Хедж-фонды и хакеры-активисты

Если оставить Джона Полсона и Джулиана Ассанжа наедине в комнате, они, скорее всего, вцепятся друг другу в глотки. Полсон управляет компанией Paulson & Co, одним из крупнейших хедж-фондов в мире. Ассанж – основатель WikiLeaks, интернет-организации, которая специализируется в раскрытии секретной информации правительств и корпораций. Однако в одном они очень похожи: оба олицетворяют новый тип деятелей, которые меняют государственную политику, ограничивая власть правительств.

Хедж-фонды обладают способностью со скоростью света переводить миллиарды долларов из стран, экономической политике которых не доверяют. При этом они лишь один из многих финансовых институтов, решения которых ограничивают власть правительства. Писатель и колумнист газеты New York Times Томас Фридман называет ограничения, которые вводят такие игроки, “золотой смирительной рубашкой”:

Чтобы влезть в золотую смирительную рубашку, стране необходимо взять на вооружение следующие золотые правила: сделать частный сектор основным двигателем экономического роста, удерживать низкий уровень инфляции и стабильные цены, сократить размеры государственного чиновничьего аппарата, стараться держаться в рамках бездефицитного, если не профицитного, бюджета, ликвидировать или снизить тарифы на импортные товары, отменить ограничение на иностранные инвестиции, избавиться от квот и внутригосударственных монополий, увеличить экспорт, приватизировать государственные предприятия и инфраструктуру, ослабить контроль государства над рынками ценных бумаг, ввести свободную конвертацию валюты, открыть промышленность, рынки облигаций и фондовые биржи для иностранных покупателей и прямых инвестиций, ослабить контроль государства над экономикой, чтобы создать здоровую конкуренцию, искоренить коррупцию в правительстве, отказаться от субсидий и откатов, открыть банковские и телекоммуникационные системы для частных владельцев и конкуренции, позволить гражданам выбирать из нескольких пенсионных схем, пенсионных фондов с иностранным управлением и паевых инвестиционных фондов. Если объединить все эти части, получится золотая смирительная рубашка. ‹…› И когда ваша страна ее надевает, чаще всего происходят две вещи: экономика растет, а политика сокращается. То есть в сфере экономики золотая смирительная рубашка обычно стимулирует развитие и рост средних доходов – благодаря увеличению интенсивности торговли, иностранным инвестициям, приватизации и более эффективному использованию ресурсов под давлением глобальной конкуренции. Но в сфере политики золотая смирительная рубашка ограничивает диапазон политических и экономических выборов для тех, кто облечен властью, оставляя им не так уж много пространства для маневра… Правительства (и неважно, кто у власти – демократы, республиканцы, консерваторы или лейбористы, сторонники де Голля или социалисты, христианские демократы или социальные демократы), которые слишком отступают от основных правил, неминуемо сталкиваются с тем, что инвесторы в панике сбегают, ставки по кредитам растут, а стоимость акций компаний на фондовой бирже падает[150].

Ущерб, который нанес европейский финансовый кризис, – наглядный пример того, что рынки ценных бумаг и глобальные финансовые организации могут диктовать условия правительствам и, как было в случае с Грецией, даже отправить их в отставку, если они препятствуют экономическим реформам, необходимым для финансовых рынков.

Однако, как было показано в предыдущем разделе, настоящим бичом для правительств стал новый класс политических активистов, не связанных ни с какими партиями и традиционными политическими организациями. В наши дни таких деятелей называют “хакеры-активисты” (или “хактивисты”) – термин, придуманный в 1996 году Омегой, участником группы интернет-хакеров, которые сами себя называли “Культом мертвой коровы”. Хактивизм, то есть “использование законных и/или незаконных цифровых инструментов для достижения политических целей”[151], вынуждает правительства играть в бесконечные кошки-мышки с использованием высоких технологий, причем игра эта подразумевает попытки взломать компьютерные сети и раскрыть секретную информацию. В этой игре также используется целый ряд информационно-коммуникационных технологий (ИКТ), которые профессор из Стэнфорда Ларри Даймонд называет “технологиями освобождения”. Даймонд пишет в книге, которая так и называется – “Технологии освобождения”:

Несколько лет назад, когда я заканчивал работу на благо всемирной борьбы за демократию, меня поразило, что люди все чаще прибегают к помощи интернета, блогов, социальных сетей и мобильных телефонов, чтобы рассказать миру о злоупотреблениях авторитарных режимов и положить им конец. Все эти средства стали для них альтернативными каналами коммуникации и передачи информации, которые позволяют обойти цензуру и контроль, введенный диктатурами, следить за выборами и мобилизовывать несогласных на акции протеста. К 2007 году (сейчас кажется, что это было давным-давно, учитывая, с какой скоростью развиваются современные технологии) цифровые информационно-коммуникационные технологии продемонстрировали головокружительные успехи. Новые технологии помогли гражданам Филиппин выйти на улицы, чтобы добиться отставки коррумпированного президента (я говорю о Джозефе Эстраде), позволили народу быстро сплотиться в борьбе с авторитарным режимом во время “оранжевой революции” на Украине и “революции кедров” в Ливане, помогли выявить фальсификацию результатов выборов 2007 года в Нигерии, обнаружили (посредством космической фотосъемки) примеры вопиющего неравенства, которое олицетворяют собой огромные дворцовые ансамбли королевской семьи Бахрейна, посредством вирусного распространения сотен тысяч пылких смс-сообщений способствовали отмене решения о строительстве химического завода, угрожающего безопасности окружающей среды, в китайском городе Сямыне. Я назвал ИКТ, которые использовали все эти люди, “технологиями освобождения” из-за их доказанной способности помогать гражданам страны противостоять, сдерживать и призывать к ответственности авторитарные режимы – и даже освобождать общество от автократии[152].

Политическая центрифуга

Профессиональному политику, воспитанному в классических традициях этого ремесла, совокупный эффект шести десятилетий раздробленности в государственной политической жизни кажется разрушительным. “Чувство престижа”, которое Макс Вебер назвал одной из глубочайших потребностей каждого политика, слабеет, поскольку власть, лежащая в основе политики, идет на убыль.

Наши мнение, выбор и действия отражают и формируют большее, нежели прежде, количество государств, правительств, политических организаций и институтов. Миграция и урбанизация создали новые политические, социальные, культурные и профессиональные сети, сосредоточенные в центре мегаполисов, где аккумулируется новая растущая власть. Глобальные нормы вышли на новый уровень, а социальные сети, оптоволоконная связь, спутниковые тарелки и смартфоны подпитывают личные стремления и надежды. Политическая центрифуга как будто собрала все элементы, которые составляли политику, какой мы ее знали, и разбросала их по новым далеким областям. Вот лишь некоторые из основных следствий этого процесса.

Посредничество партий больше не нужно

На протяжении столетий политика функционировала исходя из того, что она претворяет интересы масс (которые выражают их посредством голосования или законов, принимаемых правителями) в реальные действия. Представительное правительство передавало волю народа вышестоящим властям – начиная с уровня района или города через регионы или провинции к суверенному государству. Политические партии или организованные группы внутри партии вместе с профсоюзами и гражданскими ассоциациями обещали представлять обычных людей и выражать их взгляды с помощью этих каналов.

Однако партии больше не выполняют этой функции. Почему? Потому что каналы стали гораздо короче и прямее, чем раньше. Лена Хьельм-Валлен, бывший заместитель премьер-министра Швеции и министр иностранных дел, заметила со смесью смирения и досады: “Людей гораздо проще мобилизовать с помощью какого-то волнующего лично их вопроса, нежели абстрактной партийной идеологии”[153]. Новые форумы и платформы обеспечивают политическим лидерам поддержку общественности, а общественности – определенные преимущества и возможность влиять на решения политического лидера, так что партия-посредник становится совершенно лишней. В ситуации, когда существует множество парламентов и разрозненных избирателей, ведущие политические партии утратили былую популярность. Вступить в партию, создать ее или проголосовать за нее на выборах уже не так важно, как раньше. Быть сторонником какой-то новой партии стало более выгодно, чем прежде; иными словами, мы теперь меньше теряем, если поддерживаем мелкую, а не крупную партию или если принимаем участие в политическом процессе какими-то иными способами. В демократических государствах большие традиционные партии по-прежнему служат основным средством контроля над правительством. Однако новые формы политической деятельности и виды политических организаций все чаще ослабляют их власть и ставят под сомнение их авторитет.

Ограничение деятельности правительства

Упадок власти ограничивает свободу действий на всех уровнях. Даже в государствах с президентской системой из-за роста влияния политических фракций стало труднее проводить законопроекты в парламенте. Однако на действия правительства влияют и те, кто находится вне стандартной политической системы. Все больше заинтересованных лиц, от владельцев облигаций и международных общественных деятелей до блогеров и знаменитостей, оказываются способны влиять на ход игры, удалять с поля ключевых защитников и предпринимать иные шаги, которые препятствуют действиям правительства. Как сказал мне бывший президент Чили Рикардо Лагос: “Чем большей власти добиваются с помощью ограниченных средств неправительственные организации, тем меньше власть правительства. Большинство неправительственных организаций, по сути, представляют собой узкоспециализированные влиятельные группы, которые оказываются гораздо расторопнее в политических вопросах, лучше ориентируются в медийном пространстве, умеют работать на публику и активнее налаживают зарубежные контакты, чем многие правительства. Число таких организаций стремительно растет, что ограничивает свободу действий государственного аппарата и существенно сокращает его возможности. Будучи президентом, я и сам с этим столкнулся. И сейчас, когда езжу по миру и общаюсь с другими главами государств, я тоже это замечаю. Неправительственные организации, конечно же, полезны для общества, однако узость их взглядов и трудности, которые им приходится преодолевать, чтобы добиться результата, нужного их избирателям и спонсорам, загоняют их в жесткие рамки”[154]. В прошлом правительства стремились изменить политический ландшафт (как под нажимом общественности, так и для ее подавления): они меняли правила выборов, вводили чрезвычайные законы и поправки к конституции. Они по-прежнему в состоянии принять все эти меры, но чем дальше, тем больше им приходится сталкиваться с пристальным вниманием общественности и довольствоваться действиями, характерными для традиционной политики.

Рост гиперконкуренции

Из-за распыления политической власти границы между разными категориями игроков, будь то политические партии (крупные и мелкие, традиционные и крайних взглядов), правозащитные организации, пресса или избиратели, становятся более размытыми. Избранные чиновники и правительственные организации сегодня все чаще выпускают собственные издания или общаются с электоратом напрямую в интернете. Узкоспециализированные влиятельные группы теперь выдвигают собственных кандидатов, а не только принимают опосредованное участие в политическом процессе. А поскольку барьеры на вход стали ниже, чем когда-либо, выросла конкуренция. Тот, кто собирается заниматься политикой, вынужден рассматривать вопрос о потенциальном союзе с кем бы то ни было и предвидеть нападки со стороны постоянно меняющихся партий, активистов, спонсоров, лиц, формирующих общественное мнение, журналистов из числа рядовых граждан, контролирующих органов, а также правозащитников.

Обычные люди получают полномочия

Влияние отдельного человека (не профессионального политика, а простого обывателя, зачастую без высшего образования) растет, и это, пожалуй, самое трудное, но важное следствие действия политической центрифуги. Оно проявляется из-за того, что рушатся культурные и организационные барьеры, которые отделяли профессиональных политиков от всех остальных. Значение крупных политических партий снижается, появляется множество новых и простых способов участия в политической жизни, а значит, в барьерах уже нет необходимости. Эта тенденция способствует установлению непосредственной демократии по образцу афинской Агоры или собраний жителей всех кантонов в Швейцарии, только в эпоху цифровых технологий. Однако вместе с этим возникает и опасность раскола: известно множество примеров того, как отдельные личности или целые группы из дурных побуждений вносили смуту в политическую жизнь и создавали тупиковые ситуации.

Так что президент Бразилии Фернанду Энрики Кардозу, министр иностранных дел Швеции Лена Хьельм-Валлен и президент Чили Рикардо Лагос не просто жалуются на упадок власти с позиции силы и привилегий. Власть высокопоставленных правительственных деятелей сокращается, причем не в пользу какого-то политического конкурента или организации, которой они могут противостоять, могут откупиться от нее или вовсе закрыть. И этот процесс невозможно обратить вспять, изменив политические взгляды или наняв новых советников: ни сами политики, ни их программы тут ни при чем. Власть утрачивают сами высокие посты, те позиции силы и авторитета, которые с точки зрения политической карьеры всегда считались высшей наградой. Власть не просто переходит к кому-то другому. Она слабеет, а в некоторых случаях и вовсе исчезает.

Политическая центрифуга создает трудности для авторитарных режимов: их противники становятся все более неуловимы, появляются новые соперники. Однако с этим сталкиваются и демократии. Для большинства правозащитников демократия – заветная цель, и упадок власти авторитарных правительств помог многим странам к ней приблизиться. Однако последствия упадка власти на этом не ограничиваются. За ним кроются серьезные экономические, технологические и культурные факторы, которые порождают новые идеи и умонастроения, и не все из них демократические по своей сути. Региональный сепаратизм, ксенофобия, кампании против иммигрантов, религиозный фундаментализм только выигрывают от упадка власти. Одно и то же явление можно наблюдать во всех уголках земного шара: политическая центрифуга усложняет расстановку политических сил, разрушает прежние модели и традиции. Причем можно с уверенностью утверждать, что эти процессы будут продолжаться.

Глава 6

Пентагон против пиратов

Упадок власти больших армий

На подготовку теракта 11 сентября “Аль-Каида” потратила около 500 тысяч долларов, тогда как прямые потери от разрушений и стоимость ответных ударов США составили 3,3 триллиона долларов. Иными словами, на каждый доллар, который потратила “Аль-Каида”, когда планировала и осуществляла теракт, Соединенные Штаты потратили 7 миллионов долларов[155]. Стоимость теракта 11 сентября равна одной пятой национального долга США. В 2006 году во время Ливанской войны “Хезболла” выпустила по израильскому кораблю высокоточную крылатую ракету. Та попала в цель и едва не потопила израильский ракетный катер “Ханит” (“Копье”), оборудованный системой ПРО. Стоил он 260 миллионов долларов, а ракета “Хезболлы” – всего 60 тысяч[156]. В 2011 году сомалийские пираты нанесли в общей сложности ущерб в размере от 6,6 до 6,9 миллиарда долларов. Несмотря на постоянное патрулирование, в котором принимали участие боевые корабли самых разных стран, оснащенные по последнему слову техники, пираты совершили рекордное число нападений – 237 против 212 в 2010 году[157].

Террористы, боевики, пираты, повстанцы, борцы за свободу, преступники всех мастей появились не вчера. Но, если переиначить слова Черчилля, “никогда еще в истории человеческих конфликтов у столь немногих не было возможности нанести такой огромный ущерб столь многим такими незначительными средствами”. Таким образом, даже в сфере вооруженных конфликтов микровласть, хотя и редко выигрывает, существенно усложняет жизнь суперигрокам, то есть крупным дорогостоящим военным комплексам.

Небольшие, но мобильные боевые единицы все активнее отстаивают свои интересы и наносят существенный ущерб куда более крупным и лучше вооруженным соединениям противника. Это свидетельствует о том, что применение власти посредством силы изменилось, а государства с традиционными армиями все чаще не могут (или не хотят) в полной мере использовать имеющийся у них в распоряжении разрушительный потенциал. Разумеется, микровласть не способна сражаться с мировыми военными державами на равных, однако она все чаще ухитряется мешать более крупным и технологически продвинутым игрокам одерживать верх в асимметричных войнах, а это свидетельствует о фундаментальных изменениях в том, как функционирует власть.

Одним из самых авторитетных мыслителей в области современных боевых действий считается Джон Аркил-ла. Он полагает, что мир вступил в “эру постоянных войн с нерегулярными вооруженными формированиями”. Вот что он пишет: “Великим полководцам, сведущим в традиционных формах конфликтов, нечего нам рассказать. Бесполезны тут и классические принципы ведения войны, в особенности представление об абсолютной силе большинства, дошедшее до наших дней в виде доктрины Колина Пауэлла о «неодолимой силе», и прочие концепции вроде «шока и трепета». Подобные идеи оказывались несостоятельными еще во время войны во Вьетнаме, сегодня же становится совершенно ясно, что попытки приспособить их к борьбе с боевиками и сетью международного терроризма также обречены на провал”[158].

Если говорить о проявлениях и использовании власти, военная сила – это крайнее средство. Политика старается убедить, военные действия (или угроза войны) – принудить. Военная мощь, выражающаяся в численности армии, ее оснащенности и мастерстве, благополучно подменяет более сложные представления о власти. Уберите дипломатические тонкости, культурное влияние и “мягкую силу” – останется грубая сила оружия. А в случае сомнений, как показывает опыт, преимущество на стороне того, у кого больше оружия. Как заметил (правда, по другому поводу) журналист Дэймон Раньон: “В гонке не всегда выигрывает быстрейший, как и в схватке – сильнейший, но умные ставят именно на них”[159]. Сталину как-то сказали, что ему следует поощрять распространение католицизма в СССР, чтобы снискать расположение папы римского. На что Сталин ответил: “Папы римского? А сколько у него дивизий?” (Когда слова Сталина передали папе Пию XII, тот отрезал: “Можете передать сыну моему Иосифу, что с моими дивизиями он встретится на том свете”.)[160]

Несмотря на то, что Вторая мировая война закончилась семьдесят лет назад, а гонка вооружений времен холодной войны – двадцать лет назад, военные стратеги по-прежнему руководствуются доктриной превосходства в огневой мощи. Они по сей день уверены, что крупная и технически продвинутая армия необходима для обеспечения безопасности и могущества державы.

Наглядным примером этого служат Соединенные Штаты. В 2012 году оборонный бюджет государства составил свыше 700 миллиардов долларов[161]: это почти половина мировых военных затрат. Сопутствующие расходы прочих американских учреждений увеличили эту сумму почти до триллиона долларов. Расходы главных соперников Америки – Китая и России составили всего 8 и 5 % от мировых военных затрат соответственно, даже несмотря на то, что оба государства (в особенности Китай) с каждым годом тратят все больше средств на вооружение. Лишь в 25 странах, большинство из которых расположено на Ближнем Востоке, военные затраты превышают ВВП. И даже несмотря на сокращение оборонного бюджета, которое США запланировали на следующее десятилетие, расходы останутся необыкновенно высокими. К 2017 году, когда планируемое сокращение почувствуется в полной мере, оборонный бюджет США все равно будет в шесть раз больше, чем те суммы, которые Китай сейчас тратит на вооружение, и больше, чем у следующих десяти стран из списка, вместе взятых[162]. Даже в условиях сокращения бюджета Соединенные Штаты смогут построить 11 авианосцев и развивать все три направления своей ядерной триады (дальние бомбардировщики, межконтинентальные баллистические ракеты и ракетные подводные лодки)[163].

За последние 20 лет всякий раз, когда Соединенные Штаты участвовали в войне с применением обычных видов оружия, их армия с легкостью одерживала победу. Однако такие войны велись не так-то часто: только первая война в Персидском заливе (в 1991 году) и, пожалуй, вторая, хотя Ирак практически не давал отпор. В 2008 году министр обороны США Роберт Гейтс отметил, что за четыре десятка лет из всех случаев, когда США применяли военную силу, только один, первая война в Персидском заливе, может считаться “более-менее традиционной войной с применением обычных видов оружия”. Другие же военные операции, от Гренады и Ливана до Сомали, Косово, Ирака, Афганистана, представляли собой скорее акции против повстанцев, террористов, а также политическое и гуманитарное вмешательство, а не длительное противостояние армий. И эта тенденция характерна для всего мира в целом. В 1950-х годах ежегодно происходило в среднем шесть международных конфликтов, а в первое десятилетие нового тысячелетия – меньше одного[164]. За последние 60 лет ведущие мировые державы ни разу не воевали друг с другом[165].

Это не значит, что войны закончились. Между 1992 и 2003 годом количество внутригосударственных вооруженных конфликтов сократилось на 40 % (причем сюда относятся не только войны между государствами, но и войны, которые государства вели против негосударственных групп), однако потом снова увеличилось[166]. А количество негосударственных вооруженных конфликтов, которые исследователи, работавшие над проектом “Безопасность человечества” (Human Security Report Project), определили как “применение вооруженных сил двумя организованными группами, ни одна из которых не является правительством государства”, с 2008-го резко выросло (хотя с 2003 по 2008 год шло на убыль).

В наши дни боевые действия принимают различные формы, и крупные традиционные военные структуры стараются к ним как-то приспособиться. Вот лишь несколько примеров за последнее десятилетие:[167]лишившихся в 2011 году ног или рук[168]. И ему еще повезло: в том же году из-за СВУ погибли 250 солдат коалиции.

• Мумбаи, Индия, 26–29 ноября 2008 года: захватив индийский рыболовецкий траулер, десять пакистанских вооруженных бандитов прибыли в порт Мумбаи и организовали в городе несколько терактов, убили в общей сложности 168 человек и ранили более трехсот, после чего часть террористов ликвидировали, а часть арестовали.

• Монтеррей, Мексика, 25 августа 2011 года: вооруженные преступники из самого жестокого мексиканского наркокартеля “Лос-Сетас” напали на казино, зверски расправились со всеми, кто там находился, после чего подожгли здание. Погибло более 50 человек.

• Северо-восток острова Сокотра, Йемен, 7 февраля 2012 года: сомалийские пираты атаковали и захватили греческий сухогруз, ходивший под либерийским флагом, и отбуксировали его к берегам Сомали. Это было лишь одно из 37 нападений с начала 2012 года и одиннадцатый захваченный корабль, команду которого пираты взяли в заложники[169].

• Вашингтон, округ Колумбия, май 2010 года: Торговая палата США обнаружила, что китайские хакеры за год до этого взломали ее компьютерную сеть, похитили информацию, касавшуюся членов палаты, данные электронной почты некоторых сотрудников и даже управляли термостатами, установленными в здании[170]. И это лишь одна из сотен таких атак на правительство США, военные силы и корпорации, осуществленных хакерами из Китая и других стран, причем многие из этих преступников связаны с правительством.

Как показывают эти примеры, угрозу для традиционной военной державы, такой как США, представляют не только новые враги, но и изменение способов ведения войны как таковой. Этим мы не в последнюю очередь обязаны революциям множества, мобильности и ментальности. СВУ, которые чаще всего использовались в Афганистане, Ираке, Сирии и других местах боевых действий, изготавливают не из плутония и сложных сплавов, а с помощью бытовой и сельскохозяйственной химии и предметов широкого потребления, из которых можно собрать бомбы. А расчеты для этих бомб составляют те, кому благодаря распространению образования удалось закончить учебу. Все это плоды революции множества. С помощью лодок из стеклопластика, дешевых АК-47 и реактивных гранат пираты захватывают огромные суда стоимостью в сотни миллионов долларов. Террористы, напавшие на Мумбаи, использовали имевшееся в их распоряжении оружие и технические средства связи – побочные продукты революций множества и мобильности, в том числе GPS для навигации в индийских территориальных водах, спутниковые и мобильные телефоны и карманные персональные компьютеры BlackBerry, посредством которых террористы поддерживали связь друг с другом во время атак, отслеживали действия полиции и распространяли по всему миру информацию о своих вопиющих преступлениях. Благодаря тому, что путешествовать и общаться стало проще, даже террорист-одиночка может нанести сильный удар по отдаленной цели, для чего раньше были нужны бомбардировщики или реактивные ракеты. Вспомните хотя бы “обувного террориста” Ричарда Рейда или “террориста с бомбой в трусах” Умара Абдулмуталлаба: оба пытались взорвать самолет, и им почти это удалось. Революция ментальности повысила уровень ожиданий и стремлений, которые зачастую либо искажались, либо оставались нереализованными, в результате чего общество получало недовольных фанатиков, преступников и будущих революционеров. И, что не менее важно, миллионы людей осознали: даже один-единственный человек может нанести существенный ущерб крупной державе. Причем забыть это они вряд ли смогут.

Все новые средства и возможности отнюдь не требуют иерархии и согласованности, которыми гордятся крупнейшие военные державы. Барьеры на участие в конфликте рухнули, и преимущества, которые некогда составляли силу крупных армий и помогали им отбивать наступление противника, утратили былую актуальность. С тех пор как доктрину “шока и трепета” впервые применили на практике, войны в Афганистане и Ираке велись вовсе не с помощью шквального артиллерийского огня, танковых атак и сверхзвуковых истребителей, не говоря уже о холодной логике и намеренной эскалации ядерной доктрины. Силам НАТО пришлось научиться воевать в условиях новой медиасферы, в которой их противникам куда легче распространять информацию через социальные сети и в которой репортеры, блогеры и активисты сообщают заинтересованной интернет-аудитории о каждой потере союзников и о каждом прискорбном инциденте, когда в ходе военной операции страдают мирные жители.

Трансформация конфликтов повлекла за собой пересмотр прежней тактики и стратегии в министерствах обороны и военных училищах, а также стимулировала стремление адаптировать к новым условиям организацию и теорию боевых действий. И “Четырехлетний прогноз министерства обороны”, опубликованный в 2010 году, основной директивный документ, который определяет методику ведения войны и оборонный бюджет, и “Оборонная концепция”, выпущенная в январе 2012 года, подчеркивают растущую важность мелких и асимметричных конфликтов, в которых принимают участие самые разные стороны[171], причем “Оборонная концепция” называет “борьбу с терроризмом и войну с нерегулярными вооруженными формированиями” одними из главных задач вооруженных сил США.

Американские военные стратеги также обеспокоены тем, что новое высокоточное оружие, которое позволяет сбивать самолеты, топить корабли или попасть в один-единственный движущийся автомобиль на шоссе, становится все более доступно не только соперникам США, таким как Китай, и противникам, таким как Северная Корея, но и негосударственным образованиям. Томас Манкен, бывший заместитель помощника министра обороны по вопросам планирования политики, преподаватель Военно-морского колледжа, предупреждает: “Противоборствующие стороны обзаводятся управляемым высокоточным оружием (ВТО) и сопутствующими средствами, необходимыми для того, чтобы с минимальными затратами вести боевые действия с применением ВТО”[172]. Дроны, беспилотные летательные аппараты, которые в корне изменили разведку и проведение операций против боевиков и террористов, распространяются и применяются все шире, и любой, у кого есть несколько тысяч долларов, может с их помощью нанести существенный ущерб противнику.