Человеческие расы не равны по интеллекту; человечество не может совершенствоваться до бесконечности

Чтобы лучше понять интеллектуальные различия между расами, в первую очередь следует определить, до какой тупости может опуститься человечество. Мы уже знаем, каких высот оно может достичь — я имею в виду цивилизацию.

До сих пор у большинства ученых прослеживалась явная тенденция утрированно принижать неразвитые расы. В первых сведениях о диких племенах краски были сгущены до предела: дикарям приписывали такую не­мощь ума и способности рассуждать, которая ставила их на одну ступень с обезьяной и немного выше слона. Справедливости ради скажем, что были и прямо проти­воположные описания. Если путешественник встречал теплый прием на каком-нибудь острове, если он заме­чал у жителей мягкость нравов и радушие, видел дика­рей, которые могли выполнять кое-какую несложную работу и помогать матросам, тут же на аборигенов, как из рога изобилия, сыпались похвалы: их называли спо­собными, восприимчивыми, талантливыми, и порой этот энтузиазм переходил все границы.

Иными словами, крайности были и с той и с другой стороны. Если некоторые жители Таити помогали отре­монтировать парусную оснастку китобойного судна, нельзя только по этой причине считать весь народ способ­ным к цивилизации. Если какой-то дикарь с острова Тон­га-Табу благожелательно отнесся к чужеземцам, он не обя­зательно способен усвоить прогресс; точно так же нельзя низводить до стадии зверя аборигена с глухого побережья только за то, что он встретил стрелами первых пришель­цев или за то, что те увидели, как он ест сырых ящериц и земляные лепешки. Разумеется, такая трапеза не свиде­тельствует о выраженном интеллекте или о прогрессив­ных нравах. Но я уверен в том, что в самом отвратитель­ном каннибале осталась искорка божественного огня, и из нее в определенный момент может зажечься разум. Нет таких дикарей на земле, у которых не имелось бы хоть каких-то, пусть самых примитивных, суждений об окру­жающих их вещах — суждений истинных или ложных, справедливых или ошибочных, но уже сам факт их нали­чия в достаточной мере доказывает, что искры разума не лишены все ветви человеческого рода. По этой причине самые отсталые дикари способны воспринять религию, отличаясь этим от- самых умных животных.

Однако может ли зародыш одухотворенности, скры­тый в глубине сознания каждого представителя нашего рода, развиваться до бесконечности? Все ли люди в оди­наковой степени обладают неограниченной способнос­тью к интеллектуальному развитию? Поставим вопрос по-иному: обладают ли различные человеческие расы интеллектуальной силой, равняющей их друг с другом? В сущности, это вопрос о безграничной способности рас к совершенствованию и об их равенстве. Мой ответ ка­тегоричен: ни в коем случае.

Идея бесконечного совершенствования весьма со­блазняет наших современников; они приводят в каче­стве доказательства следующее: наша цивилизация имеет такие достоинства и такие успехи, каких не было у наших предшественников. При этом перечисляются все факты, кои характеризуют наши общества. Я о них уже говорил, но охотно повторю сказанное еще раз.

Нас уверяют, что в области наук мы имеем самые раз­нообразные познания, что наши нравы в целом мягкие, а мораль превосходит моральные принципы древних греков и римлян. Что же касается политической свободы, про­должают убеждать нас, мы имеем идеи, чувства, мнения, убеждения, терпимость, которые лучше всех прочих фактов доказывают наше превосходство. Нет недостатка в прекраснодушных теоретиках, считающих, что наши об­щественные институты открывают нам прямую дорогу в сад Гесперид, столь долго разыскиваемый и никогда не находимый с тех пор, как древние мореходы засвидетель­ствовали его отсутствие на Канарских островах.

Конец таким неумеренным претензиям может поло­жить более или менее серьезное знакомство с историей.

Это правда, что мы обладаем большей ученостью, чем древние. Но ведь мы использовали их открытия. Если у нас больше знаний, так это лишь потому, что мы являем­ся их продолжателями, учениками и наследниками. Сле­дует ли из этого, что открытие возможностей пара и ре­шение нескольких задач в области механики ведут нас к всезнанию? Более того: откроют ли эти успехи все тай­ны материального мира? После того, как мы завершили это победное шествие, для успеха которого надо сделать очень и очень много шагов, еще даже не обдуманных нами, сумеем ли мы перешагнуть этап чистой констата­ции физических законов? Нам предстоит — и мне очень хочется этого — намного увеличить наши силы и воз­можности, чтобы лучше понимать природу и заставить ее служить нашим нуждам. Нам еще предстоит исследо­вать землю вдоль и поперек или честно признать, что это невозможно. Нам следует обратиться к небу и, прибли­зившись на несколько тысяч метров к пределам атмос­феры, решить многие задачи астрономии. Тем не менее это не подвинет нас к бесконечности. Даже сосчитав все планетарные системы, которые движутся в пространстве, станем ли мы ближе к этой бесконечности? Разве мы уз­нали о великих тайнах этого мира нечто такое, что не было известно древним? Мне представляется, что мы лишь изменили методы, которыми пользовались до нас, чтобы пробиться к тайне. Но мы не сделали ни одного шага вперед в окружающей нас тьме.

А если допустить, что мы лучше понимаем отдельные факты, то сколько же мы утратили понятий, хорошо изве­стных нашим далеким предкам! Нет никакого сомнения в том, что во времена Авраама о первых исторических со­бытиях знали больше, нежели знаем мы. Как много от­крытий сделано нами — либо с большими усилиями, либо совершенно случайно, — которые в конечном счете ока­зались забытыми и вновь найденными знаниями! Во многих областях мы просто отстаем от наших предков! Что мы можем поставить из своих самых блестящих достиже­ний рядом с теми чудесами, которые являют нам Египет, Индия, Греция, Америка и которые свидетельствуют о безграничном величии других памятников, исчезнувших в веках — причем в большей степени в результате неле­пых и разрушительных действий человека, нежели време­ни! Что значат наши искусства рядом с искусством Афин? Что значат наши мыслители в сравнении с философами Александрии и Индии? Чем могут похвастать наши по­эты перед Вальмики, Калидасой, Гомером, Пиндаром?

Мы идем другим путем. Мы употребляем наш разум на иные цели, иные исследования, отличные от целей и задач остальных цивилизованных групп человечества; но изменяя почву, мы не сумели сохранить плодородие земель, возделываемых до нас. Т. е. наши завоевания со­провождаются поражениями. Итак, налицо слабое уте­шение — вместо прогресса мы отклоняемся в сторону. Чтобы можно было говорить об истинных приобретени­ях, необходимо, чтобы, сохранив во всей целостности главные богатства прежних обществ, мы смогли бы ря­дом с их достижениями поставить некие крупные завое­вания, к которым равным образом стремились и мы и они; чтобы наши науки и наши искусства, опирающиеся на их науки и искусства, обнаружили новые глубины в царстве жизни и смерти, новые знания о возникновении живых существ и главнейшие принципы миропорядка. Однако во всех этих вопросах современная наука уже не проявляет той проницательности, которая отличала -по крайней мере есть основания считать так — антич­ные времена. Наша наука пришла самостоятельно толь­ко к следующему огорчительному признанию: «Я ищу и не нахожу». Поэтому нет реальных достижений в интел­лектуальных завоеваниях человека. Разве что наша кри­тика стоит гораздо выше, чем у наших предшественни­ков. Это немаловажно, но критика предполагает класси­фицирование, а не приобретение.

Что касается наших якобы новых мыслей о полити­ке, можно смело отнести на их счет еще большую раз­бросанность, чем в наших науках.

Великое множество теорий, коим мы любим хвастать, имело место и в Афинах после Перикла. Чтобы убедить­ся в этом, достаточно перечитать те комедии Аристофана — сатирические гиперболы, — которые Платон реко­мендовал всякому, пожелавшему ознакомиться с обще­ственными нравами города Минервы. Впрочем, такую аналогию перестали проводить с тех пор, как появилось мнение, что огромное различие между нашим нынешним общественным порядком и состоянием Древней Греции заключается в факте рабства. Однако от этого демаго­гия сделалась еще более явственной. В ту эпоху к рабам относились точно так же, как сегодня относятся к проле­тариям, и вспомним, как старались афиняне понравить­ся своему плебсу после битвы в Аргинузах.

Обратимся теперь к Риму и возьмем письма Цицерона. Каким идеальным умеренным «тори» выглядит этот рим­ский оратор! Как похожа римская республика на наши кон­ституционные государства, что касается партийных де­батов и парламентских битв! В Древнем Риме в недрах общества также волновалось население, состоящее из обо­зленных рабов, в которых бунт был всегда — если не в кулаках, то в душе. Но довольно об этом сброде, тем бо­лее, что закон не признает за ними факта гражданского существования: он ничего не решал в политике и выходил на сцену только в дни волнений по наущению возмутите­лей спокойствия, рожденных свободными гражданами.

Что же мы имеем в результате? Если исключить ра­бов, посмотрим на людей, собиравшихся на Форуме -похоже ли их собрание на современный общественный порядок? Толпа, требующая хлеба, развлечений, дармо­вых денег и права наслаждаться; буржуазия, стремяща­яся к разделу государственных должностей; патриции, подверженные постоянной трансформации и постепен­но теряющие свои права вплоть до того момента, когда даже их сторонники в качестве единственной защиты согласились на отказ от всех привилегий и стали требо­вать одну вещь — свободу для всех.

Разве в хаосе нынешних взглядов и мнений, разнооб­разных до предела, встречается хоть одно-единственное, которое не высказывалось бы в Риме? Я упоминал пись­ма из Тускулума и назвал их выражением мнения прогрес­сивного консерватора. В сравнении с Суллой Помпеи и Цицерон были либералы. Для Цезаря они были недоста­точно либеральны. Для Катона либерализма в них было чересчур много. Позже, в годы принципата, мы увидим в Плиний-Младшем умеренного роялиста и сторонника порядка и спокойствия. Он против избытка свободы и из­бытка власти и, будучи позитивным в своих доктринах, он сторонится рухнувшего величия эпохи Фабия, предпо­читая ему прозаическое правление Траяна. Между тем так полагали не все. Многие, опасаясь нового Спартака, счи­тали, что император должен быть твердым. Напротив того, провинциалы требовали и получали то, что мы на­зываем сегодня «конституционные права»; между тем со­циалисты видели своего глашатая ни в ком ином, как в галльском «цезаре» Юнии Постуме, который часто вос­клицал: «Богатые и бедные всегда враги!».

Короче говоря, всякий, кто имел маломальские пре­тензии на участие в спектакле эпохи, отстаивал равен­ство всех людей, всеобщее право владеть благами этой земли, необходимость греко-латинской цивилизации, не­обходимость ее совершенствования и смягчения с тем, чтобы ее будущие успехи превзошли нынешние, а в кон­це концов речь шла об ее увековечивании. Такие идеи представляли собой не только утешение и гордыню язычников — они отражали глубокую надежду первых из самых известных отцов Церкви, выразителем мыс­лей которых был Тертуллиан.

Наконец, завершая картину, заметим, что самой мно­гочисленной партией была партия равнодушных — лю­дей слишком слабых, слишком брезгливых и боязливых или слишком нерешительных, чтобы разглядеть истину в ворохе разношерстных теорий, постоянно мелькавших перед глазами; эти люди использовали для своей выго­ды порядок, когда он существовал, поддерживали – явно или неявно — беспорядок, когда он наступал, во все времена восхищались материальными достижения­ми, неизвестными их отцам, и, не желая размышлять и ломать голову, утешались благополучием сегодняшним.

Возможно, у нас было бы больше оснований верить в прогресс политических наук, если бы мы изобрели ка­кие-то механизмы, неизвестные до нас или не использо­вавшиеся прежде. Увы, сия слава миновала нас. Ограни­ченные монархии существовали во все времена. Такие примеры можно отметить даже у некоторых американс­ких народов, оставшихся, впрочем, варварами. Демок­ратические и аристократические республики всех типов и форм были и в новом свете, и в старом. В этом отноше­нии Тласкала являет собой типичный образец так же, как Афины, Спарта и Мекка до Магомета. Хотя правда в том, что мы несколько усовершенствовали науку прав­ления, но этот штрих не может служить основанием рас­считывать на бесконечный прогресс. Так не лучше ли оставаться скромными и следовать словам самого муд­рого из царей: «Нет ничего нового под солнцем».

Замечу в качестве отступления следующее.

Иногда считают правление в Соединенных Штатах Америки чем-то оригинальным, уникальным и присущим нашей эпохе, причем самым замечательным в этой системе считают инициативу и ограничение даже про­стого вмешательства правительства или административ­ных институтов в жизнь общества. Если внимательно присмотреться к изначальным формам всех государств, основанных белой расой, мы увидим ту же картину. Са­моуправление — это не изобретение Нью-Йорка: оно су­ществовало еще в Париже в эпоху франков. Хотя отме­тим справедливости ради, что американцы обращаются с индейцами более бесчеловечно, чем обращались с гал­лами вассалы Хлодвига. Однако следует учесть, что эт­ническая дистанция между просвещенными республикан­цами Нового Света и их жертвами гораздо больше, чем между победителями-германцами и побежденными.

Позже, когда мы обратимся к размышлениям об исто­ках арийских обществ, мы увидим, что все они начинались с чрезмерной независимости от магистрата и от закона.

Как мне представляется, все новинки в области поли­тической мысли ограничиваются двумя крайностями, пред­ставленными двумя народами, один из которых живет на северо-востоке Европы, другой — в областях, прилегаю­щих к Нилу, на крайнем юге Египта. Правители первого, обитавшие возле Казани, имели привычку отправлять на виселицу мыслящих в качестве профилактической меры. Об этом пишет арабский путешественник Ибн Фозлан.

У другой нации был такой обычай: когда царь боль­ше не устраивал родичей и министров, они объявляли ему об этом и добавляли, что поскольку он не нравится «муж­чинам, женщинам, детям, быкам, ослам и т. д.», самое лучшее для него — умереть и тут же помогали ему в этом.

Пора обратить взор на наши нравы. Их считают бо­лее мягкими, чем в остальных крупных человеческих обществах — вот еще одно утверждение, уязвимое для критики.

Есть риторики, которым хотелось бы сегодня, чтобы из правовых норм государств исчезла война как полити­ческий инструмент. Эту теорию они позаимствовали у Сенеки. На Востоке были мудрецы, которые проповедо­вали на этот счет идеи, совпадающие с понятиями мо­равских братьев. Но даже если приверженцы всеобщего мира сумеют отвратить Европу от оружия, им придется потратить много усилий для того, чтобы навсегда изме­нить человеческую природу со всеми человеческими страстями. Ни Сенеке, ни брахманам это не удалось. Со­мнительно, что такая миссия под силу нам: стоит лишь посмотреть на наши поля и улицы, где льется кровь.

Мне бы также хотелось видеть наши принципы чис­тыми и возвышенными. Но как обстоит дело в действи­тельности?

Наши страны с начала современной цивилизации не могли прожить и пяти десятков лет без кровопролития в отличие от Италии римской эпохи, которая наслаж­далась двумя столетиями мира; впрочем, это осталось, как ни печально, в прошлом.

Следовательно, состояние нашей цивилизации не сви­детельствует о стремлении человечества к совершен­ствованию. Человек научился многим вещам и одно­временно многие забыл. Он не прибавил ни одного чув­ства к уже имевшимся, ни одного члена к своему телу, ни одной способности к своей душе. Он всего лишь пе­решел на другую сторону выпавшего на его долю кру­га, а сравнение его участи с участью многих видов птиц и насекомых не дает повода для утешительных мыслей относительно его счастливого будущего.

В тот самый момент, когда были сотворены термиты, пчелы, черные муравьи, они инстинктивно нашли образ жизни, подходивший им. Термиты и муравьи внутри сво­их сообществ вначале нашли способ сооружения жилищ, источники пищи и систему сохранения яиц для воспроиз­водства, и натуралисты считают, что с тех пор все это не претерпело ни изменения, ни совершенствования. Так же и пчелы со своим монархическим правлением, которое зна­ет случаи свержения монарха, но не знает социальных ре­волюций, ничуть не изменили своему образу жизни, угод­ному их природе. Метафизики раньше называли живот­ных машинами и приписывали Богу причину их движения или «anima brutorum». Если сегодня внимательно присмотреться к нравам этих так называемых автоматов, при­дется не просто отказаться от этой вредной гипотезы, но и признать наличие разума у животных.

В самом деле, что можно сказать, когда в царстве пчел мы видим, как суверены вызывают гнев поддан­ных, что предполагает либо мятежный дух у последних, либо неспособность первых исполнять свои обязаннос­ти? Что можно сказать, когда термиты оставляют в живых побежденных рабов, чтобы затем заставить их работать на себя или заботиться о термитах-детенышах?

Разумеется, наши государства имеют более сложное устройство, но вот я наблюдаю такую картину: грязный, кровожадный, погрязший в безделии дикарь бродит без цели с заостренной палкой, служащей копьем, по своей земле, даже не затронутой культурой; следом за ним, как тень, идет его жена, соединенная с ним только насилием [1]; эта женщина несет на руках ребенка, которого она непре­менно убьет, если он заболеет или надоест ей [2]; проголо­давшись, супруги останавливаются, обрадованные, что нашли добычу, перед жилищем умных муравьев, разру­шают его и пожирают муравьиные яйца и снова лениво уходят в свое логово, т. е. в расщелину скалы. И вот я задаю себе вопрос: может быть, эти погибшие насекомые более счастливы, чем глупое семейство их убийц; может быть, инстинкт животных, ограниченный минимумом по­требностей, делает их более счастливыми, чем разум, с которым человечество появилось на земле во сто раз бо­лее уязвимым, чем остальные обитатели нашей планеты, более беззащитным перед лицом страданий и невзгод, вызываемых ветром, солнцем, снегом и дождем. О бедное человечество! Никогда ему еще не удавалось придумать способ одеть и обуть всех на этом свете, спасти всех, без исключения, от голода и жажды. Разумеется, самый при­митивный из дикарей гораздо более изобретателен, неже­ли животные, но животные знают то, что приносит им пользу, а нам это неведомо. Они этим дорожат, а мы нет, даже когда это приходит нам в голову. Их всегда защи­щает инстинкт, помогая им находить самое необходимое. И в то же время на земле живут толпы человеческих су­ществ, которые испокон веков так и не сумели выбраться из состояния обреченности и нищеты. Что касается зем­ного существования, у нас не лучшие перспективы, чем у животных — перед нами горизонт, идти до которого доль­ше, но он также не беспределен.

Я не стану подчеркивать эту грустную реальность, за­ключающуюся в том, что обретая, мы постоянно теряем; тем не менее именно этот факт обрекает нас блуждать в наших интеллектуальных дебрях и никогда не разобрать­ся в них до конца. Если бы этот фатальный закон не суще­ствовал, тогда в один прекрасный день, пусть и весьма далекий, но тем не менее возможный, человек, овладев опытом прошлого, познав все, что в его силах, освоив все, что он может освоить, в конце концов научился бы ра­зумно пользоваться своими богатыми возможностями, стал бы жить в ладах с природой, не боролся бы со своими со­братьями, а только с нищетой, и, окончательно успокоен­ный, вкусил бы отдых — пусть и не достигнув вершины совершенства, но, по крайней мере, будучи в состоянии материального благополучия и душевного равновесия.

Однако такое блаженство, как бы эфемерно оно ни было, нам даже и не обещано, потому что по мере усво­ения нового человек утрачивает уже усвоенное; пото­му что он не способен ничего приобрести в интеллекту­альном отношении без того, чтобы ничего не потерять в плане физическом; а самое главное — он не в состоя­нии надолго удержать свои достижения.

Что до меня, то я считаю, что наша цивилизация ни­когда не погибнет, поскольку в нашем распоряжении есть печатный станок, пар и порох. Но что дал, в смысле циви­лизации, печатный станок народам Китая, Японии? Ведь у них есть книги — много книг, причем гораздо более де­шевых, чем у нас. Так почему же эти народы настолько примитивны и слабы, настолько близки к тому уровню, на котором человек цивилизованный, развращенный, слабый и ленивый, уступает в смысле интеллекта варварам, которые угнетают его, как только представится случай [3]? Почему же так происходит? А потому, что печатный ста­нок есть средство, а не принцип. Когда он служит для рас­пространения священных, здравых и спасительных идей, он приносит благотворные плоды и способствует циви­лизации. Если же, напротив, состояние умов настолько низкое, что из печати не выходят ни философские, ни ис­торические, ни литературные произведения, способные питать гений нации, если продажная печать служит лишь размножению грязных и вредоносных сочинений, плодов воспаленного ума, отравленных плодов сектантской те­ологии, безудержно либеральной политики, «либертинской» поэзии, то как и каким образом печатный станок мо­жет спасти цивилизацию?

Предполагается, что с той же легкостью, с какой он способен размножать шедевры мысли, печатный станок может их сохранять, а в эпохи интеллектуального не­дорода, когда общество ничего подобного им не порож­дает, он может и внушать их, по крайней мере, людям честным и ответственным. В сущности так оно и про­исходит. Тем не менее, чтобы взять книгу о прошлом и прочитать ее ради собственного усовершенствования, необходимо обладать заранее самым большим благом на свете — просвещенной душой. В плохие времена, сви­детельствующие о забвении общественных добродете­лей, людям не до древних сочинений, и мало кто посе­щает библиотеки. Тогда много значит уже сама мысль о том, чтобы побывать в столь священном месте.

Впрочем, долговечность, предсказанная плодам от­крытия Гутенберга, пожалуй, слишком преувеличена. За исключением нескольких произведений, все осталь­ные умирают очень быстро, как когда-то умирали, ру­кописи. Особенно быстро исчезают из широкого упот­ребления научные труды, выпущенные в нескольких сотнях экземпляров. Их можно найти, пусть и с боль­шим трудом, в крупных собраниях. Точно так же дело обстояло с интеллектуальными сокровищами антично­сти, и это лишний раз подтверждает тот факт, что вовсе не эрудиция может спасти народ, пришедший в упа­док.

Посмотрите, что стало с мириадами прекрасных про­изведений, напечатанных начиная с того дня, как начал работать первый печатный станок. Большинство их за­быты. Те, о которых сегодня еще вспоминают, уже не имеют читателей, а книга, за которой гонялись пятьде­сят лет назад, даже своим названием не вызывает ника­ких воспоминаний.

Чтобы поднять престиж печатного станка, едва не зап­ретили хождение рукописей, хотя трудно себе предста­вить, насколько широко они были распространены. Во времена римской империи было очень много средств обу­чения, нередки были и книги, если судить по великому числу бродячих полунищих грамматиков, встречавших­ся в самых глухих деревнях, которых можно сравнить с нынешними адвокатами, романистами и журналистами и чьи развращенные нравы, лишения и страсть к удоволь­ствиям красочно описал в своем «Сатириконе» Петро-ний. Когда наступил полный упадок, еще можно было найти нужную книгу. Вергилия читали повсюду. Крес­тьяне, которые слышали о нем столько восторженных слов, считали его опасным чародеем. Его переписывали от руки монахи. Они также переписывали Плиния, Диокорида, Платона и Аристотеля. Они переписывали даже Катулла и Марциала. В средние века, судя по тому боль­шому числу свидетельств, что остались после стольких войн, разрушений, пожаров в монастырях и замках, было великое множество литературных, научных, философс­ких произведений, вышедших из-под пера людей незау­рядных. Итак, чересчур преувеличено значение печат­ного станка для науки, поэзии, морали и истинной циви­лизованности, и было бы более справедливым отметить его роль в смысле повседневных услуг, которое это изоб­ретение оказало различным религиозным и политичес­ким партиям. Повторю еще раз: печатный станок пред­ставляет собой отличный инструмент, но без рук и голо­вы инструмент работать не может.

Нет нужды в пространных доказательствах, чтобы показать, что порох также не может спасти общество в минуты смертельной опасности. Разумеется, опыт об­ращения с ним не забывается. Но вряд ли есть сомне­ния, что дикие народы, которые обладают сегодня порохом, как и мы, будут пользоваться им исключитель­но в целях разрушения.

Что касается пара и прочих индустриальных дости­жений, я скажу о них то же самое, что о печатном стан­ке — т. е. что это великие открытия, — и добавлю, что в истории было немало научных открытий и их плодов, которые канули в забвение, когда движение человечес­кой мысли, породившее их, остановилось навсегда и унес­ло навеки тайну, которая была их источником. Наконец, я хочу напомнить, что материальное благо всегда было лишь внешним придатком цивилизации и что не суще­ствовало общества, которое выжило исключительно по­тому, что оно знало способы быстрее передвигаться и хорошо одеваться.

Все существовавшие до нас цивилизации верили, что их незабываемые открытия навечно запечатлели их на скрижалях времени. Все они верили в свое бессмертие. Инки, чьи паланкины мчались по превосходным доро­гам длиной в несколько сотен лье, которые до сих пор связывают Куско и Кито, наверняка были убеждены в незыблемости своих достижений. Тем не менее безжа­лостные века, подобно взмаху орлиных крыльев, сбро­сили их империю, вместе со многими другими, в самую глубокую пропасть небытия. Однако же и эти власти­тели Перу имели свои науки, своих инженеров, свои могучие машины, которыми мы восхищаемся сегодня, не в силах разгадать их тайну. А ведь они знали секрет перемещения огромных масс. Они сооружали крепости, укладывая друг на друга глыбы длиной тридцать во­семь и шириной восемнадцать футов. Руины Тихуанако являют собой именно такое потрясающее зрелище: огромные глыбы, перемещенные на расстояние несколь­ких лье. Но знаем ли мы, как справились с этим масте­ра народа, канувшего в Лету? Нам известно об этом не больше, чем о способах и средствах сооружения гиган­тских, поистине циклопического размера стен, останки которых все еще противостоят времени в разных мес­тах Западной Европы.

Таким образом, не стоит путать результаты цивили­зации с ее причинами. Причины теряются, результаты же забываются, когда исчезает разум, взрастивший их, а если они сохраняются, то только благодаря новому ра­зуму, который ими овладевает и часто придает им новый импульс. Человеческий интеллект, постоянно колеб­лющийся, кратковременный в пространстве и времени, не отличающийся вездесущностью, возвеличивает то, чем овладевает, забывает то, что упускает из рук и, ус­тремляясь дальше по кругу, границы которого ему не дано прорвать, оплодотворяет лишь какую-то часть сво­их временных владений, оставляя бесплодной другую. И всегда человек одновременно и превосходит своих предков и уступает им. Следовательно, человечество никогда не может превзойти самого себя; значит, не спо­собно человечество к бесконечному совершенству.

Примечание

1) У многих народов Океании брак происходит следующим об­разом. Мужчина замечает девушку, которая ему подходит. Он за­бирает ее у ее отца за мелкие подарки — особенно дорогим считает­ся бутылка водки. Затем он уводит ничего не подозревающую де­вушку в кусты или за большой камень и сваливает ее с ног ударом палки, избивает до бесчувствия и только после этого радостный и счастливый жених несет окровавленную невесту к себе. Вот и вся брачная церемония.

2) Орбиньи рассказывает, что индейские матери безумно любят своих детей и балуют их безмерно, становясь их рабынями, однако же если вдруг ребенок чем-то не угодит матери, она может его уто­пить, задушить или просто бросить в лесу.

1) Например, сиамцы — это народ, который стоит на самой низ­шей ступени индо-китайской цивилизации, однако все они умеют читать и писать.

ГЛАВА XIV