло­низованных периферийных районах Европы продолжали поддер­живать с родными местами, сильно различались с точки зрения их прочности и продолжительности. Порой появлялась на свет между­народная или межрегиональная знать, иногда, правда, лишь на время. Бароны, имевшие собственность на севере Франции, в Ант-

Роберт Бартлетт. Становление £вропы

2. Аристократическая диаспора

лии и кельтских странах, являют в этом смысле наглядный пример. Например, семейство де Ласи имело поместья в Нормандии, в

XI веке обзавелось крупной баронией на границе с Уэльсом, а в

XII стало собственником феодального владения в Мите, Ирлан­дия¹⁰⁶. Самые крупные феодалы из тех, кому шотландские короли пожаловали в XII веке земли в своих пределах, почти всегда вла­дели также крупными участками земли в Англии и, как прави­ло, во Франции либо где-нибудь еще. Связи между старым и новым домом выражались не только во владении собственнос­тью. Часто случалось так, что удачливые аристократы из числа переселенцев делились своими новыми доходами с церковью у себя на родине. Так, Джон де Курси основал шесть религиоз­ных братств в своих новых владениях в Ольстере, и каждое из них либо находилось в подчиненном положении от монастырей в тех областях Англии, где также имел земельные владения де Курси (то есть в северо-западном Сомерсете), либо являлось ко­лонией переселившихся оттуда монахов. Такие нити зачастую переживали своего основателя. Аналогичные связи можно про­следить и в Уэльсе, где девятнадцать бенедиктинских братств, по­явившихся в годы завоевания (1070—1150), первоначально все находились в зависимости от монастырей в Англии и северной Франции¹⁰⁷. Экспансия, выражавшаяся в завоевательных походах и поиске новых земель для освоения, надолго оставила след в гео­графии и держаний, и монастырей.

Однако долгосрочное поддержание таких связей было сопряже­но с определенными трудностями. Хотя крупные магнаты могли свободно перемещаться из одной области, где находились их владе­ния, в другую, феодалы среднего уровня чаще делали для себя выбор между ролью помещика-резидента или абсентеиста, и в последнем случае возникали проблемы с осуществлением реаль­ного управления имением, а равно и соблазны его продать. Неко­торые из мелких феодалов, последовавших за представителями рода де Ласи и решивших не оседать надолго в Ирландии, так и поступили со своими владениями в Мите, продав их местным землевладельцам¹⁰⁸. Когда постепенно происходит подобное перераспределение собственности, то со временем к аристокра­тии новоосвоенных земель термин «колониальная» подходит все меньше. Спустя несколько поколений, в отсутствие непрерывных связей с исторической родиной, потомки иммигрантов могут уже считаться такими же местными, как и коренные жители освоен­ных территорий. В другом варианте, если крупные феодалы со­храняют собственность в дальних землях, но сами там не живут, появляется на свет целый класс помещиков-абсентеистов, то есть феномен «колониального» типа отношений в сегодняшнем понима­нии. В Ирландии имели место оба явления: на уровне мелкопомест­ного нетитулованного дворянства — джентри — сформировался класс англо-ирландских землевладельцев, в корне отличный от ана-

логичного класса в Англии, а на уровне крупных феодалов значи­тельная часть ирландских земель оказалась в руках абсентеистов, таких, как Мортимеры и Бигоды, которые постоянно проживали в Англии, а в своих ирландских владениях появлялись редко либо не появлялись вовсе.

Связи между новыми и старыми землями могли и прерываться. В случае с Шотландией происходившие в конце XIII — начале XIV ве­ка войны за независимость крайне осложнили контакты между землями, оказавшимися по разные стороны границы. В Испании процесс создания транспиренейских поместий, казавшийся в нача­ле XII века самым естественным следствием участия французов в Реконкисте, так и не получил развития. Уже в 1140-е годы дома Бе­арна и Бигорра передавали свою земельную собственность в доли­не Эбро в руки тамплиеров¹⁰⁹. Общий закат французского присут­ствия в Испании во второй половине XII века означал, что здесь не удалось установить таких постоянных связей, какие мы наблюдаем в других районах Европы. Реконкиста получала все более испан­ское «звучание», и на первый план выходят перемещения и заимст­вования между Старой и Новой Кастилией, Каталонией и Вален­сией, Месетой и Андалусией, нежели контакты между Пиреней­ским полуостровом и остальной частью католической Европы. Сим -волическим смыслом наполнен факт отъезда «сонма рыцарей из-за горного хребта [т.е. Пиренеи]» перед великой победой христиан при Лас-Навас-де-Толоса в 1212 году¹*⁰.

География также играла не последнюю роль в установлении и поддержании прочных связей между старой и новой родиной. За­воевание близлежащих территорий, куда можно было добраться су­хопутным путем, как, в частности, в случае с Миттельмарком, при­соединенным к Бранденбургской марке, как правило, не прерывали аристократических связей, и, как уже отмечалось, рыцарское со­словие Миттельмарка в основной массе происходило из соседнего Альтмарка. Совсем другое дело с дальними заморскими походами. Подобно лучше всего изученному Утремеру, т.е. государствам крес­тоносцев, экспансия эпохи Высокого Средневековья привела к по­явлению на свет целого ряда мелких социумов, игравших роль плацдарма для дальнейшей экспансии — таких, как колониальная Ирландия или немецкие поселения в Прибалтике. Торговые и транспортные (морские) связи с родиной в этих случаях были впол­не реальны, но заморские земельные владения оставались редкос­тью. Большинство вассалов из числа переселенцев, такие, как Дит -рих Тифенауский, которому Тевтонские рыцари в 1236 году пожа­ловали замок Малый Кведен (Тыхновы) и 300 земельных участков в Пруссии, предпочел избавиться от собственности на родине¹¹¹. Дитриху принадлежали земли вокруг Гамелина и в низовьях Эльбы, которые он захватил еще до Тевтонского пожалования. В этом смысле можно говорить о том, что постепенно сходила на нет спе­цифическая иммигрантская, то есть иноземная, суть колониальной