Quot;Родина или платок" Пьеса о девушке, которая сожгла свой чаршаф

После Ка ведущий, делая размашистые движения и растягивая слова, поскольку это было самое главное в представлении, объявил название пьесы, которую должны были сыграть: "Родина или платок".

Из рядов сзади и посередине, где сидели студенты лицея имамов-хатибов, послышались протестующие крики, несколько раз свистнули, послышался легкий шум, оттого что несколько людей сказали: "Фу!", а среди чиновников из передних рядов раздалось несколько одобряющих хлопков. Толпа людей, битком набившая зал, наблюдала за происходящим отчасти с любопытством, отчасти с уважением, ожидая, что произойдет. Предыдущие «фривольности» актеров, неприличные пародии на рекламу Фунды Эсер, ее танец живота по поводу и без повода, то как она вместе с Сунаем Заимом изобразила женщину, бывшего премьер-министра и ее мужа-взяточника, не вызвали у людей неприязни, как у некоторых чиновников из первых рядов, а, напротив, развлекли их.

"Родина или платок" тоже развеселила толпу, однако постоянные протесты со стороны студентов из лицея имамов-хатибов, их бесконечные выкрики были удручающими. Из-за шума в зале диалоги на сцене совсем невозможно было разобрать. Но у этой незатейливой и «немодной» пьесы продолжительностью в двадцать минут была такая точная драматическая структура, что даже глухие и немые все понимали.

1. Женщина в черном-пречерном чаршафе шла по улицам, разговаривала сама с собой, размышляла. От чего-то она была несчастлива.

2. Сняв чаршаф, женщина объявляла о своей свободе. Сейчас она была без чаршафа и была счастлива.

3. Ее семья, ее жених, ее близкие, бородатые мужчины-мусульмане хотели опять заставить женщину надеть чаршаф, по разным причинам выступая против ее освобождения. В ответ на это женщина в минуту гнева сжигала свой чаршаф.

4. В ответ на это мракобесы с окладистыми бородами и четками в руках реагировали свирепо, и когда они уже собрались ее убить и тащили за волосы…

5. Ее спасали молодые солдаты республики.

Эта короткая пьеса очень много раз игралась в лицеях и Народных домах Анатолии в период с середины 1930-х годов до Второй мировой войны, демонстрируя поощрение европейски настроенных властей, желавших отдалить женщин от чаршафа и от религиозного давления, а после 1950 года, когда сила кемалистской эпохи и демократия вместе ослабли, она была забыта. Фунда Эсер, изображавшая женщину в чаршафе, рассказала мне, когда много лет спустя я разыскал ее в Стамбуле, в одной студии звукозаписи, что гордится тем, что ее мать играла ту же роль в 1948 году в лицее Кютахьи, но, к сожалению, не смогла испытать ту же заслуженную радость из-за событий, которые произошли позже. Я очень настойчиво просил, чтобы она рассказала мне о том, что произошло в тот вечер, несмотря на то что она все забыла, что, впрочем, было характерно для запуганных, усталых и износившихся от наркотиков актеров. Я расспрашивал очень многих людей, которые были свидетелями того вечера, и поэтому я рассказываю о произошедшем подробно.

Зрители Карса, заполнившие Национальный театр, во время первой картины были в замешательстве. Название "Родина или платок" подготовило их к тому, что они увидят современную и политизированную пьесу, никто не ожидал увидеть женщину в чаршафе, кроме нескольких стариков, помнивших содержание этой старой пьесы. Они ожидали увидеть платок – символ политического ислама. Увидев загадочную женщину в чаршафе, решительно, ходившую туда-сюда, многие обратили внимание на ее горделивую и несколько высокомерную походку. Даже «радикальные» чиновники, презирающие религиозные одеяния, почувствовали к ней уважение. Один бойкий подросток из лицея имамов-хатибов догадался, кто в чаршафе, и расхохотался, так что разозлил передние ряды.

Во время второй картины женщина в порыве жажды свободы и просвещения начала снимать с себя черный платок, и в первый момент все этого испугались! Этот страх можно объяснить тем, что светские сторонники европеизации испугались результатов своих идей. В действительности они давно были согласны, чтобы в Карсе все шло по-прежнему, потому что они боялись политических исламистов. Им и в голову не приходило, заставлять кого-то снимать чаршаф при помощи силы власти, как это было в первые годы республики, и думали только: "Лишь бы те, кто не носит чаршаф, испугавшись исламистов, не закрылись чаршафами, как в Иране, и этого будет достаточно".

Позднее Тургут-бей сказал Ка: "На самом деле все эти сторонники Ататюрка в передних рядах – не сторонники, а трусы!" Все испугались того, что женщина в чаршафе на сцене выставит себя напоказ и это взбесит не только религиозных людей, но и безработных, и всех, кто стоял в зале. И все же именно в этот момент один учитель, сидевший в переднем ряду, встал и начал аплодировать Фунде Эсер, снимавшей чаршаф изящным, но решительным движением. Некоторые посчитали это не политическим поступком в поддержку европеизации, а решили, что он сделал это из-за того, что ему понравились обнаженные и полные руки актрисы, ее прекрасная шея вскружила ему голову, одурманенную алкоголем. Этому одинокому и бедному учителю гневно ответила горстка молодых людей из последних рядов.

Это также не понравилось и республиканцам в передних рядах. Появление из чаршафа, вместо деревенской девушки в очках, с просветленным лицом и твердым намерением учиться, Фунды Эсер, исполнявшей, извиваясь, танец живота, заставило растеряться и их. Это означало, что чаршаф снимут только проститутки, безнравственные женщины? Тогда спектакль был посланием исламистов. В передних рядах услышали, как заместитель губернатора вскричал: "Это неправильно, неправильно". Остальные сделали то же самое, что и он, возможно, из подхалимства, но это не вразумило Фунду Эсер. Пока передние ряды с волнением и одобрением наблюдали за просвещенной девушкой республики, защитившей собственную свободу, из толпы молодых людей из числа имамов-хатибов послышались угрозы, но это никого не испугало. Сидевшие в передних рядах заместитель губернатора, смелый и трудолюбивый помощник начальника Управления безопасности Касым-бей, который в свое время уничтожил основной состав РПК, другие крупные чиновники, начальник Кадастрового управления области, начальник Управления культуры, в обязанности которого входило организовать сбор кассет с курдской музыкой и отправить их в Анкару (он пришел со своей женой, двумя дочерьми, четырьмя сыновьями, которых он заставил надеть галстуки, и тремя племянниками), некоторые офицеры в штатском со своими женами совершенно не испугались шума, который подняли несколько безрассудных молодых людей из лицея имамов-хатибов с намерением устроить провокацию. Они, видимо, полагались на полицейских в штатском, рассредоточенных по всему залу, на полицейских в форме, стоявших по бокам, на солдат, которые, как говорили, находились за сценой. Но самым важным было то, что трансляция спектакля по телевидению давала им ощущение того, что их смотрит вся Турция и Анкара, хотя это была местная передача. Государственные чиновники в первых рядах, как и все в зале, наблюдали за происходившим на сцене, помня о том, что это показывают по телевизору, и только поэтому банальности, политические ссоры и глупости на сцене казались им изящнее и очаровательнее, чем они были на самом деле. Были те, кто стоял, забившись в самые дальние уголки зала, даже не двигаясь на своих местах, боясь, что на них смотрит объектив телекамеры, и те, кто, то и дело поворачиваясь, смотрели в камеру, чтобы понять, работает ли она все еще или нет, как и те, кто махал руками с задних рядов, чтобы их увидели в кадре, у большинства жителей Карса «показ» вечера местным телевидением вызвал гораздо большее желание пойти в театр и понаблюдать за тем, как происходила съемка, нежели следить по телевизору за происходящим на сцене, сидя дома.

Фунда Эсер положила чаршаф, который только что сняла, словно белье в медный таз, стоящий на сцене, аккуратно вылила на него бензин, словно воду со стиральным порошком, и начала тереть. Бензин по случайности был налит в бутылку из-под средства для стирки белья «Акиф», которым в то время часто пользовались домохозяйки в Карсе, и поэтому не только весь зал, но и весь Карс решил, что свободолюбивая девушка-мятежница передумала и благоразумно стирает свой чаршаф, и все странным образом успокоились.

– Стирай, доченька, хорошенько три! – прокричал кто-то с задних рядов.

Послышались смешки, чиновники впереди обиделись, но это было мнение всего зала.

– Три как в той рекламе "Омо"! – прокричал кто-то другой.

Это были молодые люди из лицея имамов-хатибов, но так как они смешили зал настолько, насколько и беспокоили его, на них особенно не сердились. Большинство в зале, вплоть до государственных чиновников в передних рядах, хотели, чтобы эта немодная, затасканная, якобинская и провокационная политическая пьеса поскорее закончилась без неприятностей. Очень многие люди, с которыми я разговаривал спустя много лет, говорили, что испытывали те же чувства: от чиновника до нищего курдского студента – большинство жителей Карса, находившихся в Национальном театре в тот вечер, хотели пережить какое-то разнообразие, как обычно в театре, и немного развлечься.

Возможно, некоторые студенты лицея имамов-хатибов что-то и планировали и собирались испортить всем наслаждение от спектакля, но пока их не так уж боялись.

А Фунда Эсер продолжала свою работу, как домохозяйка, для которой стирка стала удовольствием, что мы часто видим в рекламе. Через какое-то время она вытащила мокрый черный чаршаф из таза и показала его зрителям, развернув как флаг и сделав вид, что собирается повесить на веревку. Под изумленными взглядами толпы, пытавшейся понять, что происходит, она подожгла с краю черный чаршаф зажигалкой, которую вытащила из кармана. На мгновение наступила тишина. Слышались шорох и потрескивания языков пламени, объявших чаршаф. Весь зал осветился странным и пугающим светом.

Многие в ужасе вскочили.

Этого никто не ожидал. Испугались даже самые неуступчивые сторонники светской жизни. Когда женщина бросила охваченный огнем чаршаф на пол, некоторые испугались, что огонь перейдет на пол сцены, которому было сто пятьдесят лет, на грязный заплатанный бархатный занавес, сохранившийся со времен самых богатых лет Карса. Однако большинство присутствующих в зале охватил ужас, потому что они ясно почувствовали, что стрела была выпущена из лука. Теперь могло произойти все.

Среди студентов лицея имамов-хатибов раздался шум, грохот. Слышались крики: "Позор!", "Долой!", гневные возгласы.

– Безбожники, враги религии! – прокричал кто-то. – Безбожники-атеисты.

Передние ряды все еще пребывали в растерянности. Тот же одинокий и смелый учитель встал и сказал: "Замолчите, смотрите спектакль!", но его никто не слушал. Подул ветер тревоги, когда стало понятно, что возгласы "Долой!", крики и скандирование не прекратятся и что инцидент разрастается. Начальник здравоохранения области доктор Невзат тут же поднял своих сыновей в пиджаках и галстуках, дочь с косичками и свою жену, одетую лучше всех, в платье из крепа цвета павлиньего пера, и направился к выходу. Торговец изделиями из кожи Садык-бей, из старых зажиточных людей Карса, приехавший из Анкары, чтобы посмотреть, как обстоят его дела в городе, и его друг-одноклассник по начальной школе, член Народной партии, адвокат Сабит-бей поднялись вместе. Ка увидел, что страх охватил передние ряды, но в нерешительности остался на своем месте, так как боялся, что из-за грохота забудет стихотворение, которое держал в памяти и все еще не записал в зеленую тетрадь, но уже подумал подняться. К тому же ему хотелось уйти из театра и вернуться к Ипек. В то же время к сцене приблизился Реджаи-бей, начальник Телефонного управления, к знаниям и манере поведения которого весь Карс испытывал уважение.

– Дочка, – проговорил он. – Нам очень понравилась ваша пьеса, защищающая идеи Ататюрка. Но теперь пусть она закончится. Сморите, все волнуются, и народ разбушевался.

Брошенный на пол чаршаф быстро погас, и Фунда Эсер сейчас читала в дыму монолог, которым автор пьесы "Родина или чаршаф", полный текст которой я найду впоследствии среди изданий Народных домов, вышедших в 1936 году, гордился больше всего. Автор пьесы "Родина или чаршаф", которого я нашел в Стамбуле через четыре года после описанных событий в возрасте девяноста двух лет все еще очень крепким, рассказал мне, одновременно ругая скакавших по нему проказливых внуков (в основном мальчиков), как в этом месте пьесы (он ничего не знал о постановке в Карсе и тамошних событиях), которая, к сожалению, была забыта в ряду других его произведений ("Едет Ататюрк", "Пьесы Ататюрка для лицеев", "Воспоминания о нем" и т. д.), в 1930-х годах лицеистки и служащие аплодировали стоя, со слезами на глазах.

А теперь от восклицаний, угроз и гневных выкриков студентов лицея имамов-хатибов ничего не было слышно. Несмотря на то что передние ряды зала испуганно и виновато молчали, мало кто мог расслышать слова Фунды Эсер. Нельзя сказать, что хорошо было слышно, почему рассерженная девушка сожгла свой чаршаф; и что главная ценность не только людей, но и всей нации заключается не во внешнем облике, а в духовном содержании, и что теперь всем необходимо стремиться к европейским ценностям вместе с цивилизованными и современными нациями, освободившись от чаршафа, платка, фески и чалмы, которые повергают во тьму наш дух и являются символом отсталости; но гневный ответ, прозвучавший с задних рядов, был услышан во всем зале.

– Ты тоже беги голяком в свою Европу, голяком беги!

Смех и одобрительные хлопки раздались даже из передних рядов зала. Это повергло сидевших впереди в разочарование и еще больше испугало их. В этот момент Ка вместе со многими другими людьми поднялся со своего места. Каждый что-то говорил, задние ряды гневно кричали, некоторые, продвигаясь к двери, пытались смотреть назад, а Фунда Эсер все еще читала монолог, который мало кто слушал.