Традиционная потестарная и политическая культура и современность 3 страница

Немаловажным фактором, способствовавшим формированию и сохранению такой двойственности, служил типичный для скла- дывавшейся колониальной политической культуры отрыв власти от ее этнической основы. Мне приходилось в свое время раосмат-. ривать эту проблему на примере африканских колониальных обществ ²⁵, поэтому сейчас едва ли целесообразно задерживать ся на ней подробно еще раз. Замечу только, что эта же черта ко лониальной политической культуры стимулировала и стремле- ние упорно придерживаться вне рамок контактов с колонизато­ ром привычных форм организации власти и властвования. Иг-. рая в массовом потестарном и политическом сознании роль своего рода противовеса этнически чуждой, даже в определен-ном смысле «антиэтничной» колониальной власти, эти привыч- ные формы выступали одновременно в качестве одного из глав­ных условий и факторов сохранения этничности — этнического, облика культуры колонизованного, его этнического сознания и самосознания. Иными словами, традиционная потестарная и по-. литическая культура в своей субъективной части, существуя па­раллельно с буржуазной политической культурой колонизатора- и в определенной степени независимо от нее (даже в тех слу-чаях, когда объективная, институциональная составляющая тра- диционной культуры подвергалась сознательному разрушению при колонизации), на новом витке истории опять становилась, средством сохранения и стабилизации этноса, на сей раз уже

14* 211

сформировавшегося, а не пребывающего в процессе становле­ния ²⁶, и, понятно, делала это со всеми из этого вытекающими следствиями социально-политического характера, в первую оче­редь обеспечивая определенную базу психологического сопро­тивления колонизации. Не приходится отрицать, что на этапах национально-освободительной борьбы, предшествовавших окон­чанию второй мировой войны, такое функционирование традици­онной потестарной и политической культуры было, во-первых, неизбежным, а во-вторых, объективно прогрессивным явлением.

Разумеется, прогрессивный характер этого явления вовсе не «был абсолютным. Использовать традиционную потестарно-поли-тическую культуру, продуманно и целенаправленно стабилизи­руя и видоизменяя ее, нередко стремилась и администрация. Ес­тественно, что попытки такого рода стабилизации относились в первую очередь к консервативным элементам культуры, именно так старались действовать британские власти в условиях «не­прямого» колониального управления. Но, как уже было сказа­но, результаты этой политики вовсе не ограничивались теми, которых желала добиться администрация. Более того, в долго­временном плане «побочные» результаты подрывали сами осно­вы политики «непрямого» управления. Скажем, с одной стороны, расширение полномочий одних правителей за счет других (ко­торые нередко просто устранялись с политической арены как главы определенных потестарно-политических единиц) в конеч­ном счете вело к подрыву этнической основы власти признанно­го администрацией правителя во вновь подчиняемых ему райо­нах.

Но, с другой стороны, это же расширение территории отдель-ных владений способствовало разрушению локальной замкнуто­сти отдельных потестарных или политических общностей, созда­вая предпосылки для осознания колонизованными своего единства в более отдаленном будущем. Фактическое снятие ог­раничений власти правителя, характерных для традиционной культуры и в целом остававшихся более или менее действенны­ми, превращение традиционного правителя в автократа по отно­шению к подданным разрушали идеологическую базу традици­онной власти, подрывая ее авторитет и тем самым стимулируя поиски иных политических решений, тем более что параллельно складывались новые активные социальные слои, готовые искать такие решения по «европейским» образцам и способные их най­ти. Наконец, попытки сохранить традиционную власть в виде, сколько-нибудь приемлемом для носителей доколониальных представлений о ее существе и о том, кто ее должен отправлять и в каких формах, находились в неразрешимом противоречии с потребностью в усложении и модернизации аппарата власти в силу усложнения самого колониального общества. Такое услож­нение внешне принимало форму складывания бюрократического аппарата по образу и подобию европейского чиновничества (от­сюда и тенденция многих западных авторов, особенно англосак-

212 :

сонских, оценивать данный процесс в веберианских категориях перехода от традиционного чистого типа власти к рационально-бюрократическому; нельзя отрицать, что формальные основания для такого подхода к проблеме у них были). А бюрократизация аппарата власти сразу же оказывалась трудносовместима с традиционными формами последней, и, главное, власть в любом случае попадала здесь с точки зрения традиции «не в те ру­ки» ²⁷.

Разумеется, это еще острее ощущалось тогда, когда колони­альная администрация пыталась обойтись без использования традиционных правителей, формируя нижний эшелон власти из чиновников, принадлежащих к коренному населению колонии и получавших какой-то минимум европейского образования. Такие чиновники, как правило, тоже не соответствовали традиционным стандартам, прежде всего по возрасту, будучи слишком молоды, а нередко и по социальному происхождению и этнической при­надлежности ²⁸.

В практике колониальной администрации бывали порой и случаи создания «туземных властей», так сказать, из ничего, когда у колонизованных в их потестарной и политической куль­туре вообще отсутствовала традиция какой бы то ни было вла­сти выше деревеиско-общинного уровня. Пожалуй, самый изве­стный пример такого рода образовывали так называемые назна­ченные вожди (warrant chiefs), насаждавшиеся британцами у некоторых народов Юго-Восточной Нигерии — ибо, иджо, итсе-кири и других — в первой трети нашего столетия²⁹. Но они вовсе не единичный факт. Уже после окончания второй мировой войны австралийские чиновники на Новой Гвинее в 40—50-е го­ды назначали на должность деревенских старост (должности ими же и созданные) в зоне расселения папуасов-баруйя тради­ционных «великих воинов» (aoulatta). Между тем в доколони­альной социальной системе баруйя эти индивиды никакими пра­вами на власть над соплеменниками не обладали ³⁰.

4. Как бы то ни было, все такого рода явления, возникая и развиваясь на фоне общего укрепления колониального режи­ма и непосредственно из него вытекавшей и им стимулировав­шейся расширяющейся капиталистической эксплуатацией ста­билизации колониального общества, ускорили объективно неиз­бежный процесс складывания также и специфической формы политической культуры, присущей такому обществу. Понятно, что темпы и интенсивность его во многом зависели от уровня социально-экономического развития данной территории и не в последнюю очередь от степени заинтересованности метрополии в ее эффективной эксплуатации. Разной оказывалась и способ­ность традиционных культур адаптироваться к новым условиям, разным был и их потенциал сопротивления инновациям в сфере политических отношений. Но в общем преобладала, если гово­рить о территории того или иного колониального владения в це­лом, тенденция к «медленному дрейфу в сторону единообразия»,

по выражению современного исследователя, к утрате локаль­ными аренами потестарной или политической деятельности своей обособленности и к уподоблению происходящих на них процес­сов тем, которые развертывались на «главной» арене, а то и к слиянию локальных арен с такой главной, охватывавшей всю территорию колонии³¹.

В итоге возникало некое достаточно целостное образование, которое, по-видимому, может быть обоснованно определено как колониальная политическая культура. Самой характерной ее чертой было то, что она с самого начала формировалась в ка­честве итога взаимодействия двух неравноправных и принципи­ально различных, к тому же разделенных формационным рубе­жом субкультур, причем в качестве таковых оказывались уже сложившиеся ранее культуры. Преобладающее место занимала в ней субкультура, представленная буржуазной политической культурой, которую привносил в страну колонизатор.

Колониальная политическая культура имела подчеркнуто классовый, эксплуататорский характер, который и отражало раз и навсегда заданное неравенство образовавших ее субкультур. И именно этот классовый характер имел прямым следствием то, что для коренного населения колонии новая политическая куль­тура оказывалась еще более «антиэтнична», чем буржуазная по­литическая культура колонизатора. Последняя могла рассмат­риваться как в целом этнически нейтральная, коль скоро этниче­ская принадлежность подданных не представляла для нее интереса. Колониальная же политическая культура в принципе отрицала за различными этническими общностями коренного на­селения какое бы то ни было право на этническую специфику в сфере ее действия. Колониальные подданные метрополии про­тивопоставлялись как некое целое ее полноправным гражда­нам — немногочисленному в подавляющем большинстве случаев населению европейского происхождения. Но и для этого мень­шинства колониальная политическая культура представала в не­котором роде двуслойной: ведь она предполагала, так сказать, двойной стандарт политического поведения — один в среде ев­ропейцев, другой в отношениях между европейцами и коренны­ми жителями колоний. Для первого случая в той или иной мере действовали обычные для европейца нормы буржуазной демо­кратии, пусть даже и с теми или иными ограничениями. Но в отношениях с «туземцами» эти. нормы либо вовсе отбрасыва­лись, либо искажались до неузнаваемости.

Конечно, принципиальное отрицание этнической специфики у коренного населения в практической деятельности колониальных администраторов неизбежно подвергалось той или иной степени коррекции. Не учитывать эту специфику даже при системе «пря­мого» управления было просто невозможно, если управление должно было быть мало-мальски эффективным. Ведь подчинен­ная субкультура в данном случае включала не одну, а множе­ство этнически окрашенных потестарных или политических

214 ' .

культур, и ради эффективности приходилось мириться с расхож­дением между нормативными и прагматическими правилами ад­министративной деятельности. И все же антиэтничность склады­вавшейся колониальной политической культуры (с точки зрении члена традиционного общества) оказывалась немаловажным пре­имуществом с позиций общего развития территории, ограничен­ной колониальными границами. Она, несомненно, способствова­ла преодолению этнической замкнутости и автаркической ори­ентированности традиционных культур. Более того, ее классовый характер, откровенно выражавший противостояние колонизатора и колонизованного, создавал объективные и, что в данном случае, пожалуй, еще существеннее, субъективные пред­посылки для формирования некоего антиколониального полити­ческого единства. И в таком смысле даже то поверхностное усвое­ние «правил игры» в рамках новой политической культуры, о ко­тором говорилось выше, было уже несомненным шагом вперед, по пути становления новых стереотипов политического сознания и самосознания и политического поведения. Именно здесь за­кладывались основы будущей постколониальной политической культуры.

Понятно, что это был весьма скромный шаг. Сила и устой­чивость традиционного отождествления потестарно-политическо-го и этнического моментов недвусмысленно проявились, напри­мер, в развитии национально-освободительного движения в Тропической Африке в период, непосредственно предшествовав­ший завоеванию независимости, а в иных случаях и довольно долгое время после этого. Своеобразным выражением компро­мисса между старым и новым, притом выражением достаточно типичным, были в этот период политические партии на этниче­ской основе. И та сравнительно незначительная роль, которую они сыграли в антиколониальной борьбе, и то, что в их деятель­ности этнические устремления чаще всего противостояли обще­демократическим требованиям в масштабе всего населения ко­лонии, без учета его этнических различий, могут служить свиде­тельством трудностей, с которыми сталкивалось формирование нового политического сознания и самосознания в рамках новой политической культуры, которой в дальнейшем предстояло иг­рать роль уже национальной политической культуры. И тем не менее сам факт образования таких неведомых до того организа­ций, как политические партии, пусть и на традиционной основе, говорил о прогрессе в развитии новой политической культуры.

Двойственность политического сознания и самосознания, ха­рактерная для массы населения колониальных владений, точнее говоря, незначительное знакомство его со складывавшейся коло­ниальной политической культурой начали сглаживаться намного быстрее, по мере того как обострялась борьба за независимость в 40—50-е годы, особенно же уже после завоевания независимо­сти, когда перед молодыми государствами во весь рост встала проблема духовной деколонизации. Заметное расширение зна-

комства относительно многочисленных слоев населения бывших колоний с новой политической культурой, приходящей в эти го­сударства во время непрерывно расширяющихся контактов с внешним миром (на сей раз речь идет о возможности ознаком­ления не только с буржуазной политической культурой бывших метрополий, но и с политической культурой стран социализма), во многом обусловливается стремительной урбанизацией. В городских условиях складываются и окончательно оформляются современные социально-классовые группы, прежде всего про­мышленный рабочий класс. Именно эти новые общественные-слои, вырабатывая теперь уже классовое политическое сознание и самосознание раньше остального населения, в особенности крестьянства глубинных районов, приобщались к новым формам политической культуры.

Но процесс этот не простой и отнюдь не однозначный. Вовсе не сразу классовое политическое сознание и самосознание ста­новится господствующим. Ему неизбежно приходится соседство­вать и вступать во взаимодействие с традиционным, т. е. преи­мущественно этнически ориентированным потестарным или по­литическим сознанием и самосознанием. Больше того, историческое развитие большинства молодых независимых госу­дарств— как в Азии, так и в Африке — свидетельствует о том, что сам по себе процесс формирования нового политического со­знания может оказаться и обратимым. Исследования многих ученых убедительно показали, скажем, на примере африканских стран, что то, какая форма политического сознания — классово или этнически (или конфессионально) ориентированная — ока­жется преобладающей в том или ином случае, определяется прежде всего конкретной социально-политической ситуацией ³².

Но вместе с тем устойчивости традиционного потестарного и политического сознания и самосознания способствует то, что не всегда и не во всех странах после достижения независимости от колонизатора наблюдаются такие серьезные структурные из­менения в административно-политической надстройке общества, которые бы гарантировали быстрое устранение маргинального характера контакта массы населения, особенно опять-таки кре­стьянства глубинных районов, с новой, уже национальной ад­министрацией. И даже больше: резкое возрастание роли классо­вого момента в новой политической культуре, что определено его важнейшей ролью в обществе, ставшем политически незави­симым, не так уж редко влечет за собой дальнейшее отчужде­ние того же крестьянства от носителей новой власти — бюро­кратической и технократической элиты, которая к тому же бы­стро обуржуазивается. А в итоге двойственность (скорее даже маргинальность) политического сознания после независимости сохраняется по-прежнему у достаточно широких слоев народа, хотя в целом новое политическое сознание и самосознание те­перь уже становится характерно для гораздо более многочис­ленных социальных групп, чем при колониальном режиме. По

существу, можно говорить о том, что мы в данном случае имеем дело с политическим бикультурализмом (биполитизмом), выра­женным в разной степени. Но при этом типичной его формой предстает биполитизм незавершенный, не завершенный потому, что от нового в политической культуре усваивается на первых порах только внешняя форма, о чем уже была речь выше.

Но при такой структуре массового политического сознания и самосознания оно, с одной стороны, неизбежно обнаруживает неустойчивость в реакциях на те или иные факты политической жизни. Однако несомненным остается то, что при прочих равных условиях предпочтение отдается сугубо традиционным путям разрешения возникающих проблем, а такие пути нередко оказы­ваются неадекватными обстановке. В результате неустойчивость массового политического сознания и самосознания нарастает. А с другой стороны, в таких условиях и как прямое их следствие складывается и вполне недвусмысленно проявляется тенденция к использованию форм деятельности, характерных для современ­ной политической культуры, для реализации сугубо традицио­налистских ценностных ориентации. Едва ли не самым типич­ным примером этого представляется приспособление такой ор­ганизационной структуры, как политическая партия, для до­стижения трибалистских или общинных целей.

И все же, несмотря на все эти сложности, новые формы по-литической культуры, возникшие на основе колониальной поли­тической культуры сравнительно недавнего прошлого, сделались в молодых государствах Азии и Африки одним из главных средств в решении такой сложной задачи, как интеграция этни­чески разнородного населения в единую этнополитическую общ­ность в пределах заданных наследием колониального периода государственных границ. Однако в данном случае можно наблю­дать тенденцию, противоположную только что рассматривав­шейся: использование в рамках новых форм политической куль­туры, постколониальной по происхождению и практически на­циональной по функциям, традиционных форм и методов воз­действия на массы ради достижения политических целей, соот­ветствующих новой исторической обстановке.

Дело в том, что, как следует из всего вышесказанного, поли­тическая культура постколониальная также включает две суб­культуры— общегосударственную и традиционную. Причем по­следняя остается весьма действенной (а иногда и единственно действенной) при осуществлении власти и властвования на мас­совом уровне. Причины этого достаточно очевидны: сохранение полунатурального хозяйства на обширных пространствах, сра­внительно низкий уровень грамотности, острая нехватка нацио­нальных кадров составляют очень актуальные и острые пробле­мы для большинства молодых государств. Эти и многие другие проблемы основательно замедляют формирование субъективно­го элемента новой, современной политической культуры, кото­рая бы полностью соответствовала современному этапу нацио-

нального развития. В Африке проблемы эти выражены с макси­мальной остротой, в Азии — меньше, но практически с ними при­ходится иметь дело повсеместно в развивающихся странах. И все это вызывает необходимость в наибольшей степени исполь­зовать в интересах национальной государственности те формы традиционной потестарной и политической культуры, которые бо­лее доступны и понятны населению.

Правящим слоям развивающихся стран приходится считать­ся с таким фактом, как сохранение в ряде случаев в рамках но­вого государства традиционных правителей. Правители эти не­редко обладают вполне реальной властью над своими поддан­ными, так что государственная власть зачастую просто не может непосредственно иметь дело с последними. Приходилось на на­чальном этапе независимого существования либо законодатель­но фиксировать право князей или вождей на участие в управле­нии, либо молчаливо оставлять в их руках все управление на местах, либо включать их владения в состав государства на пра­вах автономных территорий и т. п. Конечно, упомянутый выше «дрейф в сторону единообразия» в политической жизни действу­ет и в этих случаях: в большинстве развивающихся стран Азии и Африки политические возможности традиционных правителей сейчас намного меньше тех, какими они располагали сразу же после провозглашения независимости. Но конкретные формы ограничения их власти и тем более общее решение проблемы традиционных правителей зависят в первую голову от общего уровня социально-экономического развития той или иной стра­ны. Чем сильнее оказывается национальная буржуазия, тем бы­стрее и радикальнее (относительно, конечно!) ликвидируется статус традиционных правителей в качестве политической струк­туры, в какой-то мере параллельной государственной админи­страции. Не случайно в Индии проблема князей была решена уже давно и достаточно последовательно, тогда как в таких аф­риканских странах, как Нигерия, Камерун или Гана, эмиры и вожди и поныне сохраняют немалое влияние в политической жизни.

Несомненная специфика отличает во многих случаях и функ­ционирование такого элемента современной политической куль­туры, как политические партии. Они представляют один из главных инструментов «модернизации» традиционного общест­ва. Но в то же время им приходится, с одной стороны, считаться с реальностями этого общества, коль скоро оно еще существует и, видимо, будет еще существовать в освободившихся странах достаточно долго, а с другой — использовать институты такого общества для реализации вполне современных политических за­дач. Партийным функционерам надо согласовывать свою дея­тельность с местной знатью и с религиозными деятелями, служа в определенном смысле достижению если не консенсуса, то хо­тя бы нейтралитета этих авторитетных фигур и групп при про­ведении в жизнь тех или иных модернизаторских мероприятий»

В то же время для мобилизации политической поддержки со стороны населения партии нередко действуют через сугубо тра­диционные институты типа мужских союзов или женских торго­вых объединений ³³. Выступления партийных деятелей и пред­ставителей государственной власти перед народом зачастую строго подчинены канону ритуализованных традиционных пуб­личных выступлений. Причем употребляются опять-таки тради­ционные для данной общности понятия и категории, в которые, однако, вкладывается совершенно иное, новое по сравнению с традиционным социально-экономическое и политическое содер­жание ³⁴.

Наверное, одним из самых ярких примеров взаимопроникно­вения в политической культуре развивающихся стран традици­онного и нового служит довольно частый в них вариант админи­стративно-политической надстройки в виде однопартийного го­сударства во главе с харизматической по своей сути (с точки зрения ее восприятие согражданами) фигурой национального вождя. Этому явлению посвящена обширная литература, но нас интересует в данном контексте лишь то, что восходит к традици­онным социально-потестарным или социально-политическим ориентациям. С одной стороны, политическая культура здесь воспринимается как нечто нерасчлененное, и с этим связана склонность рядового общинника во всем полагаться на «боль­шого брата», т. е. вождя, передавать в его распоряжение все свои потенции, свою способность сопротивляться непонятным внешним обстоятельствам, которые представляются ему враж­дебными уже в силу самой своей непонятности. Вождь же, с другой стороны, выступает в роли символа всеобщего благоден­ствия и нерушимой целостности всего общества (детально эти вопросы рассматривались в гл. 3). И в этом случае заимствуе­мые из европейской политической культуры формы реализации ее, формы политической деятельности, такие, как пост главы государства, выборные местные и центральные органы власти, министерства, политическая партия, служат лишь декорумом, так сказать, наружным зрительным и шумовым оформлением для целиком традиционных, восходящих не то что к доколони­альной, но зачастую и к доклассовой эпохе.

Немалый интерес представляет и несколько неожиданная на первый взгляд связь между традиционными, скажем, для об­ществ Тропической Африки структурами власти и современной государственной властью, возникающей в результате нередких в этой части континента военных переворотов. Исследования по­следних полутора десятилетий обнаруживают, с одной стороны, определенную преемственность между правлением военных в наши дни и традицией правления военных вождей в доколони­альное время ³⁵, т. е., если пользоваться нашей терминологией (см. выше), военно-иерархической. С другой же стороны, под­черкивается склоннос-ть приходящих к власти офицеров, в осо­бенности в менее развитых регионах (Заир, Уганда), выступать

иной раз не столько в роли «модернизаторов» — а именно так ставился вопрос в западной литературе 60-х — начала 70-х го­дов ³⁶,— сколько в качестве «возродителей» неких якобы искон­ных африканских традиций³⁷. Истинная или мнимая «искон­ность» последних — вопрос, конечно, особый. Во-первых, сущест­вовала вполне реальная возможность образования «вторичных» или даже «ложных» вариантов традиции ³⁸. А во-вторых, возник­новение таких вариантов в данном случае становилось тем бо­лее вероятным, что приходится учитывать и заметное, хотя ча­ще всего не осознававшееся влияние, какое нередко оказывали на традицию взгляды и представления, свойственные европей ской культуре и усваивавшиеся теми членами социальной вер­хушки колонизованного народа, которые выступали в роли «ко­дификаторов» традиции ³⁹. Но так или иначе, при ретрадициона-лизации речь идет лишь о преимущественной ориентации в субъективной сфере, т. е. в идеологическом обеспечении власти, либо на «западные», либо на традиционные (с учетом только что сделанных оговорок) формы и мотивации политической дея­тельности. А объективно армия неминуемо будет в конечном счете выступать в качестве агента модернизации. И конечно, совсем особое место занимают те случаи, когда военные, придя к власти, избирают для своей страны путь прогрессивных соци­ально-экономических преобразований или даже социалистиче­скую ориентацию и используют в традиции главным образом те ее элементы, которые могут быть поставлены на службу такой ориентации.

Несколько специфичный вариант ретрадиционализации пред­ставлен в Ливии. Заметная демократизация жизни страны пос­ле революции 1969 г. сочетается с усилением влияния мусуль­манского фундаментализма. И, таким образом, место «исконно африканских» здесь занимают столь же «исконные» ценности мусульманской политической культуры ⁴⁰. Последнее обстоятель­ство заставляет вновь особо подчеркнуть роль мусульманской культуры как культуры референтной во многих странах Тропи­ческой Африки. Такой она выступает для достаточно многочис-сленных слоев населения, и с этим приходится считаться даже в условиях декларируемого светского характера государства⁴¹.

Постколониальная политическая культура вырастает из ко-лонильной и сохраняет многие ее признаки, в том числе и один из самых важных — двуслойность в смысле присутствия в ней двух неравноправных субкультур. Однако служит постколони­альная политическая культура принципиально иным целям, и неравенство ее субкультур носит тоже принципиально иной ха­рактер. Оно отражает прежде всего приоритет молодого нацио­нального государства, задача которого заключается в интеграции в единую этнополитическую общность разнородного в этниче­ском плане населения, в преодолении сепаратистских и микро­националистических тенденций. Двуслойность новой политиче­ской культуры уже не служит выражением этнорасового раз-

граничения европейца и неевропейца, присущего колониальному обществу.

Тем не менее это касается только, так сказать, функцио­нальных характеристик. Что же до классового аспекта пробле­мы сохранения в постколониальной политической культуре двух субкультур, то здесь дело обстоит сложнее. В самом деле, дву-слойность колониальной политической культуры означала преж­де всего одно: ее классовый антагонистический характер, то, что она выражала отношения эксплуататора-колонизатора и экс­плуатируемого-колонизованного. Внешне это подчеркивалось разграничением этнорасовым.

Классовый смысл сохраняет и включение в состав постколо­ниальной политической культуры двух субкультур. Однако, ка­ков этот реальный классовый смысл, определяется уже выбором: путей социально-экономического развития той или иной страной после достижения ею государственной самостоятельности.

В самом деле, если бывшая колония движется по пути «сво­бодного предпринимательства», т. е. капиталистическому пути (в современных исторических условиях это почти всегда означа­ет и неоколониальное развитие), то и господствующая полити­ческая субкультура по необходимости будет буржуазной, каки­ми бы идеологическими тезисами или пропагандистскими лозун­гами это ни прикрывалось. Соответственно не изменится и смысл противоречия между буржуазной и докапиталистической политической (и тем более потестарной) культурой, который характеризовал колониальную политическую культуру. Правда, из него, как уже сказано, «уходит» этнорасовый момент, неиз­бежный в колониальном обществе, но место эксплуататора из метрополии занимает свой «собственный» — азиатский или аф­риканский — капиталист. Иными словами, перед нами политиче­ская культура классово антагонистического общества, хотя сама социальная структура такого общества во многих африканских и азиатских странах еще не выявлена полностью. И в этих слу-чаях новая политическая культура будет «работать» на консо­лидацию именно такой классово антагонистической социальной структуры.

В случаях же движения по пути прогрессивных преобразова­ний новая политическая культура тоже состоит из двух суб­культур, но эта двуслойность обусловлена генетически и сохра­няется просто из-за сравнительного невысокого уровня социаль­но-экономического и этнокультурного развития большинства на­селения страны. В идеале наличие этих двух субкультур не не­сет здесь в себе антагонистического противоречия между ним» (за исключением,-естественно, борьбы с проявлением докапита­листических эксплуататорских политических культур). И новая политическая культура выступает как важнейшее средство ин­теграции этнически разнородного населения в составе новой эт-нополитической общности в условиях равноправия.