Quot;Речь" А. Хирьяков. Около Л. Н. Толстого

Четвертого сентября Л. Н. Толстой приехал в имение Крекшино, чтобы
провести несколько дней в обществе своего друга В. Г. Черткова, высланного
из Тульской губернии по проискам некоторых черносотенных дворян и местной
администрации.
Так как мне пришлось как раз в это время гостить у Черткова, то я и считаю
своим долгом поделиться с читателями своими впечатлениями.
Второй час дня. В доме, где живут Чертковы, хлопоты и суета.
Это довольно большой двухэтажный каменный дом в английском вкусе, так
называемого елисаветинского стиля. С обеих сторон дома прекрасные зеленые
лужайки, а дальше за ними прекрасный парк тоже наподобие английских парков.
Как раз для Чертковых, еще недавно принужденных жить в Англии и еще не
забывших своего изгнания.
Самого Черткова нет дома. Он уехал в Москву и приедет вместе со Львом
Николаевичем. Сестра его жены, невестка Льва Николаевича О. К. Толстая
(*1*), поминутно заглядывает в комнату, предназначенную для великого
писателя, заботливо осматривая: не забыто ли что?
Как долго тянется время!
Но вот где-то слышится лай собак и стук приближающейся линейки.
О. К. Толстая кричит мне, что долгожданные гости приближаются. Мы все
выбегаем и видим, как к балкону подъезжает линейка, в которой сидит дочь
Льва Николаевича Александра Львовна, Чертков и д-р Маковицкий, а за ними,
верхом на темно-гнедой лошади, легкой рысцой приближается и сам Лев
Николаевич.
Мне становится жаль, что я не захватил из моей комнаты фотографического
аппарата; так картинно сидит на лошади этот старый богатырь; но уже поздно,
да, пожалуй, и не совсем ловко вместо приветствия нацеливать на человека
фотографический аппарат.
Лев Николаевич подъезжает к балкону и ловко спрыгивает на землю.
Он бодр, светел, весь еще под впечатлением своей московской прогулки. По
отзывам очевидцев, это было какое-то чуть что не триумфальное шествие.
Все сразу узнавали великого писателя, все невольно обращали внимание и
спешили к нему и за ним. На вокзале один носильщик, несший вещи какой-то
дамы, бросил вещи и, не обращая внимания на крики их владелицы, побежал за
Толстым. Люди курившие, при входе Льва Николаевича, переставали курить,
бросая на пол недокуренные папироски.
А виновник всей этой суматохи только конфузился, не зная, как бы сделаться
незаметнее, как бы поменьше привлекать внимания окружающих.
На другой день после приезда Л. Н. получилось известие, что фирма
Циммерман присылает в Крекшино музыкальную машину "Миньон", игра которой так
понравилась Льву Николаевичу.
Это, конечно, опять заставило вспомнить Москву, и в частности те пьесы,
которые слушал Лев Николаевич.
- Какие чувства заставляет переживать музыка, - замечает Лев Николаевич, -
инструмент играет, а я чувствую, что это все я. Я такой мужественный, я
такой нежный, я страдающий, я веселый... Когда к музыке присоединяют слова,
они мне не нужны, они только мешают.
- Ну как же мешают, - возражает кто-то, - а если слова прекрасны и
сливаются с музыкой в одно целое? Разве тогда они могут мешать?
- Не знаю, не знаю, - говорит Л. Н., - может быть, слова и нужны, но
мне-то лично при музыке их не надо. Мне все равно, что слова, что просто
трам-трам. Я воспринимаю мысль автора, выраженную в звуках, и она будит во
мне известные чувства, которые могут не соответствовать прибавленным к
музыке словам.
Лев Николаевич с увлечением говорит о музыке, о важности простоты в
музыке, так же как и в литературе, и тут же ловит себя на противоречии, так
как любимец его, Шопен, далеко не всегда прост. Но что прощается Шопену, то
не прощается ни Григу, ни Вагнеру.
На другой же день после приезда устраивается поездка имеете со Львом
Николаевичем в деревню Ликино. В Ликине живет кустарь, выделывающий
удивительно мелкие бирюльки. Промысел этот переходит по наследству от отца к
сыну, с сохранением приемов ремесла и даже, вероятно, и инструментов.
Никаких особых приспособлений, кроме самого примитивного токарного станка и
обыкновенных больших стамесок, не было, и нельзя было не удивляться, какие
необычайно мелкие изделия получались благодаря сноровке работавшего
человека.
Невольно вспомнилась легенда Лескова о стальной блохе и о тульском левше.
У ликинских кустарей тоже глаза пристрелялись и без помощи "мелкоскопа"
выделывались бирюльки величиною с просяное зерно.
Спутники Л. Н-ча стали выбирать и покупать различные произведения
ликинских кустарей, а сам Л. Н. не проявлял к бирюлькам особого интереса. Он
предпочел заняться детьми, которые целой гурьбой прибежали к избе и облепили
окно, из которого высунулся "дедушка".
Предполагалось, что обратно Л. Н. поедет с нами на линейке, но оказалось,
что дороги так плохи, что путешествие верхом все-таки спокойнее, чем в
экипаже.
Л. Н. чувствовал себя не совсем хорошо и почти ничего не ел, так что было
страшно, не отразится ли вредно эта утомительная прогулка на его здоровье.
Но когда Л. Н. вышел к ужину из своего кабинета бодрым и оживленным, то все
опасения сразу исчезли.
- Я здоров, как Новый мост, - отвечал Лев Николаевич французской
поговоркой на вопрос, как он себя чувствует.
Вечером, накануне моего отъезда (*2*), после нашей обычной партии в
шахматы, Л. Н. предложил прочесть вслух несколько писем, полученных им от
людей, страдающих за свои слишком мирные убеждения.
От коротких безыскусственных страничек веяло глубокой искренностью и
евангельской простотой. Это не были письма учеников к учителю,
последователей к проповеднику. Это писали простые искренние люди о своих
страданиях и надеждах, писали к человеку, который чувствовал в своем чутком
сердце такие же страдания и жил теми же надеждами.
На другой день утром, перед самым отъездом, я еще раз увиделся со Львом
Николаевичем. Он только что вернулся с утренней прогулки по окрестностям. Он
весь дышал какой-то особенной бодростью под лучами солнца, а в руке был
небольшой пучок запоздалых осенних цветов: клевер, тысячелистник и еще
какие-то.
Мы распрощались, и через несколько времени я уже ехал в поезде <...>.