XIV съезд партии: ответ Сталина на открытый вызов оппозиции
Во всем широком спектре разногласий между Сталиным и его оппонентами сначала с левой, а затем и правой оппозицией, центральное место неизменно занимали вопросы обладания властью. Но властью не самой по себе, не как самоцелью, а как инструментом реализации определенных политических целей. Поэтому абсолютно естественно и закономерно борьба вокруг концепции строительства социализма далеко вышла за рамки теоретического спора (да таковой она, собственно, и не являлась с самого начала). В партии к тому времени обнаружились расхождения практически по всем сколько-нибудь значимым вопросам и без того сложной жизни страны. Речь шла прежде всего о выборе направления и темпов реконструкции народного хозяйства, обозначении приоритетов экономической политики, о том, что поставить во главу угла — подъем промышленности или развитие сельского хозяйства. Вообще-то говоря, конфликтующие стороны, и, разумеется, Сталин, прекрасно отдавали отчет в том, что все отрасли народного хозяйства должны развиваться ускоренными темпами. Но все упиралось в то, откуда взять для этого необходимые средства, материальные, людские и иные ресурсы. Имелись серьезные расхождения и по вопросам текущей политики, политики цен, налогов, внешней торговли, словом, по всему комплексу народно-хозяйственных проблем страны.
Проведение новой экономической политики к тому времени принесло свои положительные результаты: в 1925 году продукция крупной промышленности составила три четверти ее довоенного объема, а валовая продукция сельского хозяйства — 112% довоенного уровня[148]. Масштабная и весьма эффективная работа проводилась в сфере народного образования и просвещения (речь шла в первую очередь о ликвидации простой неграмотности), в области культуры и т. д. Я не стану здесь пространно освещать все эти, важные сами по себе вопросы, поскольку в эпицентре моего внимания стоят прежде всего те проблемы, которые помогают раскрыть политическую и государственную деятельность Сталина в этот период. А она, если формулировать в двух словах, сводилась к борьбе. К борьбе, имевшей много видимых и невидимых фронтов.
Одним из ключевых вопросов был вопрос о том, откуда черпать средства на проведение индустриализации страны, подъема научно-технического уровня всех отраслей и без того крайне отсталой промышленности. Внутренние ресурсы были относительно ограниченны, внешние же — в тот период почти недоступны, хотя уже намечались определенные сдвиги в расширении торговых связей (их тормозил отказ Советской России от признания царских долгов, общая сумма которых превышала 7 млрд. золотых рублей). Периодически возникали такие проблемы, как кризис сбыта товаров из-за их недоступности массовому потребителю, затем нехватка этих же самых товаров, но уже из-за того, что промышленность не поспевала за спросом со стороны зажиточной и относительно богатой части сельского населения. Так, в 1923 году серьезные просчеты обернулись кризисом сбыта. На складах осели товары, недоступные из-за высоких цен массовому потребителю, то есть в первую очередь многомиллионному крестьянству. Это был явственный сигнал: ускоренный подъем индустрии нельзя базировать главным образом на основе неэквивалентного обмена с деревней. Но уроки, как говорится, не пошли впрок. Вернее, они оказались не столь поучительны, поскольку не охладили умы тех, кто считал, что индустриализацию страны можно осуществить в основном за счет эксплуатации крестьянства. Один из видных идеологов троцкизма Е.А. Преображенский сухим научным языком сформулировал суть нового закона первоначального социалистического накопления. Этот закон гласил: «Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства, чем меньше то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства» [149].
В дальнейшем в широкий обиход вошло понятие военно-феодальная эксплуатация крестьянства. Этот термин в качестве серьезного аргумента использовал Сталин в борьбе против троцкизма. И был, по своему, безусловно прав. Что, однако, не помешало ему через несколько лет самому прибегнуть к методам, о которых можно сказать, что они были почище, чем просто военно-феодальная эксплуатация крестьянства. (Но об этом пойдет речь в последующих главах). Здесь же я пытаюсь обозначить только пунктирной линией лишь контуры экономических проблем середины 20-х годов. Хозяйственная конъюнктура страны (как в промышленности, так и в сельском хозяйстве) при общем росте характеризовалась всякого рода сбоями — по пословице: хвост вылез, нос увяз, нос вылез — хвост увяз. При этом надо отметить, что хотя и крайне медленными, черепашьими темпами, но все-таки рос уровень материального благосостояния широких слоев населения. Правда, по современным меркам, даже само понятие — «материальное благосостояние» — и использовать как-то неловко: чрезвычайно низким был уровень жизни вообще.
Но главные экономические проблемы по-прежнему оставались на первом плане. Сердцевиной этих проблем была задача превращения Советского Союза в передовую индустриальную державу. Неудачи хлебозаготовительной кампании 1925 года самым наглядным образом показали, что единственное спасение страны лежит в русле создания многоотраслевой отечественной индустрии и соответствующего развития минерально-сырьевой базы. И уже на этой основе — и параллельно с ней — интенсивное развитие товарного сельскохозяйственного производства. Само собой понятно, что выбор стратегии экономического развития страны был сопряжен с серьезными социальными проблемами. С отношениями между классами советского общества — прежде всего рабочего класса и крестьянства в целом. А проблема правильного формирования таких отношений на базе сотрудничества, а не конфронтации составляла, как постоянно подчеркивали большевики, в том числе и соперничающие между собой группировки в партийном руководстве, фундаментальную основу успешного строительства нового общественного уклада.
Если говорить обобщенно (а, значит, и несколько все упрощая), то оппозиция выражала самые серьезные сомнения, а точнее сказать, неверие в способности нашей страны решить эти задачи. Оппозиция, в частности, Троцкий, утверждала, что «резкая передвижка» сил и средств на нужды тяжелой индустрии будто бы приведет не к усилению, а к замедлению темпов роста всей советской экономики. Троцкий характеризовал советскую промышленность как госкапиталистическую (гигантский «трест трестов», находящийся в руках государства), а советский экономический строй как «врастающий» в мировой капиталистический рынок. Он призывал «не игнорировать» сложившееся при капитализме мировое разделение труда, обрекавшее СССР на роль аграрно-сырьевого придатка промышленно-развитых стран. Троцкий и его сторонники предлагали держать курс на увеличение импорта промышленных изделий, всемерно привлекать и даже насаждать частный, особенно иностранный капитал[150].
О том, какой позиции придерживался Сталин по этим ключевым вопросам, расскажем чуть ниже. Здесь же отметим, что в самом партийном руководстве резко обострилась борьба между группировкой Сталина, с одной стороны, и группировкой во главе с Зиновьевым и Каменевым, с другой. Используя свои прочные позиции в Ленинграде, Зиновьев фактически сколотил фракцию, открыто бросившую вызов центральному партийному руководству во главе со Сталиным. К осени 1925 года, как раз в период подготовки к очередному, XIV съезду, партии сложилась так называемая новая, или ленинградская оппозиция. Она повела массированную атаку против ЦК, концентрируя свой огонь на Сталине.
Именно в это время (октябрь 1925 года) умер М.В. Фрунзе, бывший в то время кандидатом в члены Политбюро, председателем Реввоенсовета и главой военного ведомства. Приходится хотя бы в самой конспективной форме остановиться на этом вопросе, поскольку в литературе настоящие права гражданства получила версия о причастности Сталина к смерти Фрунзе. Например, Р. Медведев утверждает: «Неожиданная смерть Фрунзе в 1925 г. и Дзержинского в 1926 г. изменила расстановку сил в руководстве партии и, несомненно, усилила позиции и влияние Сталина, который сумел в 1925–1926 гг. взять под свой личный контроль руководство Красной Армией и ОГПУ, что было бы невозможно при Фрунзе и Дзержинском. Известно, что Дзержинский прямо инструктировал всех чекистов, что органы ВЧК — ОГПУ являются органами партии и революции и не могут, не должны и не имеют права служить интересам какого-либо отдельного «вождя» партии» [151].
Р. Медведев на протяжении нескольких страниц своей книги доказывает, что организатором всех мер, приведших к смерти Фрунзе был Сталин. Приводит отрывки из писем самого Фрунзе жене (в которой содержатся противоречивые детали: с одной стороны, мол, чувствую себя хорошо и т. д. С другой стороны, решением консилиума врачей о проведении операции лично удовлетворен). Словом, масса деталей, призванных доказать, что против Фрунзе был организован по инициативе Сталина медицинский заговор. Правда, Р. Медведев в качестве контраргумента своим утверждениям не обходит и мнение американского историка и советолога А. Улама в связи с опубликованием в 1926 году «Повести о непогашенной луне» Б. Пильняка. В повести содержались прямые намеки на причастность Сталина к смерти Фрунзе. А. Улам считал публикацию Б. Пильняка клеветой, которую тот «предпринял под влиянием кого-то, кто хотел ударить по Сталину. Примечательно , — писал Улам, — что для Пильняка и редактора в то время не было никаких последствий… То ли от презрения ко лжи, то ли из-за расчетливой сдержанности, а может быть, и от того, и другого, Сталин предпочел не реагировать на клевету, которая даже в демократическом обществе обеспечила бы достаточные основания для уголовного судебного преследования ее автора и издателя» [152].
Почему же Сталин столь мягко отреагировал на плохо замаскированный выпад против него? А. Улам объясняет данный эпизод так: «Диктатура требует от диктатора не только неусыпной бдительности и тяжелого труда, к чему Сталин был более чем способен пока не оказался побежденным возрастом, но также и политической сдержанности, а это в конце концов шло вразрез с его натурой» [153]. Как видим, объяснение А. Улама выглядят довольно туманными и внутренне противоречивыми. Однако главный вывод о непричастности генсека к смерти М. Фрунзе выражен вполне однозначно.
Много места эпизоду, непосредственно связанному со смертью М. Фрунзе, уделяет и В. Тополянский, сам медик по профессии. Аргументация примерна та же, что и у Р. Медведева, только значительно разбавленная деталями, в том числе и ссылками на архивные источники. Но главное в его книге не те или иные интересные детали, а итоговые умозаключения, большей частью построенные на превратном, по крайней мере, однобоком и целенаправленном истолковании самих фактов. В каком-то смысле его финальные умозаключения строятся на самих же умозаключениях[154].
Не менее безапелляционен и такой весьма основательный знаток и исследователь троцкизма, как В. Роговин, который без обиняков утверждает, что Сталин «прибегал к замаскированным или тайным убийствам (одним из примеров этого служит смерть Фрунзе во время хирургической операции, проведенной по приказу Сталина)…» [155].
В чем же мне видится несостоятельность версии о причастности генсека к смерти М. Фрунзе? Изложу лишь самые главные доводы.
Во-первых, Сталин в тот период не обладал столь необъятной властью, чтобы по его личному указанию медики шли на убийство пациентов. К этому можно было принудить, скажем, во второй половине 30-х годов (да и то не столь примитивно и до умиления просто), но никак не в середине 20-х годов, когда, как я уже писал, порой и над самим генсеком нависала угроза утраты собственного поста.
Во-вторых, авторы этих тенденциозных гипотез (зачастую выдаваемых чуть ли не в качестве доказанных фактов) явно грешат против правды, полагая, что Сталин уже тогда установил свой единоличный контроль над органами госбезопасности (ОГПУ) и Красной Армией. Это противоречит не только реальным фактам, но и фактически является своего рода экстраполяцией положения середины 30-х годов на ситуацию середины 20-х годов. Вообще метод экстраполяции событий более позднего периода на события более раннего периода сам по себе весьма рискованный. В историческом исследовании им пользоваться надо с исключительной осторожностью, поскольку он может содержать в себе большую долю искусственной натяжки. Общепринято считать, что всякое сравнение рискованно, а аналогия — еще не доказательство. Это в полной мере приложимо и к оценке событий периода, о котором идет речь. Добавлю, что даже в конце 20-х годов, как будет показано в последующих главах, власть Сталина над органами ОГПУ не являлась безраздельной: некоторые руководители этих органов (например, наиболее влиятельный из них Ягода) сочувствовали правым и рассматривать их в качестве послушного орудия генсека — значит серьезно искажать реальное положение дел. Словом, есть значительный круг фактов, ставящих под сомнение утверждения о том, будто Сталин легко мог манипулировать органами безопасности в своих личных целях, устраняя с их помощью своих политических соперников или вообще неугодных ему лиц. Не надо смешивать совершенно разные эпохи и на такой сомнительной базе строить систему доказательств.
И в-третьих, достоверные факты показывают, что и Фрунзе, и Дзержинский были не реальными или потенциальными противниками генсека, а, наоборот, его последовательными сторонниками. Сталина с Фрунзе связывали тесные политические нити, к тому же, они являлись старыми соратниками по временам Гражданской войны. Конечно, между ними могли быть и разногласия по каким-то конкретным вопросам, но в целом же их никак нельзя считать политическими антагонистами, реальными или потенциальными. К сожалению, весь корпус доказательств о прямой или косвенной причастности Сталина к смерти Фрунзе строится при полном игнорировании этих фундаментальных положений.
Что же касается чисто медицинских аспектов, то я приведу в качестве убедительной иллюстрации письмо видного военного и партийного деятеля тех времен С. Минина (он, кстати, был близок и к Фрунзе, и к Сталину по временам Гражданской войны), которое позволяет трезво, а не зашоренными глазами взглянуть на весь этот сюжет. Оно написано за два с лишним года до смерти М. Фрунзе и красноречиво говорит само за себя. Вот его текст:
«20/IV-1923 г.
Климу. (Ворошилову — Н.К. ) Сталину. Серго (Орджоникидзе — Н.К. ).
Меня удивляет, почему вы не обращаете необходимого внимания на болезнь Фрунзе. Правда, ЦК в прошлом году постановил, что Фрунзе должен лечиться и дал средства. Но этого мало. Нужно проследить выполнение. Недуг у него жестокий (язва желудка) и может оказаться роковым. Врачи рекомендуют четыре месяца серьезного лечения. На будущий год это будет 6 месяцев и т. д. А потом будем, при выбытии из строя Михаила Васильевича, говорить, что вот-де как работал, забывая тяжелую болезнь и тому подобное.
Как вижу, Фрунзе совсем не собирается как следует лечиться: там-де будут маневры и проч.
Необходимо по-товарищески и партийным путем заставить лечиться, как это, кажется, со многими делал т. Ленин.
С. Минин»[156].
Из текста письма со всей очевидностью явствует, что друзья М. Фрунзе серьезно беспокоились за его жизнь, особенно принимая во внимание, что он сам довольно беспечно относился к своему лечению. Опасение, что исход может стать роковым, высказывались задолго до его смерти на операционном столе. С твердой уверенностью утверждать, что же привело к такому роковому исходу, решится разве только тот, кому заранее нужен какой-то конкретный виновник его смерти. В данном случае — Сталин. Принципиальные решения по вопросам лечения и даже о проведении серьезных медицинских операций принимались в Политбюро, коль речь шла о фигурах высшего руководства. Разумеется, речь идет о решениях политического, а не медицинского характера. Так что решение об операции М. Фрунзе ни в коем случае не представляет собой какое-то уникальное явление: такова была установившаяся практика, поскольку руководящие деятели партии рассматривали себя в качестве бойцов партии и считались с ее рекомендациями даже в личных вопросах. Поэтому делать акцент на каком-то заведомо преступном характере самой рекомендации о проведении операции, в данном случае М. Фрунзе, на мой взгляд, нет серьезных оснований.
Но некоторым биографам Сталина нужна не истина, а компромат на генсека, поэтому они в это прокрустово ложе презумпции заведомой виновности втискивают буквально все факты и детали, способные бросить тень подозрения на него. Хотя даже они допускают вероятность случайной врачебной ошибки или непредвиденного хода самой медицинской операции, но все-таки, по существу, во всем этом усматривают одно — убийство по политическим мотивам. Выше я уже указывал, что никакого политического резона Сталин не имел, чтобы приближать смерть своего политического союзника и единомышленника, ярого противника Троцкого. Напротив, в период подготовки к XIV съезду партии, предвещавшего самую острую схватку с оппозицией, председатель Реввоенсовета М. Фрунзе был нужен генсеку как серьезный союзник, на поддержку которого он вполне мог рассчитывать. Эта элементарная логика вообще игнорируется адептами версии о заговоре с целью ускорить смерть М. Фрунзе.
Если посмотреть глубже на эту проблему, то следует сказать, что слухи о преднамеренном убийстве Фрунзе, а также Дзержинского родились не благодаря усилиям старых и новых «разоблачителей» Сталина. Они появились сразу же после смерти последних. Правда, виновников их кончины искали совсем по другим адресам, чем ныне. Чтобы читателю было ясно, что я имею в виду, приведу письмо некоего Еремеева, адресованное Сталину и датированное 21 июлем 1926 г. Вот его полный текст, не нуждающийся в каких-либо комментариях:
«Секретарю Парткомитета Дорогому тов[варишу] СТАЛИНУ
Настоящим прошу обратить внимание, [что] дорогой наш вождь и учитель Революции Раб[очих] и крестьян тов[арищ] ЛЕНИН скончался не по своей болезни, а от отравления яда. Затем последовали так же этой смертью 2 товарища: ФРУНЗЕ и ДЗЕРЖИНСКИЙ. Вся старая гвардия гибнет от яду, яд приобретен [у] врагов наших — антанты капитала, которая стремится всеми силами уничтожить наилучших борцов революции. И вот этот способ секрета действует для Рабоче-Крестьянской власти великим ущербом, да мало этого — может идти в дальнейшем на эти потери.
Наши профессора еще не смогли найти причину этому покушению, не знают, что за составления, которые приносят ущерб смертельный организму и без всяких следов. Провокаторы находятся среди руководителей Советской Власти и исполняют долг Антанты капитала, сети секретного заговора. Прошу во всем поверить и во всем остерегаться, наш дорогой тов[арищ] СТАЛИН.
Павел Дмитриевич ЕРЕМЕЕВ»[157].
При любом, даже самом поверхностном сопоставлении приведенных выше противоположных версий относительно причин смерти Фрунзе и Дзержинского, невольно приходят на ум слова китайского даосского трактата «Волшебные изменения в великой пустоте», где есть такие строчки: «Когда ложное становится истинным, истинное становится ложным». Действительно, одни «организатором» их смерти с полной уверенностью называют Сталина. Другие, — в то время, когда все это случилось, — истинную причину усматривали в заговоре Антанты и прочих внутренних врагов. Словом, на любой случай есть соответствующие объяснения и «убедительные» аргументы, по большей части отражающие прежде всего личную уверенность их авторов. Как правило, они в полной мере обнажают заранее сформировавшиеся убеждения и взгляды, а также логику рассуждений и аргументацию, соответствующую интеллектуальному уровню приверженцев той или иной версии. С тех пор минуло уж восемь десятков лет, а вокруг всех этих проблем до сих пор не утихают споры как чисто исторического, так и сугубо политического плана. Они как бы зеркально отражают не столько интерес сугубо научного характера, сколько заангажированность политического и идеологического плана.
Но возвратимся к главной сюжетной линии нашего повествования, а именно к предстоявшему съезду партии. Этот съезд занимает особое место как в истории нашей страны, так и в политической судьбе Сталина. Он интересен со многих точек зрения, хотя и отстоит от нас на целый ряд исторических эпох. Он уникален невиданной до селе открытой, без всяких маскировок, ожесточенной, почти не на жизнь, а на смерть, политической схваткой между большинством тогдашнего партийного руководства, в котором Сталин играл ключевую роль, и противниками большинства. Предварительно надо оговориться, что исход этой схватки был фактически предрешен до ее начала. Оппозиция имела на своей стороне лишь ленинградскую делегацию, сформированную почти исключительно из сторонников Зиновьева и Каменева — это к вопросу о том, как противники генсека готовились к борьбе с ним — полностью на основе подбора делегатов из числа своих сторонников. Кстати, в этом же они обвиняли и Сталина. Но из общего числа делегатов приверженцы оппозиции составляли всего лишь чуть больше 10 процентов. При таком соотношении сил надеяться на мифическое политическое чудо было по меньшей мере наивно, если не глупо. И то, что оппозиция дала бой с открытым забралом, говорит не столько о ее беззаветной решимости или политическом мужестве, сколько об отчаянии. На победу рассчитывать было нереально. А сдавать позиции без демонстративного сражения или же пойти на компромисс — на это оппозиция не соглашалась решительно и категорически. Вот почему этот съезд вошел в историю как самый напряженный, самый жаркий и, пожалуй, самый интересный. Даже сейчас стенограмма съезда читается чуть ли не как захватывающий политический роман. Правда с заранее известным сюжетом и финалом. Но и это обстоятельство не делает его менее интересным.
В политической судьбе Сталина XIV съезд стал решающим этапом на пути превращения его не только в общепризнанного лидера партии и страны, но и создал необходимые политические, идейные и организационные предпосылки для того, чтобы через несколько лет утвердиться в качестве единоличного вождя. Впервые в советской истории открыто, перед «всем людом», тогдашние руководители большевистской партии сошлись в смертельной схватке. Это будоражило сознание не только членов партии, но и самых широких слоев населения страны. Ведь подобного политического представления до этого никогда не было. Вообще говоря, внутрипартийные баталии, будь то противостояние Сталина с Троцким и другими лидерами оппозиции, будь то устранение Хрущевым антипартийной группы Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова в 1957 году, а затем и скрытно проведенное отстранение самого Хрущева на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году — все эти события, конечно, представляли собой кульминацию определенных процессов, отражавших подлинные, а не показные взаимоотношения в партийной верхушке, а поэтому они всегда воспринимались с большим интересом не только в нашей стране, но, можно сказать, и в мире в целом. Это был как бы слепок с натуры, а не мистифицированная или приукрашенная поделка, выдаваемая за оригинал реальной политической картины.
Прежде чем возобновить рассмотрение нашей непосредственной темы, стоит сделать несколько замечаний принципиального характера. В западной советологии утвердился взгляд, согласно которому съезды партии после отхода Ленина от активной политической деятельности утратили свою роль. Наиболее четко и полно ее выразил преподаватель лондонской школы экономических и политических знаний Л. Шапиро в своей весьма солидной книге об истории Коммунистической партии Советского Союза, получившей широкий позитивный резонанс и признание среди советологов. Я позволю привести довольно обширную выдержку из этого труда, чтобы читатель сам мог судить о существе его точки зрения по данному вопросу.
Итак, Л. Шапиро писал: «После 1923 года периодически созывавшиеся съезды и конференции перестали быть органами для обсуждения партийной политики. Их функции ограничивались утверждением политики, которая намечалась лидерами, или формальным скреплением своей печатью разгрома взглядов оппозиции. Поэтому они играли всего лишь роль публичного форума, на котором провозглашались авторитетные директивы, а лидеры отчитывались в своей деятельности за истекший период. Конечно, пока еще существовала какая-то оппозиция, эти отчеты подвергались критике, которая не обязательно оставалась результативной, поскольку… значительная часть предложений, выдвигавшихся оппозицией, в конечном счете принималась — правда, только после того, как с самой оппозицией было покончено. Но подавляющее большинство, на которое партийное руководство могло рассчитывать на всех съездах и конференциях, всегда парализовало непосредственный эффект любой критики. Огромное большинство делегатов — как, например, 70% на XIV съезде в 1925 году — являлись работниками партийного аппарата. После XI съезда, состоявшегося в 1922 году, не было случая, когда бы лидерам оказалось трудным добиться почти единодушного одобрения всех своих предложений. Частично это достигалось манипуляциями с уставом партии, с помощью которых удавалось устроить так, что делегаты, известные своими критическими настроениями, имели только совещательный голос. Но частично это было также результатом усиления контроля Секретариата над отбором делегатов. При этом можно было рассчитывать, что делегаты, связанные с партийным аппаратом, и в особенности новое поколение молодых секретарей, всегда готовы были оказать поддержку Генеральному секретарю, от расположения которого зависело их будущее.
Главным совещательным органом, на рассмотрение которого передавались все спорные вопросы в период нэпа и борьбы с левой оппозицией, был Объединенный пленум ЦК и ЦКК — новое изобретение Сталина. В этом органе имелось много представителей честолюбивого нового поколения, и Сталин всегда мог быть уверен, что большинство будет на его стороне. ЦКК (которая… была организационно связана с Народным комиссариатом рабоче-крестьянской инспекции) в основном являлась органом контроля над действиями партии и правительства. Но по отношению к Объединенному пленуму она выполняла также функцию его генерального штаба. Она подбирала и готовила данные и материалы для обоснования принимаемых пленумом решений. Таким образом, Объединенный пленум стал главным органом по выработке государственной политики»[158].
Конечно, Л. Шапиро кое в чем упрощает реальную историческую картину и как бы накладывает шаблоны партийной практики 30-х годов на годы 20-е, когда Сталин вел борьбу за утверждение своего лидерства. Но между этими двумя периодами имелись не только черты сходства, но и серьезные различия. О том, что в 20-е годы съезды партии отнюдь не являлись сценой, на которой разыгрывались заранее тщательно отрепетированные роли, вполне убедительно свидетельствует XIV съезд.
Этот съезд состоялся в самом конце 1925 года (декабрь). В повестке дня стояло много вопросов, но все они в той или иной степени были завязаны на проблемы внутрипартийной борьбы. Оппозиция во главе с Зиновьевым и Каменевым (она получила название «новой оппозиции» — в отличие от «старой», троцкистской) решила пойти на съезде ва-банк. Сталин, будучи блестящим мастером политических интриг и тонких тактических маневров, безусловно, был во всеоружии подготовлен к схватке. Тем более, что он прекрасно сознавал, что означает для него исход борьбы на этом съезде для дальнейшего укрепления его властных позиций. Он выстроил свою линию поведения так, чтобы нападающей стороной выступила оппозиция, что давало ему в руки серьезные козыри: он и с формальной, и с фактической стороны мог теперь утверждать, что именно группировка Зиновьева — Каменева стала инициатором очередной, как тогда говорили, «бузы» в партии. Ответственность за новый виток обострения склоки в партийном руководстве, таким образом, целиком и полностью ложилась на плечи оппозиции.
Другим хорошо продуманным и отрежиссированным приемом была целая серия маневров, внешне нацеленная на поиски компромисса с оппозиций, а на самом деле на то, чтобы загнать ее в тупик и продемонстрировать перед всей партией и страной, что в оппозиционном блоке сплотились люди крайне экстремистского толка, с которыми, даже при большом желании и проявлении максимальной сдержанности и готовности идти навстречу их критическим замечаниям, невозможно найти общего языка во имя достижения единства партии. В плане реализации этой тактики незадолго до открытия съезда, еще в ходе его подготовки, в ЦК проводились совещания и переговоры с представителями оппозиции, которые никак не могли угомониться. Словом, в пропагандистском хоре накануне съезда со стороны сталинской группировки рефреном звучали призывы к единству, предостережения против обострения внутрипартийной борьбы. В итоге еще до открытия съезда в общественном партийном мнении сложилось вполне четкое и широко распространенное убеждение, что руководство ЦК во главе со Сталиным выступает за сглаживание разногласий и налаживание дружной коллективной работы. На таком фоне открытое выступление оппозиции со своей платформой многими воспринималось как открытый и провокационный выпад против партии.
С отчетным докладом ЦК выступил Генеральный секретарь Сталин. Это был фактически первый дебют его в таком амплуа. (Если не считать VI съезда партии, где он также выступал с отчетным докладом, но тогда это объяснялось тем, что Ленин и другие партийные лидеры первого эшелона вынуждены были скрываться в подполье из-за преследований со стороны Временного правительства). Короче говоря, это был своего рода звездный час генсека, когда он смог продемонстрировать все свои лучшие качества политического лидера и стойкого политического бойца. И надо сказать, что его политический отчет, вне всяких сомнений, представлял собой документ большой силы убедительности. Стройный и тщательно продуманный, обширный и вместе с тем лапидарный по манере выражать мысли и формулировать задачи, этот доклад показал всем делегатам, да и всей партии в целом, что в лице Сталина они имеют руководителя крупного масштаба. Этому способствовали не только глубокий анализ стоявших перед страной и партией проблем, но и солидное теоретическое обоснование важнейших положений, сформулированных в докладе.
Прежде всего, конечно, речь шла об определении важнейшего направления так называемой генеральной линии партии. И Сталин здесь оказался на высоте положения: он четко и понятно для каждого члена партии и каждого гражданина страны сформулировал существо предлагаемого стратегического курса. Я позволю себе воспроизвести довольно обширные основные положения, изложенные по данному вопросу в докладе Сталина. Это необходимо не только для понимания тогдашней ситуации, но и для раскрытия фундаментальных основ всей политической философии Сталина как государственного и партийного деятеля в будущем.
Итак, Сталин говорил: «…Мы должны строить наше хозяйство так, чтобы наша страна не превратилась в придаток мировой капиталистической системы, чтобы она не была включена в общую систему капиталистического развития как её подсобное предприятие, чтобы наше хозяйство развивалось не как подсобное предприятие мирового капитализма, а как самостоятельная экономическая единица, опирающаяся, главным образом, на внутренний рынок, опирающаяся на смычку нашей индустрии с крестьянским хозяйством нашей страны.
Есть две генеральные линии: одна исходит из того, что наша страна должна остаться еще долго страной аграрной, должна вывозить сельскохозяйственные продукты и привозить оборудование, что на этом надо стоять и по этому пути развиваться и впредь. Эта линия требует по сути дела свёртывания нашей индустрии… Эта линия ведёт к тому, что наша страна никогда, или почти никогда, не могла бы по-настоящему индустриализироваться, наша страна из экономически самостоятельной единицы, опирающейся на внутренний рынок, должна была бы объективно превратиться в придаток общей капиталистической системы. Эта линия означает отход от задач нашего строительства.
Это не наша линия.
Есть другая генеральная линия, исходящая из того, что мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке, страной, которая послужит очагом для притягивания к себе всех других стран, понемногу отпадающих от капитализма и вливающихся в русло социалистического хозяйства. Эта линия требует максимального развёртывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть. Она решительно отрицает политику превращения нашей страны в придаток мировой системы капитализма. Это есть наша линия строительства, которой держится партия и которой будет она держаться и впредь. Эта линия обязательна, пока есть капиталистическое окружение»[159].
Для каждого, кто без всякого пристрастия и предубеждения вникнет в приведенный выше отрывок доклада Сталина, становится совершенно очевидным, что здесь изложена грандиозная, рассчитанная на долговременную перспективу, программа строительства государства, программа превращения советской России не в объект, а в полноправный субъект мировой политики. История поставила Россию перед суровым историческим выбором: или прозябать еще долгие-долгие годы и десятилетия на правах бедного родственника капиталистического Запада, почти во всем зависимого от него, или встать, наконец, с колен и заявить о себе во весь голос. И наше прошлое, и наши традиции, колоссальный потенциал народа-труженика, народа-творца — все это служило надежной и достаточной гарантией того, что поставленная цель должна и может быть достигнута. Образно говоря, новый общественный строй на весь мир заявил о том, что он способен проложить нашей стране путь к превращению в великую державу. Причем это была не просто красивая декларация, но серьезная, глубоко взвешенная и обоснованная программа действий. Именно это и означало на практике реализацию сталинской концепции построения социализма в одной стране. Причем надо подчеркнуть, что в этой идее не было ни капельки национальной ограниченности или же национального высокомерия. А как раз и в том, и во многом другом упрекали генсека его критики как справа, так и слева. Например, Зиновьев на XIV съезде прямо заявил: «Разве это ленинская постановка вопроса, разве здесь не отдает душком национальной ограниченности?» [160]. Поводом для такого заявления послужила статья, опубликованная в одной губернской газете, где, в частности, говорилось: «На основе всего сказанного мы вправе сказать, что мы не только строим социализм, но что мы, несмотря на то, что мы пока что одни, что мы пока единственная в мире советская страна, советское государство, — мы этот социализм построим» («Курская Правда», № 279 от 8 декабря 1925 г.). Видимо, согласно логике лидеров оппозиции, все, что связано с возрождением России, в том числе и посредством строительства социализма, несовместимо с интернационализмом и заражено духом национальной ограниченности. Как не прибавить от себя, что такое толкование само по себе слишком попахивает духом местечкового обывателя. Обывателя, смотрящего на мир и оценивающего все события с высоты если не своей колокольни (да и откуда она там!), то через призму своих местечковых интересов.
Говоря о докладе Сталина, надо отметить и такой исключительно важный момент: на съезде он впервые выступил в качестве деятеля, сформулировавшего фундаментальные основы советской внешней политики. Здесь он уже проявляет себя не только в качестве партийного лидера, н<