Демографические показатели наиболее многочисленных из северокавказских народов за 1959–1989
| 1959 г. (тыс. чел.) | 1989 г. (тыс. чел.) | прирост за 1979–89 гг. (%) | |
| осетины | 10,3 | ||
| кабардинцы | 21,4 | ||
| карачаево-балкарцы | 22,3 | ||
| ингуши | 27,4 | ||
| чеченцы | 26,6 | ||
| аварцы | 24,4 |
Во внутренней ситуации в самой Северной Осетии существенно то, что же именно избирается в качестве «сдерживающих инструментов, барьеров», функция которых состоит в ограничении темпов «мирной ингушской колонизации»? На каком историческом и правовом фоне все это «сдерживание» осуществляется? Как это «сдерживание» совместимо с правами человека и с коллективными правами коренного, но не титульного этнического меньшинства?
Если продвинутая группа обладает государственностью, то используются такие рычаги насыщения барьеров, как ограничение на иммиграцию иностранных граждан. Что касается псевдогосударственности, постренной на этнической основе и не имеющей собственного института гражданства, то она прибегает к дискриминационным мерам, но уже не по гражданскому (граждане vs неграждане), а по этническому критерию: ограничение или полное закрытие прописки, запрет на куплю-продажу домовладений. Институт прописки выступает здесь довольно действенным суррогатом несуществующего республиканского гражданства. «Не прописывать» означает «отказать в предоставлении гражданства». Не случайно, что законодательная отмена института прописки в России до сих пор фактически не реализована, причем угроза этой реализации подталкивает часть регионов к попыткам учреждения собственного гражданства как «регулирующего» и «сдерживающего» инструмента взамен прописки. Одним из таких регионов выступала в 1970-е, и особенно в 1980-е годы, Северная Осетия. Хотя ограничения на прописку номинально касаются всех граждан вне зависимости от этнической принадлежности (и осетин, и ингушей), но в связи с различным спросом на прописку в ПР (у ингушей он значительно выше) возникает фактическое неравенство в шансах на получение этой прописки-разрешения.
Ситуация в осетино-ингушских отношениях осложняется тем обстоятельством, что ингуши сталкиваются с ограничениями в праве проживания на своей исторической родине. Стремление Осетии к «насыщению правовых барьеров» воспринимается не просто как нарушение прав человека, а как попрание коллективных этнических прав ингушского населения.
Несмотря на использование административно-правовых рычагов, «сдерживающих» механический прирост населения, особенно после 1982 года, ингушское население в Северной Осетии росло и за счет иммиграции. Однако то обстоятельство, что иммигрантам приходилось преодолевать некий административный барьер (покупая право на прописку), свидетельствовало для них о наличии общего «осетинского» давления к сдерживанию ингушской мобильности, того самого «потолка власти».
Со своей же стороны ингуши, лишенные в ПР рычагов институционально-государственного давления, прибегают к ресурсам рутинного «тихого» выталкивания, повседневного психологического прессинга, выраженного в постоянном напоминании их осетинским соседям, что те «живут на чужой земле», «в чужих домах» и т.д. Это выталкивание осетин происходит незаметным и привычным образом. Можно привести такой эпизод. При выделении участков под строительство частных домовладений в секторе между Владикавказом и Карца в 1985–1986 годах около 33% участков были распределены среди ингушей; через три года около 70% имели ингушских владельцев. Такой сдвиг, конечно, не может быть объяснен лишь психологическим давлением, хотя он весьма интенсивно сопровождается таковым. Ясно, что сам этот сдвиг есть производное от элементарных социально-демографических параметров, усиливаемых рядом исторических обстоятельств, стоящих «за спиной» у обыденных участников событий и определяющих их поведение, устойчивость в обустройстве и уверенность в жизненных перспективах и т.д.
Демографически обусловленный спрос на участки под строительство различен в ингушской и в осетинской среде. Выталкивание есть результат понятных попыток ингушей добиться «земельных пропорций», соответствующих столь различному спросу. Проблема в том, как к этой естественной тенденции относятся осетины. Соглашаются ли они «понять», что психологическое 'давление ингушей есть «неизбежное следствие» неких различий в демографических пропорциях и объеме спроса на участки, или, напротив, они активно противятся этой тенденции. Именно тогда, когда земельные и ресурсные пропорции между двумя группами оказываются определены не наличным демографически и культурно обусловленным спросом (преобладание аграрного населения у ингушей), а государственной этнически-избирательной политикой («не более 33% для ингушей!»), возникает вполне предсказуемая коллизия: спонтанное давление «демографически запаздывающей» группы встречается с институциональным, административно-правовым давлением — противодействием «модернизированной» группы. Последняя, будучи лишена рычагов демографического давления, пытается противостоять ему давлением административных ограничений на механический прирост населения, куплю-продажу домовладений и участков и т.д.
Осетинское население и его интересы, в значительной степени «формализованные» и «явленные» администрацией, противостоят демографическому давлению ингушей. Однако спонтанное давление выглядит как естественное, давление же институциональное — как противодействие естественному ходу событий, как ограничение естественных прав и свобод. Известные ограничительные меры «против ингушской демографической колонизации», предпринятые североосетинской администрацией, выглядят как заведомо морально неоправданные, как политически ошибочные, как беззаконное «продолжение сталинской политики вытеснения ингушей». Рынок земли и прочих ресурсов, их распределение естественным для госсоциализма образом контролировались политическими структурами, в данном случае «преимущественно осетинской» администрацией. Таким образом, дефицит этих участков воспринимался как государственно спровоцированный, усугубленный дефицит, а осетинские власти — как ответственные за этот дефицит, как препятствие к свободному распоряжению ингушей своей землей и «жизненными шансами».
В 1979–1989 годах ингуши потеснили осетин в составе населения ряда сел оспариваемой части ПР, прежде всего северной и южной его части.
Таблица 3.
Динамика этнического состава населения
по группам сел Пригородного района (127)
| 1979 г. (%) | 1989 г. (%) | ||||
| осет. | инг. | осет. | инг. | ||
| A. | ЦЕНТР: Октябрьское, Камбилеевское | ||||
| B. | СЕВЕР: Чермен, Донгарон, Куртат, Дачное, Майское | ||||
| C. | ЮГ: Тарское, Терк, Балта, Ларс, Чми, Чернореченское, Эзми | ? | ? | ||
| D. | ВОСТОК: Сунжа, Комгарон | ||||
| E. | ПРИГОРОДЫ ВЛАДИКАВКАЗА: Карца, Редант, Попов, Южный (оценка) | ? | ? |
В нескольких селах началось абсолютное сокращение численности неингушского населения. Так обозначился еще один вектор этнодемографических изменений — постепенной миграции осетин из той части ПР, где ингушское население составляло большинство.
Два фактора в контексте развития этнодемографической ситуации сыграли решающую роль в том, что спонтанный и относительно мирный процесс «естественной ингушской колонизации» ПР был прерван. В 1990–1991 году этнодемографический баланс между осетинами и ингушами был резко изменен прибытием южноосетинских беженцев в Северную Осетию. В связи с тем, что в ПР проживали их родственники (переселенцы 1944–1950 годов), часть беженцев стала размещаться именно здесь.
Около 10 тыс. беженцев-осетин оставались в ПР к осени 1992 года, спустя месяцы после дагомысского замирения в осетино-грузинском конфликте. В наиболее напряженные в Южной Осетии дни весны — начала лета 1992 года численность осетинских беженцев с территории бывшей ГССР, прибывших в Северную Осетию, достигала, по разным оценкам, от 50 до 80 тысяч человек. Нужно, однако, отметить, что беженцы размещались в селах центральной и восточной частей ПР, то есть в преимущественно осетинских селах.
Очевидно то обстоятельство, что на протяжении последних 20 лет этнодемографическим параметрам в ПР придавалось явное политическое значение: прирост населения, соотношение долей, преобладание той или иной этнической группы в том или ином селе или даже части села — все эти обстоятельства давно начали фигурировать как симптомы подспудного этнического противостояния. Осетинское население как «титульная» социальная база самой североосетинской квазигосударственности все отчетливее чувствует, что лишено «внутренних», «естественных» козырей в этой подспудной этнической конкуренции, прежде всего, высокой фертиль-ности и психологической сплоченности. Чувствует это и осетинская элита. Недостаток «естественных козырей» она стремится нейтрализовать наличием «козыря власти»: ограничением в прописке, квотным распределением участков под строительство. Тем самым создавая для ингушей, находящихся под самым сильным давлением земельного дефицита, необходимость в купле ПРАВА на прописку или участок и, параллельно, создавая для осетин почву для подозрений, что власть коррумпирована, продажна и контролируется ингушскими мафиозными группами. Именно этот конструкт, как представляется, сдетонировал в октябре 1981 года. Тогда объектами массовых насильственных действий, спровоцированных убийством ингушами таксиста-осетина, в равной степени рисковали стать и ингушское население Северной Осетии, и осетинский обком КПСС (который и был, в конце концов, разгромлен в буквальном и переносном смысле этого слова).
Демографический фактор специфически актуализируется непосредственно в ходе открытого (в том числе и вооруженного) противостояния. Ясно, что численное соотношение двух этнических групп рисуется как вероятный прогноз гипотетического референдума о статусе «спорной» между двумя группами территории. Болезненная увязка численности и судьбы двух групп обостряется политической поляризацией по этническому признаку. В этой ситуации линия вероятного военного исхода межэтнических столкновений в значительной мере «стремится» совпасть с линиями этнодемографического преобладания. Чем более мозаична и чересполосна этническая карта и чем более примитивна и радикальна политическая стратегия национальных элит в конфликте, тем больше чревата ситуация «спонтанными» или спровоцированными этническими чистками, тем больше потенциальное количество беженцев.
Межэтническое противостояние, втягивающее в себя все население, а не только радикальные группы или военные силы государств, обозначает наличное население как весомый военно-стратегический фактор: население становится синонимом «контроля над территориями». Эффективно контролировать территорию в этнических войнах способен лишь вполне специфический «военно-поселенческий комплекс», предполагающий как минимум два элемента: вооруженные отряды и свое население, в качестве удобного социально-мобилизационного ландшафта для оперирования вооруженных групп, — население, где эти группы базируются и где они растворяются, принимая облик «мирных граждан» и т.д. Этот комплекс успешно противостоит превосходящим по силам иноэтническим государственным машинам, силовая активность которых оказывается блокирована международным вмешательством. В этническом противостоянии, когда линия, отделяющая зоны контроля, стремится совпасть с контурами этнической карты, есть значительная степень вероятности, что государства, рискующие потерять иноэтническую периферию по вышеотмеченным причинам, будут склонны опереться на «адекватные меры эффективного контроля» — опереться на «свое» население, на его силовую активность. Эта активность проходит по грани героизма и преступления. «Государственный смысл» этой активности — разрушить военно-поселенческий комплекс противостоящей стороны, когда само государство стремится «сохранить лицо». Логика этой активности — «либо мы, либо они».
Очевидно, что устойчивость власти (или «этнически асимметричной» администрации), а значит, и стабильность политической карты (неизменность границ) зависит от степени легитимности данной власти среди населения. Устойчивость национальной государственности зависит от этнического состава тех или иных регионов — в иных из них, преимущественно иноэтнических, для надлежащей устойчивости должны быть изобретены и реализованы дополнительные мероприятия. Назначение последних — способствовать признанию, легитимации этой инонациональной государственности (позволяющие принять власть, объясняя самим себе, «с какой, собственно, стати мы обречены быть гражданами данной республики?»). Там же, где часть населения отвергает легитимность своего пребывания и пребывания своих территорий в составе инонационального государства, там, где легитимность самого псевдогосударства разрушена, власть оказалась способна «эффективно» опереться только на насилие, как это все отчетливее становилось в ПР.
В целом же демографическая ситуация в этнически разделенных обществах, где власть «ассоциируется» только с титульной группой, становится проблемой «национальной безопасности». Увеличение доли той этнической группы, в которой сильны идеология и настроения, отрицающие легитимность данной власти, сопряжен с усилением риска потерять вместе с легитимностью и населением сами территории. Такие территории с точки зрения «государственных интересов» начинают определяться как «демографически неблагополучные», нуждающиеся в некой программе коррекции, улучшения. Эта программа возможна как этнически избирательная, протекционистская для одних и ограничительная для других. (В последующем, когда в осетино-ингушском конфликте возникнет проблема возвращения беженцев, она будет неявно сопряжена с перспективой потери контроля над «зонами возвращения» именно потому, что для ингушских беженцев легитимность североосетинской администрации крайне проблематична, иначе говоря, проблематична сама эта администрация).