Возвышение незначительных сил
“Принц хочет начать войну. Уверенный, что Бог на стороне больших армий, он вдвое увеличивает число своих солдат”, – писал Вольтер в XVIII веке. Однако в истории не раз и не два бывало так, что маленькие армии с успехом наносили урон, останавливали, а то и побеждали крупные военные силы.
Одним из ранних примеров этого служит битва при Фермопилах, которая случилась в 480 году до н. э. Воспользовавшись преимуществом, которое обеспечивали высота и труднопроходимая пересеченная местность, несколько тысяч греческих солдат на протяжении трех дней удерживали огромную армию персов, нанесли врагам серьезный урон и погибли, героически сражаясь. Греки проиграли Фермопильское сражение, однако ослабили персидскую армию и в конце концов отбили нападение. Начиная от библейского царя Давида и до Вьетконга (Национального фронта освобождения Южного Вьетнама) история изобилует примерами, когда слабые и плохо вооруженные стороны не сдавали позиции, отбивали атаки более крупных противников, а то и одерживали над ними победу.
В XX веке мастерами такого метода ведения военных действий зарекомендовали себя Че Гевара и Хо Ши Мин, а также Мао Цзэдун: разработанная им партизанская тактика во время гражданской войны в Китае помогла установить в стране коммунизм. Размышляя о том, чем партизанская война отличается от обычной, Мао обнаружил, что у них совершенно противоположные требования в том, что касается размеров и координации действий. “В партизанской войне, – писал Мао, – главную роль играют мелкие боевые подразделения, которые действуют независимо ни от кого, и не следует им мешать”. В традиционной войне, напротив, “командование централизовано… Все подразделения и поддерживающие войска должны действовать в высшей степени скоординированно”. В партизанской войне подобное командование и контроль “не только нежелательны, но и невозможны”[173].
На языке современного военного дела партизанские войны и есть “нерегулярные” и “асимметричные”. Нерегулярные, потому что их ведут стороны, которые, хотя и вооружены, не являются традиционной армией. А асимметричны они потому, что силы противников неравны, так же как их численность, оружие и военная техника. В наши дни нерегулярные и асимметричные конфликты стали нормой. Например, в Афганистане 430 тысяч солдат афганских и коалиционных войск оказались неспособны сломить сопротивление талибов, которых было в 12 раз меньше. В самый разгар кампании в Ираке, в октябре 2007 года, более 180 тысяч солдат союзных войск и почти 100 тысяч иракских силовиков сражались всего с 20 тысячами боевиков.
Примерно то же самое происходило в Чечне: в 1999–2000 годах, во время так называемой Второй чеченской войны, 22 тысячи боевиков, сражавшихся за независимость республики, в течение пяти месяцев отражали нападения свыше 80 тысяч хорошо вооруженных солдат российских войск. В конце концов российской армии удалось взять верх и восстановить контроль над территорией, но лишь после жестокой кампании, в результате которой погибли десятки тысяч мирных граждан и более 5 тысяч российских солдат[174].
В Африке и Юго-Восточной Азии действуют десятки новых и старых группировок повстанцев – от Господней армии сопротивления в Уганде до Исламского освободительного фронта моро на Филиппинах. Растет число военных конфликтов, вызванных не защитой определенных территорий, а идеологическими, криминальными, религиозными или экономическими причинами, которые не имеют границ. Из всех войн, которые пришлись на 1950-е годы, лишь малая доля была между государствами и негосударственными вооруженными формированиями. А вот в 1990-е годы таких уже большинство. В 2011 году тогдашний заместитель министра обороны США Уильям Линн заявил, что боевые действия эволюционируют от “интенсивных, но краткосрочных” к “затяжным”[175].
Малочисленные боевые единицы все чаще оказываются более боеспособными: по крайней мере, им удается выполнить свои политические задачи и при этом уцелеть. Политолог из Гарварда Айван Аррегин-Тофт проанализировал 197 асимметричных вооруженных конфликтов в разных странах мира в 1800–1998 годах. Асимметричными их можно назвать в том смысле, что между воюющими сторонами наблюдалось существенное неравенство с точки зрения численности населения и боевой мощи. Аррегин-Тофт выяснил, что предположительно “слабая” сторона в почти 30 % случаев выигрывала войну. Этот факт примечателен сам по себе, однако еще удивительнее, что с течением времени количество таких примеров увеличивалось. За последние два столетия “слабые” побеждали все чаще. Между 1800 и 1849 годами слабые стороны выиграли всего в 11,8 % случаях, тогда как между 1950 и 1998 годами – уже в 55 % случаев. Это значит, что само представление о войне перевернулось с ног на голову. Раньше считалось, что побеждает тот, у кого больше огневая мощь. Теперь же оказалось, что это не так[176].
Отчасти это происходит потому, что в наше время применение грубой силы превосходящей стороной – например, беспорядочные бомбардировки и обстрелы мирного населения во время Второй мировой войны, пытки, которые французы применяли в Алжире, или точечная ликвидация вьетконговцев во время операции “Феникс” во Вьетнаме – считается политически неприемлемым. Аррегин-Тофт утверждает, что в некоторых случаях применение грубой силы (например, спорная во многих отношениях операция “Феникс”) оказывается эффективным, поскольку позволяет отбить и предотвратить непрямые атаки партизан. Однако если отсутствует прямая угроза существованию более сильного государства, в особенности демократического, в котором общественность внимательно следит за военной политикой, такая стратегия оказывается политически нежизнеспособной. Как сказал мне генерал в отставке Уэсли Кларк, ветеран Вьетнамской войны и бывший верховный главнокомандующий объединенными вооруженными силами НАТО в Европе: “В наши дни командир дивизии может непосредственно контролировать вертолеты огневой поддержки, которые находятся в 30 или 40 милях от поля боя, и пользоваться тем, что мы называем «полным превосходством» (то есть контролем над воздушным, земным, морским, космическим и киберпространством). Но многое из того, что мы делали во Вьетнаме, сейчас мы уже не можем себе позволить. Техники стало больше, а легитимных вариантов действий – меньше”. “Успехи” российской диктатуры в Чечне или жестокое истребление “Тигров освобождения Тамил-Илама” на Шри-Ланке – вот кровавые примеры того, какой ценой в наши дни сильная держава может одержать победу над стойким, хотя в военном отношении более слабым противником.
Исход асимметричных войн все чаще определяют политические факторы, и это объясняет рост числа самых мелких сторон-участников конфликта – террористов. С тех пор как мир впервые услышал о терроре (во время Французской революции и диктатуры якобинцев, продлившейся с сентября 1793 по июль 1794 года), само понятие “террорист” претерпело существенные изменения. Государственный департамент США признал около 50 групп “иностранными террористическими организациями”, но в действительности их раза в два больше, и численность их варьируется от нескольких десятков участников до нескольких тысяч. И то, что отдельная личность или небольшая группа лиц с помощью акта насилия способна изменить ход истории, было ясно задолго до того, как сербско-боснийский националист Гаврило Принцип убил в Сараево эрцгерцога Фердинанда, что стало поводом для начала Первой мировой войны.
Современный терроризм (олицетворением которого служит теракт 11 сентября и прочие теракты, совершенные “Аль-Каидой” в Лондоне, Мадриде, на Бали, теракты чеченцев в Москве и атака террористической организации “Лашкаре-Тайба” на Мумбаи) из проблемы внутригосударственной безопасности, которую каждая страна решала на свой лад, превратился в общемировую. В результате терактов, которые совершил Усама бен Ладен и его организация, правительства более чем 50 государств потратили свыше триллиона долларов, чтобы защитить свое население от потенциальной террористической угрозы. Французская программа оборонительной стратегии на 1994 год насчитывала более 20 упоминаний терроризма, в версии за 2008 год их было уже 107. Слово “терроризм” встречалось чаще, чем “война”, “и неслучайно, – писали ученые Марк Хекер и Томас Рид, – поскольку эта форма конфликта затмевает угрозу войны”[177].