Лекция 33. Архитектоника российской цивилизации
Российская цивилизация складывалась в условиях принципиальной «пограничности» между Европой и Азией, между оседлостью и кочевничеством, на перекрестке великих мировых религий Запада и Востока и архаического язычества, и эта «пограничность» чревата либо предельным синтезом несоединимых крайностей («всеединство»), либо предельной поляризацией целого, т.е. драматическим расколом, непримиримой конфронтацией смысловых полюсов, что придает самому менталитету цивилизации устойчивое качество «смысловой неопределенности».
Символическим воплощением такой перманентной «смысловой неопределенности» является знаменитый русский «авось», означающий в конечном счете надежду на стихийное стечение обстоятельств, в результате которого все проблемы разрешатся как бы сами собой, без каких-либо субъективных усилий человека. Сродни «авосю» и традиционная вера в чудо, в «доброго царя», в «соборную» правоту народа, в неизменность традиций, в благость природы, вечной и непостижимой, в величие государства, поглощающего собой и подчиняющего себе личность, и апология жертвенной любви, долготерпения т.п. Не случайно вся древнерусская культура держится на синкретическом, аморфном смысловом ядре – «культуре-вере», благодаря чему внерелигиозные формы культуры на Руси длительное время не развиваются (наука, философия, светское образование, внеконфессиональное искусство и т.п.).
Другая цивилизационная особенность России, вытекающая из ее «пограничности», связана с конструкцией «взаимоупора» – способа взаимосвязи полярных начал через бинарную систему «сдержек» и «противовесов», реализующую зыбкий баланс противодействующих сил в рамках условного целого. Конструкция «взаимоупора», проникающая во все без исключения смысловые структуры русской культуры, а затем и других культур России, смежных с русской, также, по самой своей сути, несет в себе сильнейший разрушительный заряд – как «смысловой неопределенности», так и потенциальной непредсказуемости. Поддерживая бинарность любых смысловых образований, соединяя противоположности в «невозможное единство» (по формуле «нераздельности и неслиянности»), «взаимоупор» как глубинный регулятивный механизм российской цивилизации постоянно держит ее на грани «срыва», а нередко и «взрыва».
Связка «культура и взрыв», глубоко осмысленная Ю. Лотманом, свойственна только культурам бинарного типа, в которых каждая интенция «уравновешена» своей противоположностью, без которой не имеет смысла, ибо только в контрасте, в споре, в конфликте выявляет свою семантику (до того остающуюся неопределенной). Несмотря на это, подобное силовое «равновесие» противоположностей весьма непрочно, а со временем становится просто безнадежным, поскольку создает условия для их взаимной «аннигиляции». Культурный «взрыв», однако, означает не только крушение статус-кво ценностно-смысловой системы и разрушительную по своему характеру смену исторических парадигм, коренным образом меняющую культурную семантику и социальную организацию цивилизации.
Это говорит о ее социодинамической напряженности, поддерживающей в культуре установку на ожидание внезапных и резких перемен, готовность к предстоящей ломке образа жизни и жизненного уклада, а также мировоззрения, нередко – предвосхищение предстоящей катастрофы. Таковы, например, эсхатологические и апокалиптические ожидания, переживание и порождение «смуты», имплицитное бунтарство, тяга к стихийности в поведении и мироощущении – «дионисийству», оказывающимся в России нередко «гибельною силою, неистовством только разрушительным» (Вяч. Иванов), и т.п.
Склонность русской культуры и российской цивилизации к «взрывным» ситуациям и состояниям, как подтвердили события последнего десятилетия XX века, – трудно преодолимая черта, коренящаяся в ментальных глубинах цивилизации, а надежды, которые питал Ю. Лотман относительно возможности перевода русской культуры из бинарной системы в систему тернарную, состоящую (по типу западно-европейской), пока не оправдались.
Постепенно вырываясь из объятий вязкой и аморфной протоментальности (пространства «смысловой неопределенности»), российская цивилизация на первом, весьма длительном этапе своего становления (свыше семи веков) довольствовалась самым простым культурным механизмом – кумуляцией (от лат. cumulatio – скопление). Этот механизм минимизирует самоорганизацию цивилизации, еще не до конца расставшейся со своей изначальной семантической аморфностью и размытостью. Выступая как механизм адаптации восточно-славянских племен к окружающим их природным и этнокультурным условиям, механизм кумуляции интегрирует в рамках становящейся цивилизации самые противоречивые и гетерогенные компоненты разнородных смежных культур (скифо-сарматские, византийские, монголо-туранские, польско-литовские, западно-европейские и т.п. веяния и влияния).
Образующееся таким образом интеркультурное единство, естественно находящееся у истоков полиэтнической цивилизации, остается слишком аморфным и неопределенным для того, чтобы быть основанием устойчивого цивилизационного развития. В этом отношении Древняя Русь – на протяжении всех веков своего неподвижного существования – пребывает в доисторическом состоянии, как это свойственно любому архаическому традиционному обществу. Однако последовательное напластование кумулятивных процессов приводит к тому, что возникающее интегративное единство, «слепленное» из разрозненных культурных и цивилизационных феноменов, обретает такую меру сложности, которая не может быть удержана в рамках смыслового единства таким вялым интегративным механизмом, как кумуляция. Превышение меры сложности цивилизационного целого приводит уже в XVI, а тем более XVII веках к замедлению интеграционных процессов в России и стимулирует в русской культуре процессы обратной направленности – дезинтеграции и деструкции сверхсложного целого.
Первый импульс к динамичному цивилизационному развитию России придал религиозный раскол, впервые с подлинно историческим масштабом приведший в действие культурный механизм дивергенции (от лат. divergere – обнаруживать расхождение). Этот продуктивный механизм смыслообразования и структуризации культурной семантики был развернут во всей полноте своих возможностей в рамках Петровской культурной революции, расколовшей сверху донизу российское общество, которое вступило в фазу культурной секуляризации. Важнейшая культурно-историческая, социальная и цивилизационная функция дивергенции (второго регулятивного механизма в истории России) заключалась в последовательной дифференциации всех социокультурных значений и смыслов; а универсализм проявился в том, что предметом смысловой поляризации и дифференциации становится любое семантическое образование (подвергаемое «раздвоению единого»).
На смену своего рода «беспринципности» кумулятивной модели цивилизации, перманентно занятой универсальной интеграцией любых социокультурных смыслов, оказавшихся в поле ее зрения, приходит альтернативная ей дивергентная модель, радикально дифференцирующая ценностно-смысловую систему на всех ее уровнях. Тем самым «маятник» цивилизационного развития качнулся в прямо противоположную сторону, что многими современниками этого процесса переживалось как кризис и распад цивилизации, между тем как российская цивилизация формировалась, складывалась заново именно в процессе интенсивного развития дивергентных процессов, надстраиваясь на фундаменте древнерусской протоцивилизации.
Тенденция поступательного развития дивергентных процессов, умножающихся и ветвящихся с каждым новым этапом развития дивергенции, клонилась к тому, чтобы процесс «раздвоения единого» коснулся каждого культурного значения или смысла, каждой нормы или традиции –вплоть до «расщепления культурного ядра». В период Серебряного века многие ключевые понятия и категории культуры имели целый спектр далеко стоящих друг от друга разноречивых значений, в том числе и прямо полярных (например, свобода, творчество, искусство, нравственность, религиозность, революция, мещанство, интеллигенция, народ и т.п.). Феномен «расщепления культурного ядра», возникший в результате столкновения механизмов кумуляции и дивергенции во многом «нейтрализовал» и даже обессмыслил действие и результаты конфигуратора «культурного синтеза», ставившего своей целью достижение «всеединства» различных специализированных культур (искусства, науки, философии, религии, политики, нравственности) и разных национальных культур и мировых цивилизаций. Здесь также проявилась склонность русской культуры к «эристичности» и смысловой неопределенности, особенно резко проявляющейся в переходные, кризисные периоды.
Следует заметить, что сменившие друг друга на пороге Нового времени культурно-исторические парадигмы, хотя и были основаны на различных культурных механизмах, тем не менее не исключали их сосуществования. Так, дивергенция складывается уже в смысловом пространстве древнерусской культуры: феномены двоеверия, неслиянность народной культуры Древней Руси и книжной культуры, уходящей корнями в византийскую традицию, сочетание и взаимодействие восточно-славянских и тюркских культурных традиций, альянс древнерусской и монгольской кочевнической цивилизаций в период «ордынского ига», идейная борьба иосифлян и нестяжателей, столкновение вотчинных и самодержавных принципов в правление Ивана Грозного, «взаимоупор» царя и самозванца в Смутное время и накануне его – все это красноречивые примеры становления дивергентных процессов, постепенно надстраивающихся над ведущими в Древней Руси кумулятивными тенденциями. Когда же два культурных механизма встретились лицом к лицу и стали сосуществовать рядом друг с другом, «на равных», возникло столкновение смысловых структур противоположной направленности и наступило Смутное время, пронизанное внутренней противоречивостью и «смысловой неопределенностью».
Соответственно в петровское и послепетровское время при нарастании дивергентных процессов (начиная с секуляризации культуры) еще долгое время тянется «шлейф» кумуляции (самодержавие и традиции восточного деспотизма, отголоски идеологии «Москвы – третьего Рима», культурная консолидация русского дворянства, сохранение традиционной культуры среди огромной массы населения России, незыблемость основных принципов православия как государственной религии, не подлежащей модернизации, концепты державности и самодовлеющей государственности, имперские комплексы и т.п.). На протяжении всей российской истории Нового времени происходит постоянное столкновение перечащих смысловых структур, при котором взаимодействие механизмов кумуляции и дивергенции приобретало особенно парадоксальные и противоречивые формы синтеза (точнее – псевдосинтеза).
То обстоятельство, что историческая смена двух механизмов культуры противоположной направленности, в течение довольно длительного времени действовавших параллельно друг другу, осуществлялась по модели «взаимоупора» конструктивных установок, связанных между собой синхронически (одновременно) и диахронически (т.е. последовательно во времени), каждый раз приводило российскую цивилизацию к возникновению духовной «смуты», организационного «хаоса» и последующему ее ценностно-смысловому опустошению. Конфронтация и противоборство механизмов кумуляции и дивергенции, не только следующих друг за другом, но и наслаивающихся один на другой, порождало мучительное балансирование цивилизации между сохранением ее внутреннего единства, целостности и их нарушением, расколом. Развитие и торжество дивергентных процессов над кумулятивными (как более сложной и совершенной организации над более примитивной и неразвитой) порождали и стимулировали формирование компенсаторного механизма кумулятивной памяти, лелеявшего идеалы целостности и единства в условиях нарастающей борьбы противоположностей и углубляющегося раскола, и сквозную «смысловую неопределенность». Так было и в период смены культурных механизмов (Смутное время и весь «бунташный» XVII век), и при завершении цикла кумулятивно-дивергентного развития в целом (Серебряный век и последовавшая за ним и вместе с ним русская революция – культурный взрыв России).
После кровавой и опустошительной революции, перешедшей в затяжную гражданскую войну, облик российской цивилизации принципиально изменился: на месте внутренне противоречивой, контрастной и динамичной, но тем не менее единой цивилизации возникли два цивилизационных феномена – Советская Россия и российское зарубежье; им соответствовали и «две культуры», противоборствующие, взаимополемичные, конфронтирующие – советская и русско-зарубежная. При всем взаимонеприятии и игнорировании друг друга оба феномена были тесно связаны между собой, представляя в паре конструкцию «взаимоупора», бинарную модель цивилизации. Метрополия и диаспора; цивилизация и ее «тень», «антипод»; культура и ее «зазеркалье»; сохранение традиций и нигилистическое новаторство; утверждение и отрицание, текст и контекст – так или примерно так выстраивался «взаимоупор» частей расколотой цивилизации. В этих условиях ни кумулятивный, ни дивергентный регулятивные механизмы в чистом виде не работали, оставаясь лишь культурно-историческим фоном происходящих процессов.
Выполняя миссию сохранения классического культурного наследия, российское зарубежье, в отличие от Советской России (очень жестко, насильственно осуществлявшей модернизацию и радикально пересматривавшей культурное наследие «царского режима»), развивалось в инокультурном и иноязычном контексте, все более глубоко и органично впитывая идеи и принципы западно-европейской цивилизации. В то же время Советский Союз, упорно противостоявший капиталистическому Западу, апеллировал к «пробуждающемуся» от колониального гнета и традиций азиатского феодализма Востоку и все более проникался идеями и принципами восточных цивилизаций и культур, господствовавшими в республиках Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа, Поволжья, различных регионов Урала, Сибири, Севера, Дальнего Востока.
Евразийская бинарность, и без того остававшаяся живым системообразующим фактором российской цивилизации на протяжении всего ее исторического существования, в XX веке обрела дополнительную напряженность и смысловую конфликтность: Советский Союз и российское зарубежье противостояли друг другу как Восток и Запад, как Азия и Европа. В результате нарастающего взаимонеприятия и взаимонепонимания две части расколотой российской цивилизации все более приобретали вид двух разных, хотя и связанных амбивалентными тенденциями притяжения / отталкивания, цивилизаций, строящихся на различных геополитических, социальных, идеологических и даже ментальных основаниях. Любые попытки представить Советский Союз и российское зарубежье в качестве единой, хотя и ущербной в своей целостности цивилизации могли осуществиться лишь в рамках евразийского дискурса, бинарного по определению, не случайно зародившегося в эмигрантской среде, тяготевшей к сохранению во что бы то ни стало цивилизационного единства советской и зарубежной России.
Советские же идеологи вообще не признавали за российским зарубежьем статуса отдельной цивилизации или ее части, не признавали эмигрантскую культуру как особую разновидность русской или российской культуры (а нередко, как, например, заявлял в начале 1920-х годов Л. Троцкий, и вообще не признавали ее существование). В то же время советская цивилизация рассматривалась ее апологетами либо как принципиально новая цивилизация, не имеющая исторических аналогов и являющаяся прообразом будущей всемирной коммунистической цивилизации, либо как принципиально новая историческая фаза развития российской цивилизации, в рамках которой формируется «новая историческая общность» – советский народ с присущей ему интернациональной (советской) культурой, политически и мировоззренчески унифицированной и единой.
Механизм дивергенции был, таким образом, распространен на всю российскую цивилизацию в целом (и в принципе – вообще на любую цивилизацию), приобретая в одних случаях характер классового или формационного антагонизма (пролетарская и буржуазная, социалистическая и капиталистическая цивилизации), в других – характер исторического отрицания и диалектического «снятия» (осколки разрушенного революцией монархического и дворянско-буржуазного прошлого и строительство на расчищенном от обломков предшествующих цивилизаций пространстве невиданной прежде цивилизационной формы – коммунизма). Аналогичным образом (т.е. как регулятивный механизм всей цивилизации) использовалась и кумуляция в представлениях о «мировой революции», единстве «пролетариев всех стран», «союзе нерушимом» национальных республик СССР, этнокультурная специфика которых понималась лишь как вариативная форма общего «социалистического содержания» (сталинская формула диалектики национального по форме и социалистического по содержанию). Цивилизационная специфика Советского Союза мыслилась как кумулятивное образование, представляющее собой (в первом приближении) эталонную модель будущей универсальной, всемирной, общечеловеческой цивилизации – коммунизма, «снимающей» в себе историческую, этническую, социокультурную определенность разных народов и стран и добивающейся идеального интеркультурного и интерцивилизационного синтеза.
Соединение в границах одной цивилизационной модели двух противостоящих в структурно-функциональном отношении, взаимодополнительных и параллельных смысловых структур свидетельствовало о том, что в России XX века кумуляция и дивергенция фактически утратили значение ведущих регулятивных механизмов и системообразующих факторов культуры, противоположных и взаимоисключающих по своим целям и результатам, и стали выполнять в истории российской цивилизации роль второстепенную и подчиненную. На первый план культурно-исторического и цивилизационного развития выступили два других культурных механизма – селекция и конвергенция, до того не претендовавшие на главенствующую функцию в культуре.
Смысл селекции как механизма культуры заключается в том, что с его помощью достигаются единство и цельность цивилизации за счет «отсечения», «отторжения», «изъятия» из ее состава тех «лишних» частей и элементов (ценностей, значений, норм, традиций и т.п.), которые нарушают (или потенциально могут нарушать) ее тотальность или мешают ее восприятию в качестве целого. Селекция как культурно-регулятивный механизм занимается отбором тех культурных компонентов, которые соответствуют данной культурной системе, и тех, которые противоречат ее целостности; первые культивируются и унифицируются; вторые – изгоняются или уничтожаются как вредные и опасные элементы с точки зрения поддержания цивилизационного единства и целостности.
Во многом противоположной является семантика механизма конвергенции. Его задача заключается в объединении и синтезе различных и прямо противоположных смыслов, в том числе разделенных селекцией. Конвергенция как культурно-регулятивный механизм оказывается занятой делом, прямо противоположным селекции, и не случайно охранители тоталитарного режима – от самых его истоков и до самого его финала – более всего опасались именно конвергентных тенденций (как по отношению к российскому зарубежью, эмигрантской культуре, так и в отношении буржуазного Запада – европейского, и особенно американского, либеральных и демократических ценностей, прав человека и т.д., а также по отношению к собственной «внутренней эмиграции» – инакомыслящих всех видов от политических диссидентов до художественного андеграунда).
Между тем вся история русской культуры – как в Советском Союзе, так и за рубежом, строилась на конфронтации и борьбе между селекцией и конвергенцией (в российском зарубежье) или между строгой, бескомпромиссной селекцией и селекцией вялой, умеренной (в советской политической и культурной истории). Так, течения сменовеховства или евразийства (особенно левого) в русской эмиграции носили явно конвергентный характер (по отношению к Советскому Союзу и советской культуре). Особенно конвергентные процессы усилились в период второй мировой войны и в первое послевоенное время. В Советском Союзе за борьбой всех политических и культурных течений в 20–30-е годы XX века стояла та же борьба между селекцией и конвергенцией (например, борьба с «правым» и «левым» уклоном в партии); особенно эти процессы усилились в период «оттепели» и «перестройки». Постепенно селективные процессы в культуре становились все менее жесткими, а главное, эффективными; в то же время наступление конвергенции оказывалось все более уверенным и «победоносным».
В постсоветский период механизмы селекции и конвергенции (как в свое время механизмы кумуляции и дивергенции, например, в Смутное время и в Серебряном веке) столкнулись как параллельные и взаимоисключающие смысловые структуры, что придало современному социокультурному и цивилизационному кризису в России особенно мучительный и драматичный характер. Судьба российской цивилизации сегодня формулируется как проблема рокового выбора между жизнью и смертью: «быть или не быть». Это объясняется тем, что противоположность и категоричность конфигураторов селекции и конвергенции гораздо выше, нежели кумуляции и дивергенции, и острота проблемы в этом случае неизбежно достигает поистине экзистенциального звучания.
В самом деле, когда совмещаются конфигураторы кумуляции и дивергенции (особенно остро в XVIIвеке и на рубеже XIX–XX веков), речь идет о борьбе двух тенденций – интегрирующей и дифференцирующей (или центростремительной и центробежной) – в единой, хотя и противоречивой системе (культуры, цивилизации). Это борьба, победа в которой одной из двух поляризованных сил, строго говоря, в принципе невозможна, нереальна, потому что лежащее в ее основании противоречие являет собой источник социокультурного развития и основано на условном равновесии этих сил в обществе и культуре. Подобное совмещение перечащих смысловых структур (традиций и тенденций, теорий, мнений, оценок и т.п.) вполне укладывается в классическую формулу диалектики: единство и борьба противоположностей.
Когда же совмещаются механизмы селекции и конвергенции, в силу вступает конфликт ультимативных установок. Либо единство и целостность культуры (а вместе с тем и цивилизации) достигается строжайшим отбором «приемлемых» ценностей, значений, норм и запрещением, уничтожением, исправлением тех компонентов культуры и цивилизации, которые нарушают или искажают систему (как она видится с позиций жесткого долженствования и однозначной монистической нормативности), либо – соединение предельных противоположностей (в том числе идеологических, политических, мировоззренческих – религиозных, научных, философских, этических, эстетических и др.) в рамках единой плюралистической модели культуры; на почве абсолютной толерантности, терпимости и доверия к любым мнениям, суждениям и оценкам (а в этом случае категорически утверждается свобода от каких-либо норм и ограничений, от самой системности и упорядоченности культурных значений). Компромисс между подобными ультимативными установками невозможен – ни теоретически, ни практически – тем более что они несводимы к предшествующей паре регулятивных механизмов и складываются на основе их нейтрализации, на новом, более высоком уровне рефлексии культурных и цивилизационных противоречий.
В то же время конвергенция предполагает в идеале соединение несоединимых ценностей и принципов, «мирное сосуществование» ценностей – либеральных и тоталитарных; национальных и всемирных (даже космополитических); классовых и общечеловеческих; религиозных и атеистических (или внерелигиозных, секулярных); элитарных и массовых; личностных и коллективных и т.п. Для осуществления столь «либерального» по своей природе социокультурного проекта, даже для самого приведения его в действие в обществе должно существовать известное согласие (а не конфронтация или брожение) ; должна сложиться специфическая ментальность, принципиально терпимая по отношению к плюрализму и свободе мысли. Однако в современной России, как и в постсоветской культуре, ни одно из названных условий не действует и в ближайшее время не имеет шанса восторжествовать.
Пара механизмов селекция/конвергенция, представляющих второй цикл архитектонического строения российской культуры (и цивилизации), по сравнению с парой кумуляция/дивергенция, представляющих первый цикл конфигурирования русской культуры, отличается более сложным строением и функционированием в культуре. Если кумуляция и дивергенция по своей семантике близки соответственно интеграции и дифференциации культурных форм как таковым, то селекция – уже не просто дифференциация культурных форм, а «дифференциация ради интеграции», а конвергенция – не просто интеграция, а «интеграция дифференцированного». Налицо двухуровневое строение новых механизмов, обладающих как бы своей «внутренней архитектоникой», последовательно выполняющих «два шага» в выполнении задания, второй из которых невозможен без первого. Соответственно более сложные конструкции требуют и более сложных, двухуровневых операций с ними, что затрудняет возможность их взаимной нейтрализации или аннигиляции, как в случае с механизмами первого цикла.
Это означает, что ситуация «культурного взрыва» на рубеже XX–XXI веков не просто реальна, но и остра, как никогда ранее. Столкновение селекции и конвергенции оказывается в принципе неразрешимым и «не снимаемым» в современной России, переживающей раскол и резкое расслоение общества, особенно болезненные после распада монолитной целостности тоталитарного строя в СССР, достигавшегося идеологическими манипуляциями и активностью репрессивно-карательных органов, возбуждающих в обществе социальный страх, и единства интернациональной советской культуры, поддерживаемого искусственно.
На фоне напряженного противостояния прототалитарных и антитоталитарных сил в постсоветском российском обществе нарастает неполитическая ностальгия по «старым добрым советским временам» и еще более глубокая архаическая тяга к доисторической унитарной целостности страны (не только дореволюционного, на даже и допетровского времени), с ее апологией самодержавия, православия, народности, национальной однородности и культурной замкнутости. Многие из упомянутых здесь национально-культурных комплексов носят в обществе, разумеется, коллективно-бессознательный характер.
Цивилизационное «распутье», на которое вышла посттоталитарная Россия на рубеже XX–XXI веков, не менее опасное и грозное, чем период Смутного времени на рубеже XVI–XVII веков или период русской революции (1905–1907; 1917–1922). В каждой из этих кризисных ситуаций Россия стояла перед национальной катастрофой как неотвратимой реальностью своего насущного бытия, и выход из кризиса во многом зависел от множества непредсказуемых случайностей и развивающихся спонтанно тенденций. В каждой из названных исторических ситуаций перед Россией стояла опасность ее «расчленения» (предсказанная и проанализированная И. Ильиным) – по территориальному или национальному принципу. Однако в оба предшествующих кризисных периода опасность «расчленения России» скорее исходила извне, от интервенции; в настоящее же время процесс «расчленения» цивилизации идет изнутри, от самой полиэтничности и поликонфессиональности России. А это уже не «расчленение» цивилизации, а ее «полураспад».
Конвергенция постсоветского времени была призвана в буквальном смысле соединить несоединимое, примирить непримиримо враждебные установки, связать в одно целое резко разделенные между собой, обретшие самостоятельность части, восстающие против какого-либо объединения между собой как против насилия над своей природой (и это ее призвание оправдано историко-генетически, логически, структурно-функционально – всем предшествующим культурно-историческим развитием). В то же время сама интегративная цель и основная функция конвергенции выдают реальное отсутствие единства и согласия между интегрируемыми частями, т.е. в значительной степени искусственность целого, его неорганичность, утопичность, нереальность. В самом механизме конвергенции мы наблюдаем драматическое расхождение между причинами и следствиями, условиями и результатами, средствами и целями социокультурной регуляции, которое может привести к фатальному срыву интегративных потенций русской культуры и российской цивилизации.
Если цель конвергенции – достижение социокультурного синтеза – будет реализована, вместе с устранением бинарности русской культуры, составляющей смысловую структуру ее менталитета, будет разрушена гибкая и динамичная модель ее саморегуляции («взаимоупор»), обеспечивающая силовой баланс полярных, взаимоисключающих тенденций, а значит, будет блокирован сам механизм выживания русской культуры в экстремальных ситуациях.
Если же цель конвергенции не осуществима практически, а сохраняется лишь как очередной утопический проект («доброе мечтание» либерализма, внутренне чуждого российской ментальности, скорее тяготеющей к противоборству консервативной традиционности и радикализма), то механизм конвергенции выродится в разновидность жесткой селекции – с той разницей, что селекционный механизм в период существования советской власти действовал в разделенных границей пространствах (отечество и зарубежье, метрополия и диаспора), а в случае возрождения селективных процессов в постсоветской России этот механизм будет перенесен в единое смысловое пространство отечественной культуры, что окажется равносильно переходу культурной смуты в фазу гражданской войны. В этом случае никакие призывы к консолидации культурных и социальных сил уже не помогут и не компенсируют нового раскола общества, быть может, еще более разрушительного, чем прежде, поскольку он будет опираться на усвоенный опыт эффективной глобальной селекции в отечественной и мировой культуре.
Так или иначе, но оба варианта развития событий в постсоветской России, опирающиеся на механизм конвергенции, носят определенно катастрофический характер в отношении русской культуры и российской цивилизации. Объединение интегральных и дифференциальных тенденций не может не быть по определению взрывным и разрушительным, если складывающееся и нарастающее напряжение не будет «демпфировано», исподволь смягчено некоей «срединной» ценностно-смысловой областью, медиативными тенденциями (идущими от культуры повседневности). Но в настоящее время усилившийся было после 1991 г. пласт обыденной «срединной культуры», свидетельствовавший о деполитизации и деидеологизации российского общества, под ударами очередных экономических и финансовых потрясений вновь начал сокращаться – как знак растущей социокультурной и политической напряженности общества, как симптом агонии, переживаемой цивилизацией.
Наблюдения за архитектоникой русской культуры, как она сложилась к концу XX – началу XXI веков, наводят непредубежденного исследователя на мысль, что цивилизационный алгоритм российской цивилизации конвергентным развитием завершает свой полный цикл. От робкой и аморфной интеграции разнородных и случайно связанных между собой социокультурных факторов (в виде кумулятивных процессов) – к первоначальной бинарной структуризации культурного целого (дивергенция) – такова фаза первичной конфигурации русской культуры. От более сложного и культуррефлексивного объединения противоречивых и гетерогенных тенденций (культурный синтез) – к глубокому расколу русской культуры на две автономные культуры, разделенные «железным занавесом» и ведущие друг против друга психологическую и идейную войну – такова следующая фаза вторичного конфигурирования русской культуры.
