Конец русского рок-н-ролла 8 страница
Рано или поздно все они разбегались по своим делам, и я оставался в полном одиночестве. Обычно я читал разную религиозно-политическую литературу и мучил гитару. Это как немой, имеющий желание что-то сказать. Как правило, в очень редких случаях такое удается. Я начал предпринимать первые попытки. Наверное, действительно, что-то следует делать только в том случае, когда ты твердо уверен, что тебе самому это очень надо. Больше, чем кому-либо другому. В этот год у меня появились новые друзья. Их было очень много, и это уже, действительно, была совсем иная жизнь, никак не походившая на всё, что было раньше. Скорее, отличие было почти зеркальным.
Художник Юра Юдин жил в Новогиреево. Когда-то у него было огромное, светлое будущее. Был у Юры личный агент, который делал выставки в Европе. Картины Юдина висят в музее современного искусства в Милане, рядом с Пабло Пикассо. Я познакомился с ним весной, меня пригласила в гости к ним домой его жена, Валя. Обычная русская женщина, родом из Брянской области. Думаю, что она ни хрена не соображала в его живописи, но любила его за доброту и искренность, и терпела всевозможные юдинские выходки, преклоняясь перед талантом. Юдин оказался на редкость образованным, удивительным, глубоким человеком. Мы подолгу курили и переворачивали самые разные темы, в том числе и политику. Я немного просвещал его в нонконформистских музыках. Юра ставил Депеш Мод.
— Роман, это же ведь так концептуально! Только вдумайтесь! Как Вам их "Персональный Иисус", "Персонал Джизус"? Я хочу нарисовать, посвятить этому целый цикл работ. У каждого свой Иисус: Иисус — сталевар, Иисус — игрок футбольной команды, Иисус с теннисной ракеткой, бейсбольной битой, Иисус — архитектор, крупье, таксист — тема неисчерпаема!
Когда-то Юра заработал большие деньги на продаже картин в Европе, но эти времена ушли безвозвратно. Человека, который занимался его продвижением там, убили, и на этом всё прекрасное закончилось. Теперь Юра безвылазно сидел в своей квартире, Валя работала, где могла — кормила его. Иногда Юра надолго уходил в глубокий запой, и ей приходилось платить сумасшедшие деньги докторам, чтоб ее мужу вернули человеческий облик. Когда-то давно, в конце восьмидесятых, у Юры купили по паре работ Сукачёв и Борис Гребенщиков. Тогда Юра имел успех и в Москве. Много кто хотел с ним познакомиться, как всегда и бывает, если человека сопровождает успех. Все норовят к нему прикоснуться, будто и на их долю часть успеха перепадет. Как магические брызги от взмаха волшебной палочки. И точно так же внезапно отваливают от неудачника, как от прокаженного, словно боятся подцепить какую-то заразу. В те годы этого самого Сукачёва еще и в Москве-то знать толком никто не знал. Это сегодня им притомили на всех радиостанциях, когда он у эстрадных монстров на подпевках прыгает. Во мне Юрины картины вызывали бурю эмоций.
Юдин был на редкость непопсовым человеком в недрах этого долбанного Моску-Вавилона. На зарплату двух месяцев я купил у него несколько работ, решив, что деньги придут еще когда-нибудь. Так что они и сейчас смотрят на меня своими иррациональными телами — эти его картины. Как Юра и предвещал, они уже пережили столько всего в моей жизни — и людей, и вещей, и событий разных, что еще обязательно переживут и самого меня. Человек выкидывает всё, но картины всегда бережно сохранит, ибо от них пахнет вечностью. Средневековьем.
Вскоре, в конце мая, у меня случился концерт в клубе Московской рок-лаборатории на Басманной. Первое выступление мое было ужасным. После концерта ко мне подошла круглая большая девушка в очках, похожая на гигантских размеров муху, и пригласила летом на Оскольскую Лиру. Это такой фестиваль акустического рока. Девушку, как потом оказалось, звали Дюша Стахурская. Она была художником-оформителем обложек аудиокассет, и, по совместительству, барышней рок-поэта Саши Непомнящего.
По идее, примерно через месяц, должен был состояться еще один концерт, здесь же, в рок-лабе. Его отменили, и я в это время как раз беспорядочно шлялся по городу Москве. Сидел на Арбате у стены с разрисованными плитками, пока моя хипповская подружка Хэлл докапывалась до каких-то художников. Как раз в это время Дюша, Непомнящий, и еще несколько молодых людей тайно от ментов клеили по Арбату афиши. Таким образом, в клубе на окраине Москвы на следующий день прошел еще один полуконцерт-полуквартирник, куда пригласили поиграть за компанию и меня. В этот день мы познакомились с Непомнящим. Поехали на квартиру к Канингу — чернобородому мужичку в больших очках, очень религиозному. Пили портвейн, пели свои песни. Непомнящий оказался не просто рок-музыкантом. Его серьезно интересовали политика, религия и много еще чего. Он очень много читал — сжирал тонны жирных книг, и оказался на редкость интересным собеседником.
— Мы, поэты, самые большие грешники. Вот простой человек, Рома, у него какие грехи? Ну, выпил, ну жену побил, или еще что-нибудь такое. А у нас с тобой бесы — не просто бесы, а с высшим образованием. И грехи, ясное дело, соответствующие.
Непомнящий шевелил руками небеса, и двигал ими туда-сюда большие, жирные тучи:
Будет Русское поле, и приказ "Стоять!"
Будет чёрная, недобрая, чужая рать
В глубине вдруг увидит свой Китеж-Град
Новый Евпатий Коловрат…
Думаю, он был во многом прав и относительно "Конца русского рок-н-ролла". Никакие "духовные ценности" в отечественном рок-движении на тот момент категорически никакого смысла не имели, однако, я думаю, что и раньше было примерно то же. Только мифов было больше. Быть может, до свержения советской власти, когда еще там пытались кого-то запрещать, было иначе. Но как сейчас об этом можно говорить? Это ведь уже почти вечность назад. Вот рокенрольщики несли собой некий ветер перемен, и что? При чем здесь они и этот самый «ветер»? Просто кому-то удалось обратить свое творчество в серьезный коммерческий проект. А кому-то и не удалось. Дух борьбы и сопротивления здесь — достаточно условны. Никто ни с кем особо бороться и не собирался. Разве что за бабки, что сейчас и происходит со всеми «идейными» проектами противодействия той же попсе. Параллельные миры не пересекаются, а если это и происходит, то надо из этого выводы правильные делать. Только и всего.
Непомнящий же, как оказалось, был ко всему прочему еще и близким мне по духу — абсолютным экстремистом — он уже тогда состоял в НБП, симпатизировал РНЕ, записался в РОС и выражал поддержку движению РНС, кажется, некоего Фёдорова. Короче, хотел успеть кругом, и, думаю, поступал правильно, раз так ему подсказывала интуиция. Я же хоть и воздерживался после 93 года от всевозможных своих участий в партиях, всё равно больше симпатизировал именно этим, чем легальным политтусовкам. Хотя бы из принципа "поддержать слабого". Поскольку в природе должно присутствовать разнообразие. Крайности и меньшинства во все времена следует защищать и оберегать как памятники древности.
Летело бесценное время. Я писал какие-то песни, иногда делались какие-то там концерты, проходили разные фестивали. Честно говоря, приходило разочарование. Я искал не то. Да, это был путь разрушения, это было здорово, искренне, но — на самом деле, ничего не происходило. Беспорядочный секс, наркотики, рок-н-ролл… Короче, все это, наверное, и было уместным в конце шестидесятых. Но меня там не было. А сегодня… Глядя на долбанные неформальские мордашки, понимаешь, что это не бунт, а всего лишь иллюзия бунта. При этом не ты несешь разрушение старому миру, а разрушаешь себя сам. Эдакий никому не нужный и не интересный протест сам в себе.
Непомнящий меня задолбал разговорами про политику. Это был вечный одинаковый спор про то, стоит ли участвовать в цирке или нет. Я многих политиков видел в экстремальных ситуациях, и никому не собирался верить. Тешить чужое самолюбие, вступая в ряды очередного вождя, было противно. Все эти лозунги про то, как "мы вместе в бой пойдем" для меня уже однажды закончились тем, что Руцкой дрожащими ручками тряс перед ОМОНовцами своим автоматом, с истеричными воплями, что он в масле, и там даже смазка не повреждена, что лично он ни в кого не стрелял. Защищать чью-то потную жопу очень не хотелось. Тем более, в оппозиционном движении вообще пошли странные волны. Все принялись без имеющихся на то видимых причин объединяться друг с другом. Это теперь я понимаю, что просто нужно было делать любые новости и мелькать любой ценой. Обычный экшн. Объединяемые меньшинства, как и положено, в большинство превращаться решительно не хотели и не могли. Лимонов соорудил блок с Анпиловым и Тереховым. Непомнящий уговаривал меня проявить свою политическую позицию и тут же твердо встать в ряды НБП.
Мы пили портвейн, а я популярно пытался ему разъяснить, что если Лимонов мне практически не знаком, и быть может, человек хотя бы отчасти, позитивный и незапятнанный, то два других — вполне знакомы. Ни о каком доверии к ним не могло быть и речи. Баталии эти происходили на квартире продвинутого московского звукорежиссера Вертоградова, нам никто не мешал, и действо продолжалось до поздней ночи, пока, обессилев от перепоя, все не заваливались куда-нибудь спать.
Я поселился у звукорежиссера, заплатив ему за комнату 100 долларов. Комната в Москве все равно была нужна для нерегулярных сюда визитов, касающихся зарабатывания денег. К тому же мы с Лёшей начали записывать альбом. Не нравилось мне это совсем, у Лёши особенные вкусы в отношении звука. Он оказался человеком изысканным и дотошным — он тяготел к академизму, и был глубоко чужд гаражной эстетике. Одновременно со мной у него записывалась масса проектов разных прочих рок-музыкальных коллективов — "Весёлые Картинки", несколько музыкантов из «Аукцыона» создавали новый проект — "Уши Ван Гога". Когда приезжал Непомнящий, по ночам мы писали один из любимых Лёшиных проектов — «Прелесть». Это когда собираются разные люди, покупается портвейн, за пять минут пишется какой-нибудь бессмысленный текст или начинается полный гон. В одной из «Прелестей» принимал участие и я. Непомнящий рассказывал в микрофон тут же на ходу рождающуюся сказку про зайца в ватничке и валенках — Филю, и змею Кали, которая обвивала Филю кольцами, пока он не оказался где-то в чертогах. Параллельно я нагонял на басу атмосферу ужаса, а Лёша занимался тем же самым с разными звуконесущими предметами.
Квартира Лёши была пронизана мистическими и оккультными тонкими материями. Здесь много всякого было. В студии стоял простой одёжный шкаф, где, убираясь как-то раз, его жена Лена обнаружила какую-то банку. Банка оказалась урночкой для праха. А в урночке оказался прах Лёшиной бабушки, пролежавший в шкафу уже лет пять. Лене сделалось плохо. Что уж тут говорить, таковы московские нравы. Не такое уж и простое это дело — бабушку похоронить. В этой студии, к примеру, Непомнящий записал все свои первые магнитоальбомы. Штук, наверное, пять или шесть.
Вскоре так случилось, что я серьезно отравил Лёше жизнь, поскольку по ночам мы стали трахаться с его женой. Уж не помню, чья это была идея, только он слишком долгое время абсолютно не уделял ей внимания, и, на мой взгляд, сам был в тот момент виноват ничуть не меньше. Равнодушие способно достать кого угодно. Я влюбился, как мальчишка. Нещадно эксплуатируя Ленку в собственных творческих целях. Было ясно как день, что нам никогда не бывать вместе. А сейчас Ленка преобразилась прямо на глазах. Стала за собой следить, одеваться, ей так не хватало этого обычного женского счастья — быть просто любимой и просто любить. Это было время, когда небеса были где-то совсем близко. Я написал песню про Иерусалим, «Вселенскую». И в день концерта в настоящем Иерусалиме, действительно, выпал настоящий снег.
Она приходила из супружеской спальни, как только добрый, чистейший Лёшка закрывал глаза. Пока он спал, в доме теперь шла совсем другая, параллельная жизнь. Я разрушал Прекрасное. В общем-то, с точки зрения рок-н-ролла как концепции, как идеи, ничего страшного не происходило, поскольку всё в этом мире очень условно и относительно. В том числе и принадлежность человека человеку. Однако, все же, по окончании очередного свидания, я пинками отправлял жену обратно к мужу, тем более, что в их спальне, в люльке сопел малыш. Идиллию нарушила моя же собственная оплошность — однажды я позволил ей не уходить сразу, и конечно, она вырубилась после нескольких абсолютно бессонных ночей. Часов в пять утра заорал ребенок, разбудил Лёшу. Недоумевающий Лёша вышел в коридор как раз в тот момент, когда голая Лена начала ломиться наружу из моей комнаты:
— Передай Коноплёву, чтобы он как проснётся, собирал свои шмотки, и валил на все четыре стороны.
Купленная мной следующим утром бутылка портвейна не спасла ситуацию. Я был изгнан вон. Плёнки экспериментов с моими песнями Лёша немедленно уничтожил. Мы не разговаривали с ним полгода. Сейчас я с грустью вспоминаю это романтичное время. Мне они оба всегда были одинаково дороги и близки — и Лёша, и Лена. Ленка была отправлена на время в ссылку, в Муром и недолго страдала там по мне. Позже она покаялась, и они более-менее помирились, и даже родили еще двойню. Конечно, я бессовестная сволочь. Хотя за всё в этой жизни приходится платить. В человеческих отношениях закон бумеранга работает всегда. В моем случае, не прошло и полгода, как я вновь оказался у них в гостях на курении марихуаны, только теперь довольный Лёшка ехидно ржал, а я смертельно переживал, как 14-летний юноша, из-за своей очередной, абсолютно непутёвой возлюбленной.
В бункере НБП мы с Непомнящим регулярно появлялись — там можно было приобрести нужные книги — в то время там располагался еще и книжный магазин с консервативной литературой. За столом сидел бритый круглолицый парень в очках, Макс Сурков, и называл нам цены на то и сё. Как-то меня все же пробило, и я спросил у Макса — а что надо сделать, чтоб вступить в НБП? Макс не растерялся:
— Вот висит список литературы, её нужно у нас купить, и прочитать. Затем мы назначим испытательный срок и побеседуем.
Список литературы был составлен, наверное, господином Дугиным, и включал в себя порядка шестидесяти наименований. На удивление, книг знаменитого Эдички там вовсе не было. Я оценил эту "библиотеку будущего члена НБП" долларов в 150, и решил, что ноги моей на этом книжном складе больше не будет. Всё ж я тоже когда-то торговал книжками, и знаю немного, что такое коммерция. При чём здесь какие-то идеи и партия, было крайне не понятно.
Но полностью безучастным с существованию на земле такой партии, как НБП, оставаться решительно не хотелось. Все другие партии мне нравились гораздо меньше. Как мне казалось, Лимонов часто противоречил самому себе, поздние статьи резко контрастировали с более ранними. Однако, я симпатизировал ему всего лишь благодаря одной, но самой главной из причин — в тот момент он был образцом человека, способного послать кого угодно и куда угодно. Человеком крайне независимым, а такое в мире двуногих тварей — большая редкость. Что касается идеологических воззрений, то тут были всегда такие существенные противоречия, на каждом шагу, что обсуждать какую-либо идеологию во всем том, что называется НБП, было бы так же глупо, как превратить в общественно-политическую партию растаманов, приехавших на фестиваль Вудсток в далёкие шестидесятые. Какая на хрен идея? Просто всем было крайне тоскливо, и мир казался пошлым и гадким. Этому миру решительно требовалась замена. Хотя бы временная.
В Брянске у меня дома поселился Боксёр — студент одного из институтов, примерно одинаковых со мной политических пристрастий. Он любил музыку, у него была красная самопальная электрогитара, у меня уже поднакопился кое-какой аппарат, и мы пытались сыграться. Боксер с пол-оборота поддался на мою мелкую провокацию, совершенную, скорее, ради прикола:
— А не хотел ли бы ты, Боксёр, возглавить Брянское отделение Национал-Большевистской партии?
— А как такое возможно? — с недоверием, сдвинув брови, спросил Боксёр.
— Ну, соберешь в общаге своих студентов, ты же у нас человек авторитетный, одним словом — Боксёр, соберешь с них заявления, — и будешь гауляйтером.
Ну почему, думал я тогда, в Брянске не может быть отделения НБП? И почему никому не известный парень из райцентра Калужской области — Людиново — не может стать его лидером? Короче, Боксёр собрал в своей общаге людей с разных этажей, и отделение было создано. Так в Брянске появились первые национал-большевики. Мы собирались раз в неделю, обсуждали последние политические новости. После собрания, когда я покидал общагу, нацболы пили самогон, еще глубже погружаясь в метафизику дугинских лекций. Всем хотелось стать мужественными героями, как незнакомый итальянский дадаист и философ, барон Юлиус Эвола, и чувствовать тонкие миры, как Густав Майринк.
Делать было нечего, надо было куда-то двигаться со всем этим, и мы решили сделать концерт. Пригласили Непомнящего. Арендовали ДК Глухих. Несколько глухих пришло и на концерт. Вообще, пришел еще целый зал народу. Самое главное, что об истинных мотивах всего этого я не догадываюсь до сих пор. Глупо же думать, что кто-то верил в светлое будущее, людям просто было решительно нефига делать. Скука провинциального областного центра. На концерт пришла еврейская девушка Шаги — в буденовке, с игрушечным пистолетом и броневиком на веревочке. Выразить свой протест против НБП. Через неделю она стала моей герлфренд и написала заявление о вступлении в партию. Особого веселья и радости не было, но без этого царил вообще полнейший тухляк, и волосатый народ оценил подарок. О НБП стали говорить между собой в самых разных кругах, партия стала элементом жизни городской хипповской богемы. Нравилось это кому-то или нет, но провокация принесла результат — мертвые картинки Брянской провинциальной жизни приобретали динамику.
Мы же с Боксёром нашли себе барабанщика. Звали его Мефодий. Он был очень разносторонним человеком — барабанил не так как другие — изобретал свои бои всевозможные. Хотя играл крайне неритмично. Мефодий всегда был укуренный в умат. Благодаря Мефодию у нас теперь всегда была марихуана. Мы курили ее везде — в домах, на крышах городских небоскрёбов, в полях и на заброшенных песчаных карьерах, куда мы вылазили фотографироваться. Мефодий всегда продолжал играть, даже когда песня уже давно кончилась. Наверное, у него в голове всегда звучала музыка. И ещё достоинством Мефодия была большая черная борода.
В Москве я обычно останавливался на флэту у Михалыча. Туда приезжали все страждущие и обремененные, то есть музыканты, поэты и их женщины со всех необъятных просторов бывшего СССР. Здесь играли квартирники самые разные люди — Неумоев, Теплая Трасса, Подорожный, Ермен с «Адаптацией», ВПР. Не было никакой идеи, объединявшей всех. Но что-то беспредельное все равно объединяло.
Люди приходили и ставили на стол две бутылки водки. Водки всегда было в избытке. Когда она заканчивалась, мальчики шли в магазин сдавать бутылки, а девочки — вымогать деньги у буржуев к метро. Затем водка покупалась еще и еще. Так до бесконечности. В общем, жизнь подводила где-то сзади определенную черту, за которой исполнялся принцип, достаточно полно озвученный еще моим родным дедушкой — русским мужиком с огромными бицепсами, мельником, проходившем ежедневно 7 километров на свою мельницу и 7 — обратно, умудрявшимся зимой, по вполне понятным обстоятельствам, регулярно ночевать в сугробе:
ВСЮ ВОДКУ, КОНЕЧНО, НЕ ВЫПЬЕШЬ,
НО СТРЕМИТЬСЯ К ЭТОМУ НАДО.
Мой дед, кстати говоря, имел удивительную биографию. В войну его угнали в Германию. Хотя, как сам он говорил, слово «угнали» было недостаточно корректным. В его огромной семье он был старшим, и поехал туда по собственной воле, на заработки. Особо не утруждаясь, мой 17-летний дед занимался сельхозработами на какой-то ферме, с еще несколькими русскими. В свободное время поглощая местные алкогольные напитки и трахая простых немок. Похоже, не вся их Германия верила своим патриотическим нацистам. Всё текло достаточно сносно, как и может быть у гастарбайтеров. Пока из Украины не приехали на ту же ферму хохлы. Прямо как сейчас в какую-нибудь Италию. Цены на труд сбивать. Как представители более трудолюбивой нации, на следующий же день два хохла вышли на грядки, немедленно встали раком, и как два мощных маленьких трактора принялись немедленно перевыполнять план по прополкам и прочим деревенским хлопотам. Деду с двумя его друзьями такое рвение представителей братского народа не очень понравилось. Хохлов в честном трудовом состязании было просто не догнать — россияне кое-как дождались вечера и больно побили одного такого хохла, почти насмерть. Больше хохлы стахановских норм не выполняли, а работали как все — медленно, размеренно и очень внимательно — чтоб не злить никого больше своим неуместным здесь украинским трудолюбием.
По возвращении на родину дед пошел в армию на трехмесячные курсы красноармейцев, и по чистому недоразумению умудрился попасть на последние несколько месяцев войны. Брал Берлин. Его друзья Егоров и Кантария воодружали Знамя Победы над Рейхстагом. После войны его оставили дослуживать, в комендатуре города Штеттина, где он еще некоторое время употреблял алкоголь и трахал немок. Европейцы очень интеллигентно относились к завоевателям. Дед искренне удивлялся, как на протяжении столь длительного времени, ни одному немцу не пришла в голову мысль его прирезать, каждый вечер валяющегося пьяным на улице. Деда немцы вечно таскали к себе домой, чтоб он, не проспавшись, не вздумал возвращаться назад в комендатуру. Такой вот был у меня особенный дед.
Что касается первого мужа моей бабули, то, в отличие от моего деда, он более соответствовал образу советского солдата-освободителя. В начале войны он по заданию партии работал полицаем, и в бабулином доме разместил немецкий штаб, а потом вместе с наступающей Красной Армией пошел дальше на запад, и геройски погиб. Бабуля запомнила немцев тем, что они никого не стесняясь, всегда садились срать прямо на дворе. Ставили такие маленькие стульчики с дыркой, садились на них и срали, при этом читая газету или приговаривая, что им самим война не нравится — у них то же дети дома. Киндеры. Как рассказывала бабуля, немцы её, русскую, хоть в хлеву с коровой, но жить оставили. А всех евреев, живших в окрестностях и в самом райцентре Брянщины, Почепе, свезли к большому рву и из пулеметов расстреляли. Несколько тысяч человек. В Почепе до войны жило очень много евреев самых разных профессий. После войны, пятидесяти лет советской власти и демократических реформ там в основном остаются жить алкоголики и их несчастные русские жены. Несколько тысяч людей потравилось суррогатным алкоголем. Так что последствия войны и реформ для русской глубинки оказались примерно одинаковы, с той лишь разницей, что после войны там кое-как всё наладили, а сегодня это вряд ли возможно. Ни у кого из жителей райцентров нет ни светлого будущего, ни работы, ни детей, ни денег. Умирающие племена русских индейцев.
Дома у Михалыча я познакомился на свою голову с роковой барышней по имени Доррисон. В неизвестно какой уже по счету раз, в этом году Доррисон снова бросала университет, поэтому отвисала здесь. Её парень Макс оказался безучастным в её судьбе, из общаги её выпирали за неуплату. Доррисон одно время была девушкой Непомнящего, и однажды он спас ей жизнь, когда она повесилась в соседней комнате. Сашка вынул ее бездыханное, бледное и почти уже мертвое тело из петли и в воспитательных целях больно набил по лицу. Доррисон курила марихуану в бесчеловечных количествах и практически без перерывов в течение нескольких лет. Снабжал её ценным продуктом очень добрый парень из далёкой Тувы. Такой замечательной травы, как у тувинца, я не курил больше никогда в жизни. Непомнящий тем временем круто зазнакомился с девушкой Стасей из Украины. Стася с Доррисон, теперь как самые закадычные подруги, любили с батлом водки общаться о наболевшем, гуляя по дворикам ночной Москвы. К ним обязательно кто-то привязывался, и вечно они кого-нибудь сначала посылали, а затем били бутылкой по голове, приползая в квартиру на четвереньках с окровавленными лицами. Жертва, как правило, оставалась лежать в луже крови. В милицейских сводках подобные инциденты проходят под заголовком "убийства, совершенные на бытовой почве". Думаю, впрочем, что на самом-то деле всё совершалось именно исходя из глубоких идеологических разногласий. Стася с Доррисон были прирожденными нацболками и посещали все, абсолютно обязательные, требуемые для поддержания творческого образа, партийные собрания и митинги. Мы их ласково называли "Валькирии революции". Валькирии, как могли, старались образу соответствовать.
Доррисон теперь, ко всему прочему, партийное руководство доверило целое звено — человек тридцать партийцев, которых следовало прозванивать перед партмероприятиями. Данная тактика успеха в целом не имела. Люди, записавшиеся однажды, совершенно необязательно устремлялись в светлое будущее с широко расширенными зрачками. И после очередной подобной малочисленной акции Доррисон вернулась с сильно разбитым лицом. С порога она увлеченно начала рассказывать ужасную историю, как группа нацболов неожиданно попала в засаду. По не очень людной улице, при странном отсутствии ментов прямо наперерез нацболам выдвинулась группа каких-то воинствующих верующих, с иконами и хоругвями. Это были члены какой-то полурелигиозной политической общины. С криками: "Смерть педерастам!" и "Бей Эдичек!" религиозные фанаты церковными хоругвями и какими-то знамёнами начали дубасить оказавшихся в явном меньшинстве и решительно не готовых к битве нацболов. Враги оказались к странному стечению обстоятельств физически мощнее, здоровее и просто старше обычных неформалов и прочих панков. Те, кто выпил перед акцией, оказались посмелей, и драки не испугались, вступив в абсолютно бесперспективный и катастрофически неравный бой. В первом ряду, ясно дело, оказалась Доррисон. Избили её отнюдь нешуточно. Теперь Доррисон, негодуя, нервно расхаживала по михалычевской кухне:
— Суки православные! Это же надо, мрази. Люди, налейте мне водки немедленно, иначе я сдохну. Суки-бляди, ненавижу!
Один из квартирников мы играли у Сарая. Кажется, это было на метро Сокол. В это время дома у Сарая шел ремонт, и было очень романтично петь там песни. Сережа Сарай был одним из очень известных в узких кругах персонажей московского андеграунда. Он придумывал раз за разом самые изощренные способы ухода из жизни: резал себе вены вдоль и поперек, запихивал туда иголки. Все руки у Сарая были изрезаны. По словам тех, кто его знал, Сарай был человеком очень добрым и отзывчивым. Сделал евроремонт у себя дома, наверное, искал в этом какого-то обновления, изменения мира собственными руками. В конце концов, он решил пойти по пути упрощения, и на очередной Новый Год, пока родители накрывали праздничный стол, за 15 минут до первого удара Курантов Спасской Башни Кремля — вышел из подъезда собственного дома, недалеко от крыльца нашел первую попавшуюся березу, затянул потуже петлю и повесился.
В Брянске тем временем отделение НБП отчаянно крепло в боях с суровой реальностью тотального нежелания масс следовать в светлое будущее за Боксёром и мной. На 1 мая мы наметили шествие, однако, из числа заявленных тридцати нацболов пришли трое, поэтому ситуацию спасли приглашенные мной панки. Мы молча проследовали до центральной гинекологической клиники города, на ступеньках которой правящая в области КПРФ начала свой красный митинг в честь дня своей солидарности с трудящимися. Трудящиеся напряженно вслушивались в речи седых ораторов, мы же свалили вон, на зеленую травку — пить самогон с панками — надо было их отблагодарить за выраженную нам солидарность.
Двое из первых национал-большевиков Брянска уже давно отбыли на свою историческую родину — в солнечный Израиль. Это был Майк и была Шаги. Бывшие наркоманы, с леденящим душу стажем. А пока Майк приходил вечно ко мне в гости со стаканом марихуаны и уходил через несколько дней, когда она заканчивалась. На руке Майка красовалась нацбольская повязка, а на шее висела большая желтая звезда Давида с какими-то иероглифами. Майк глубоко разбирался в религиозных вопросах, прочел массу литературы по поводу иудаизма и христианства и никогда этим не хвастался. Дома у Майка был связной телефон, на который иногда звонил из Москвы Лимонов, и отдавал распоряжения "немедленно усилить работу". Мы всё глубже и глубже уходили прочь из этого мира, поэтому партийная работа проваливалась полностью. Я по нескольку недель пропадал в Москве, занимаясь делами отнюдь не политическими. У меня начинался новый роман, и это было тогда самым главным в моей жизни. А Шаги уехала в Израиль и теперь работает в полиции с трудными подростками, по специальности. Она в этом и вправду что-то соображает, особенно, по части употребления всевозможных наркотиков.
В один из приездов в Москву Непомнящий пригласил меня с собой на съезд Бабуринского РОСа, в котором сам символически состоял. Мы там были представлены, как почетные делегаты и деятели культуры. Выглядело действо очень забавно. Сам съезд проходил в гостиничном комплексе «Орленок». Между рядами, напротив делегатов, стояли столы с барским количеством вкуснейшей еды и дорогих алкогольных напитков. Делегаты, благодаря алкоголю, голосовали очень дружно, без лишних обсуждений. Наверное, и впрямь, обсуждать было нечего. Все примерно представляли, о чем идет речь, и доверяли своим лидерам. Однако, голосование качающихся делегатов выглядело сногсшибательным. На десерт мы с Непомнящим спели по песне, и после моего выступления откуда-то выкрикнули: "Слава Коноплеву — защитнику Дома Советов!". Все дружно захлопали, подняли бокалы и решительно выпили. Я был счастлив. После окончания работы съезда мы с Непомнящим прошли в один из гостиничных номеров и долго беседовали с русским националистом Николаем Павловым, вторым человеком в партии РОС. Павлову очень не нравился наш философ Дугин, который по его словам, "шесть раз обрезался в разную веру". По окончании долгой и плодотворной дискуссии мы с Непомнящим, с трудом перемещаясь в пространстве, доползаем до своего номера. Непомнящий — прирожденный проповедник. Сильно нарушенной алкоголем дикцией он завершает свои измышления относительно последней книжки Дугина, и, уже из последних сил прибавляет: