Коллективная память, ярость низов, историческое будущее

Извлечение политических уроков истории не есть просто логическая абстракция или установление научно объективированной, окончательной и абсолютной истины. Оно всегда пристрастно и состоит из провозглашаемых выводов и молчаливых постижений, из неслучайных интуиций и эмоционально окрашенного выбора. Структурно обусловленное непонимание — "идолы человеческого мышления" Фрэнсиса Бэкона или "фетишизмы" Карла Маркса — также из этого ряда. Характер "извлечения уроков" зависит от уровня близости к центрам политической власти, действия, информации и

мышления. В частности, вряд ли можно говорить об извлечении уроков широкими социальными слоями или группами, т.е. поколениями, полами, этническими единствами и общественными классами — кроме как в обобщающих терминах, которые в немалой степени спекулятивны и условны. Вместе с тем нет сомнений, что драма первой русской революции оказала мощное воздействие на коллективное сознание российского общества и на каждую из его основных составных частей, а не только на главных политических актеров. Это особенно важно, потому что, когда в 1917 г. — всего лишь десятилетие спустя — началась следующая революция, воспоминания о первой революции все еще был свежи в памяти большинства взрослого населения России и непосредственным образом повлияли на их поведение.

Очевидно, что бурные эпохи оставляют в памяти людей более яркий и глубокий след, чем мирные и спокойные времена. По словам Марка Блока "мирная преемственность социального существования менее благоприятна для передачи памяти". Он также сказал в отношении историков, что "хороший катаклизм служит лучше нашему делу"¹. Драматический исторический опыт прочно откладывается в памяти, порождает модели и представления, особые когнитивные связи, некий Zietgeist ("дух времени"), непосредственно объединяющий всех его участников в политическое поколение. Ядро такого политического поколения, как правило, складывается из той возрастной группы людей, которые в момент, когда политическая буря обрушилась на страну, были еще достаточно молодыми, но зрелыми, либо, что еще важнее, сформировались в своих политических представлениях в ходе революционного периода. Подобный возрастной контингент часто представляет только половинный или еще более короткий срок "среднего поколения", скажем, одно десятилетие. Именно это явление отражено в русском названии "шестидесятники" — люди 60-х годов XIX в., т.е. те, которые пришли

к политической зрелости и активности (часто через университет или литературу) в период 1860—1869 гг. Также было названо "хрущевское" поколение России — "шестидесятники" XX в. В особенно бурное, насыщенное политическими событиями время, эти возрастные ступеньки сокращаются до нескольких лет. Так, "восьмидесятниками" называли в России тех, кто определились во время деятельности "Народной воли", особенно в период пика ее борьбы с самодержавием в 1879— 1883 гг.² Подобным образом в США и в Великобритании используется термин "sixty-eighters" по отношению к тем, кто был студентом или близким к ним во время событий 1968—1969 гг. В этом смысле для поколения "1905—1907-сятников" опыт революции 1905—1907 гг. нашел свое особое выражение в социальных образах России, в видении ее альтернативных будущих и потенциальных революций или умиротворений. Конечно, эти представления были как положительными, так и отрицательными, потому что, как было замечено, "в ходе революции разбивается столько же надежд, сколько их осуществляется"³. Здесь следует добавить, что это касается и победивших и неудавшихся революций.

Политическая мысль в России последовательно использовала категории этнических групп и социальных классов (или сословий) в качестве базовых единиц социальной классификации, самосознания и анализа. Эти характеристики фигурировали и в законодательстве, и в паспортах, и в правительственных проектах, и в требованиях оппозиции. Прежде чем заняться оценкой важности этих категорий для нашей темы, попробуем рассмотреть некоторые альтернативные принципы разграничения.

Выше уже упоминался возрастной признак. Крупное исследование "крестьянских волнений" 1905—1907 гг. выявило ряд случаев, когда в деревнях старики и женщины вместе выступали против, а временами и предотвращали погромы помещичьих усадеб⁴. Одновре-

менно отмечалась особая воинственность молодых мужчин в деревнях. В книге «Россия как "развивающееся общество"» мы рассмотрели, как различия в сознании и поведении возрастных групп определялись социальными характеристиками семейного хозяйства и деревенской жизни⁵. "Старики", которые часто были способны определять коллективные действия села, были, без сомнения, не "пожилыми" деревенскими бедняками или бобылями, но главами дворов (большаками), а "молодежь" в основном была холостой и находилась в зависимости у глав домохозяйств, к которым принадлежала. Однако эти различия в поведении и реакциях не полностью определяются принадлежностью к той или иной социально-экономической категории или степенью обладания реальной властью, потому что зависимость политического сознания от факта принадлежности к возрастному слою имела также свою собственную логику⁶. Те, кому было шестьдесят, когда началась первая русская революция, выросли при крепостном праве и были свидетелями долгого и неколебимого правления Николая I, освободительной реформы Александра II и контрреформ Александра III⁷. Для этого поколения воля царя была непререкаемой, от нее зависела и преемственность, и любые коренные изменения. Молодое поколение знало обо всем этом только понаслышке. У них на глазах совершались все многочисленные социальные перемены 1890-х годов, они были более грамотными, были больше связаны с городами и более подвержены влиянию политических диспутов и пропаганды, особенно той, которую вели сельские учителя и земские деятели. Тем, кому в 1905 г. было от 15 до 25 лет, в 1918 г. исполнилось, соответственно, от 28 до 38 лет. К этому времени многие уже успели отслужить в армии, стали главами дворов, т.е. вошли в ядро общинного схода. Основными уроками, которые они вынесли из опыта революции 1905—1907 гг., была враждебность царизма к их основным требованиям, жестокость армии и "влас-

тей", а также их собственная отчужденность от "своих" помещиков и городских "средних классов".

Мы сравнительно мало знаем о "поколении" рабочих 1905—1907 гг., но здесь важно отметить, что когда поднялась следующая волна политической борьбы в 1912— 1914 гг., обозначился раскол между старыми профсоюзными активистами, поддерживавшими в главном меньшевиков, и молодыми людьми, которые во время первой революции были детьми и подростками (причем это часто были сельские мигранты, только что приехавшие из деревни). Молодые мужчины в большинстве своем поддерживали большевиков и эсеров⁸. Именно благодаря их поддержке большевики сумели упрочить свое влияние на петербургских заводах и фабриках в 1912— 1917 гг., что стало решающим фактором в событиях рокового 1917 г. Можно по разному гадать о причинах этого влияния, однако важно отметить, что опыт поражения и разочарований 1905 г., массовая безработица 1906—1910 гг. и зрелище неудачных попыток социалистов удержать свое организационное влияние в период "спада" мало значили для этой группы. Они жаждали бросить открытый вызов политике "малых дел" и связанным с ней настроениям, которые революционеры обзывали "ликвидаторством". Их увлекали мечты о революции и не тяготили раздумья и опыт, связанные с ее поражениями в 1905—1907 гг.

Для характеристики интеллигенции и особенно немногочисленной политической элиты партийного руководства определенные воздействия революции 1905— 1907 гг. на возрастные группы могут быть более четкими и индивидуализированными. Как показывают сравнительные исследования, возраст и идейные позиции находились здесь в связи друг с другом⁹. Лидеры кадетов в период 1905—1907 гг. в основном были несоциалистическими и нереволюционными "восьмидесятниками", которые, находясь в оппозиции к политическому режиму, отмежевывались также и от "Народной воли". Они

сформировались в период контрреформ Александра III и под воздействием борьбы за сохранение автономии общественных институтов (земств, университетов, профессиональных союзов, судов присяжных и т.д.) от государства. Кроме небольшой группы бывших членов "Освобождения труда", лидеры социал-демократов в основном вышли из поколения 1890-х годов — это было время промышленного бума, который последовал за голодом 1891 г. Небольшая выборка среди руководства партии эсеров, приведенная Эммонсом в его исследовании, показывает наличие двух поколений: уцелевшие "семидесятники", которые "ходили в народ" (и вернулись из ссылок), и гораздо более молодые силы, которые влились в движение уже в начале XX в. Что касается интеллигенции, особенно тех, кому не было еще 20 лет в 1905 г. и, соответственно, 20—30 с небольшим в 1917 г., влияние политических идей и лидеров на них также часто коренилось в коллективных воспоминаниях о первой революции, реальных или мифологизированных. Говоря словами Пастернака (который родился в 1890 г. и был, соответственно, примерно на 20 лет моложе Гершуни, Струве, Ленина, Мартова и Жордании):

Этот мрак под ружьем

Погружен

В полусон

Забастовкой.

Эта ночь —

Наше детство

И молодость учителей¹⁰ .

В иерархическом и репрессивном российском обществе женщины находились на самых нижних ступеньках каждой из общественных категоризаций. В первой российской книге о правилах хорошего тона — "Домострое", появившейся в XIV в., битье жены провозглашалось необходимым и добродетельным. К концу XIX в. женщины-дворянки должны были проявлять дворянское достоинство. Купеческие жены должны были быть

хозяйственными и услужливыми, не имея дворянских прав, не имея законного доступа к купеческим капиталам и собственности, а крестьянки должны были трудиться не покладая рук, не имея права голоса на общинном сходе. Неформальные взаимоотношения несколько выравнивали это положение, однако фактическое неравенство русских женщин было глубоким. Революция 1905—1907 гг. обострила и проявила эти проблемы. Среди образованных российских женщин возникло движение аналогичное движению "суфражисток" на Западе, и их организация вошла в "Союз Союзов", но просуществовала недолго. Крестьянские женщины в некоторых деревнях также пытались объединяться, однако это были отдельные случаи и организации эти быстро распадались. В целом социальные механизмы дискриминации по полу остались нетронутыми, и сугубо женские выступления были редки. Большинство женщин, участвовавших в политической борьбе, шли за своими мужьями и подчинялись их вожакам. Мы уже упоминали многочисленные свидетельства об особом нежелании части крестьянских женщин идти против властей — это был консерватизм угнетенных, коренящийся в реалистическом пессимизме относительно результатов антиправительственных выступлений, в ограниченности политического и интеллектуального кругозора и в элементарной неграмотности. Что касается категории городских наемных рабочих, женщины в основном работали как прислуги, вне профессиональных союзов, в то время как среди работников металлургии и на железных дорогах, которые тогда играли центральную роль в политической борьбе, женщин совсем не было.

Реформы 1905 г. практически ничего не дали российским женщинам; они не получили избирательного права, не были изменены дискриминационные законы наследования и развода. В российских политических партиях, начиная с 1870 гг., был ряд женщин, как

рядовых членов, так и руководителей. Однако в период 1905—1907 гг. не сложилось никаких долговременных организаций или моделей борьбы за особые феминистские цели, что, соответственно, оказало значительные воздействия на цели, природу и социальный состав политических организаций и в 1917—1921 гг. Принадлежность к социальным низам не обязательно вызывает социальный протест и даже не обязательно порождает мечты о социальной справедливости. И вовсе не обязательно она означает умение извлекать политические уроки из революционной ситуации. Из революции 1905—1907 гг. не было извлечено никакого особого "женского урока", по крайней мере явно¹¹.

* * *

Революция 1905—1907 гг. усилила политические выражения этнических различий внутри Российской империи. Старое недовольство и новые обиды разгорались по мере того, как угасали надежды на мирные договоренности или компромиссные решения. Это обострение отношений выразилось, во-первых, в отношениях между русскими и нерусским большинством населения империи. На западной и южной "окраинах" воспоминания о национальных восстаниях и об их кровавых подавлениях российской армией и государством усиливали стремление к автономии или независимости. Похоже те, кто утверждал невозможность выхода из Российской империи путем открытой борьбы против нее, оказались правы, однако они идеологически и нравственно попали в положение людей, призывающих к "сохранению иностранного ига", которое еще раз продемонстировало свою жестокость. Репрессии, достаточно резкие по отношению к русским "бунтовщикам" в 1905—1907 гг., были еще жестче по отношению к нерусским подданным. Испуганное мятежами правительство пошло кое-где на попятную. Однако, восстановив свои позиции, оно бесцеремонно аннулировало многие уравнительные реформы или даже более ужесточило свою

политику, направленную против нерусского населения¹². Стремительно, одно за другим, последовали резкое сокращение представительства "окраин" в Думе, новые шаги, отменяющие автономию Финляндии как и официальная русификация Холмского уезда (который ранее был частью "десяти польских губерний"). Все национальные меньшинства жили в постоянном страхе произвольного ущемления их прав. Достижение национальной независимости все более казалось единственным способом защититься от "громилы", отгородившись от него государственной границей. Для тех "меньшинств", которые казались слишком малочисленны, как латыши, или были слишком разбросаны по всей стране, как евреи, или же слишком опасались иных соседей, как грузины, чтобы в то время добиваться независимости, основным требованием стала автономия и равенство перед законом. Эти требования сочетались с особой взаимной симпатией или терпимостью националистов окраин и самых радикальных политических организаций России из-за сближавшей их непримиримой антисамодержавности, антишовинизма и "пораженческой" позиции в войнах.

Что касается общественного мнения российских верноподданных монархистов, широкое участие нерусских в революции усилило их ксенофобию и убеждение относительно нелояльности национальных меньшинств. Приведенный выше анализ Сухотина являлся хорошим примером подобных взглядов¹³. Народные же их выражения были куда более грубыми и резкими. Единую и неделимую Россию надо было удерживать силой, борясь с природной склонностью к предательству у евреев, поляков, армян, финнов, сартов (коренное население Средней Азии) и т.д. Даже старые славянофильские мечты XIX в. о славянском союзе против всего остального мира были теперь отброшены горластым шовинистическим лагерем в России, чьи связи с правительством и с царским двором никто не скрывал. Для всех них.

чтобы обеспечить будущее государства, Россию необходимо было русифицировать. Единственными вопросами были вопросы времени и способов искоренения всех "чуждых" культур.

Еще одним уроком революции стала конфронтация между различными националистическими движениями нерусских народностей, а также между националистами и социалистами "национальных окраин". В дни революции различия в целях и взглядах из предмета дискуссий превратились в насущную политическую проблему, на повестку дня встал вопрос действительного контроля над территориями, ресурсами и людьми. Соответственно возрос и накал борьбы. Это стало особенно заметно на примере десяти польских губерний. Пока конфликт еще не достиг максимального напряжения, различные антицаристские силы сотрудничали или, по крайней мере, игнорировали друг друга. Но ситуация изменилась, когда началась революция 1905—1907 гг. Национальные демократы в тесном союзе с католической церковью и некоторыми промышленниками повели беспощадную борьбу, выражавшуюся в политической конфронтации и физическом насилии против чужаков (особенно против еврейского Бунда), как и против непатриотичных и безбожных польских социалистов из СДПК и ППС-левицы. Польские националистические движения и расколы, возникшие в этих битвах, сыграли важную роль в следующих десятилетиях и особенно в Первой мировой войне и возникшей после нее Польской республике. То же самое касается прибалтийских губерний, Кавказа, Украины, поволжских губерний, и т.д.

Два других "национальных" урока, вызванных событиями первой русской революции, менее очевидны, однако, в конечном счете, столь же важны. В общественном сознании России отпечатались определенные взаимозависимости этнической принадлежности и классовой принадлежности, а также отношения к революции или, по крайней мере, их основные стереотипы:

евреи—интеллигенция—социалисты, поляки—мелкое дворянство—националисты, латыши—батраки—социал-демократы и т.д. Конечно, было достаточно исключений из этих национально-классовых моделей поведения. Так, еврейские ремесленники принимали столь же активное участие в революции, как и еврейские студенты; среди поляков было много промышленных рабочих с сильными марксистскими убеждениями и т.д. Укоренившаяся убежденность в существовании определенных взаимозависимостей должна была оказать в будущем влияние как на поведение и взгляды "меньшинств", так и на верноподданных чиновников и офицеров.

Наконец, вожди и участники "всероссийских" революционных движений самой России также извлекли определенные политические уроки из тактического опыта борьбы. Большинство ортодоксальных марксистов и радикальных народников в РСДРП и партии эсеров не сомневались, что у пролетариев различной этнической принадлежности в России есть общие интересы. Поэтому казалось естественным создавать всероссийские партии, включающие всех собратьев по интересам и по идее в России. Однако, несмотря на серьезные усилия и длительные переговоры во время революции 1905—1907 гг., этого произошло лишь частично.

Формально латышские и польские социал-демократы, а также еврейский Бунд вошли в РСДРП, однако фактически все они сохранили свои собственные организации. Грузинские социал-демократы, в основном меньшевики, сохранили свое идейное своеобразие, так и не приняв полностью взгляды руководства всероссийской организации, даже во фракции меньшевиков. Украинские эсеры действовали независимо от партии социалистов-революционеров и т.д. Кроме того, все фракции имели сильную региональную и этническую окраску. Например, в рабочей среде большевики пользовались особенным влиянием у русских на Урале и в Санкт-Петербурге, меньшевики — у грузин, евреев и

украинцев на Юге. В партии социалистов-революционеров состояли в основном русские, особенным влиянием она пользовалась в Поволжье, однако она также имела сильный еврейский компонент, особенно в Западных губерниях и в своей "Боевой организации", осуществлявшей теракты. Дальновидные лидеры, конечно же, учитывали такие политические факты жизни в своих расчетах. Это в свою очередь усиливало дальше существующую этническую окраску организационных форм, самоотбора и взаимоотношений кадров политических активистов.

Если говорить о главных общественных классах, для российских промышленных рабочих, железнодорожников и ремесленников годы после революции стали временем депрессии и кризиса. К 1906 г. безработица достигла отметки в 300 тыс. человек (более 10%), оставалась высокой и далее. Массовые аресты шли рука об руку с локаутами, организуемыми союзами промышленников в крупных городах. Требования рабочих систематически отвергались и они вынуждены были отступить со многих завоеванных ими в 1905 г. позиций. Тюрьмы, ссылки и "черные списки" обезглавили рабочих, удалив наиболее политически активных ее членов. Многие по старинке стремились скрыться от безработицы и преследований в родной деревне или уходили в другие города, стараясь пересидеть плохие времена.

Однако, когда революционная волна спала, стало ясно, что некоторые из ее завоеваний остались. Октябрьский манифест 1905 г. узаконил профсоюзы, и целый их ряд был создан и продолжал работу, несмотря на постоянное вмешательство и травлю со стороны полиции. В Думе оказалось небольшое парламентское представительство депутатов от "рабочей курии". Выходило несколько рабочих газет. Правительство наконец приняло закон о страховании и пенсиях для промышленных рабочих и предоставило самим рабочим возможность выбирать

своих представителей в руководство страховых касс, что походило теперь более на политику Бисмарка, чем на стратегию Зубатова начала столетия¹⁴.

Самым непосредственным уроком, извлеченным рабочими из революционной борьбы, было более ясное осознание ими своей силы, своих возможностей и своих слабых мест. Они смогли остановить жизнь страны, но ничего не могли поделать против армии или долго удерживать свое преимущество в борьбе с полицией и своими хозяевами. Государство было их противником — обещания полного гражданского равенства оказались притворством. Городские "средние классы", особенно "образованные" либералы из оппозиции, умели красиво говорить, однако в ходе настоящей схватки, начиная с ноября 1905 и по январь 1906 г., а также и позднее, начали с враждебностью относиться к требованиям и активности рабочих. Только активисты социалистических партий и радикальная интеллигенция в "Союзе союзов" остались непоколебимыми и разделили вместе с рабочими горечь поражения.

К 1912 г., когда после жестокой реакции начался новый рост рабочего стачечного движения, он был связан с экономическим подъемом 1910—1914 гг., в результате которого число городских рабочих быстро увеличилось на 1/3, сократилась безработица и усилился отток из деревни в город¹⁶. И снова политическим выступлениям рабочих предшествовали студенческие демонстрации и голод на селе. Эти выступления были спровоцированы очередным проявлением жестокости правительства — Ленским расстрелом забастовщиков в 1912 г. В ответ по всей стране прокатилась волна забастовок солидарности. Также множились "экономические" забастовки с требованиями повышения заработной платы, сокращения рабочего дня, и т.д. Под влиянием полицейских репрессий многие забастовки превращались в политические. В 1913 г. число забастовок удержалось на высокой отметке, а в первой половине 1914 г.

приблизилось к уровню 1905—1907 гг.¹⁷ Однако на этот раз рабочее движение не объединилось с другими городскими движениями и было встречено "либеральным общественными мнением" скорее настороженно, чем с восторгом и энтузиазмом начала революции 1905— 1907 гг. Кроме того, на этот раз рабочее движение имело явную антиправительственную направленность. Помимо забастовочной волны его основным выражением был переход легальных рабочих организаций, т.е. профсоюзов и рабочих касс, из рук сторонников компромисса в руки более воинственных и агрессивных руководителей. Отмечался резкий поворот рабочих от меньшевиков к большевикам и эсерам и даже к еще более "левым" группам. Так во время забастовки 1914 г. большевистский комитет Санкт-Петербурга оказался "правее" более радикальных "диких" активистов, которые отвергли призыв комитета к прекращению забастовки. В недавно вышедшей работе Хаимсона, — хорошо документированном исследовании социального состава рабочего движения, сделан вывод, что этот политический сдвиг обозначал победу молодых рабочих и недавних выходцев из деревень (в противоположность стандартной трактовке в советских учебниках, в соответствии с которой эти изменения свидетельствовали о радикализации "потомственных" городских рабочих).

Социально связанные с рабочими, но ведущие иную борьбу, российские крестьяне получили от революции 1905—1907 гг. более ощутимые результаты, чем все остальные социальные слои и группы, принимавшие в ней участие. По городским рабочим ударила безработица. Те, кто боролся за республику потерпели полное поражение, либеральная мечта о парламенте осуществилась в карикатурной и бессильной III Думе. Российские крестьяне не получили всей земли, за которую боролись, ни всех требуемых ими свобод, однако арендная плата была снижена и заработки сельскохозяйственных рабочих, большинства крестьян, возросли²⁰.

Кроме того, государство аннулировало "недоимки". Тот факт, что помещики, напуганные революцией, стали срочно распродавать свои земли (за пару лет они распродали около 1/3 своих владений в семи самых мятежных губерниях)²¹, позволил значительному числу крестьянских дворов и общин обзавестись новыми угодьями. Эти значительные продажи не привели к падению цен на землю в основном из-за широкомасштабных покупок государственного Крестьянского банка, однако продажа банком земли крестьянам резко возросла, начиная с 1906 г., конечно, прежде всего, к выгоде наиболее богатых крестьян, но не только их одних²². Наблюдался рост сельскохозяйственного производства, а также цен на сельскохозяйственную продукцию. Государство финансировало расширение сельскохозяйственного производства, колонизацию новых земель и т.д. Что самое важное, власти извлекли политический урок из крестьянских бунтов во время революции и имели теперь представление об их гневе, их потенциальных сильных сторонах и о пределе их терпения, урок, который прочно врезался им в память. Несмотря на то, что великие надежды революционных дней не оправдались, произошел также важный скачок в крестьянской самооценке, который сыграл свою роль в дальнейших событиях²³.

Основным практическим выводом оставался тот факт, что несмотря на мечты двух и более поколений, царь не собирался даровать новые земли в ходе "второго освобождения". Стало ясно также, что он не спаситель и не защитник крестьян от чиновников и помещиков; крестьяне не забыли карательные экспедиции, порки и ссылки 1906—1907 гг. Что касается земли, ее можно было либо взять, либо купить. Оказалось, что ее нельзя взять — мощь государства была непреодолима. Самые активные пытались теперь наскрести средства на покупку земли или получить ее после переселения. Другие же начали продавать свою землю, когда становилось ясно, что ее недостаточно и никак нельзя увеличить, все

это конечно, в той степени, в которой они могли найти другие источники дохода.

В то же время столыпинская реформа — главный ответ правительства на революцию — встретила упорное сопротивление во многих крестьянских общинах. В большинстве общин были некоторые крестьяне, которые могли бы получить выгоду от реформы и пытались использовать ее. Однако лишь в редких случаях община разрешала выход из нее или сход выносил решение о приватизации всей земли. Причем как правило эти решения были приняты под прямым нажимом властей²⁴. Желание местного чиновничества выслужиться перед начальством, продемонстрировав быстрое выполнение его воли, было теперь основной движущей силой реформы, а сопротивление крестьянских общин — основным тормозом. Большинство крестьянских дворов отказывались верить, что "выдел" без расширения земельного надела и без значительных вложений мог бы улучшить их положение и они были правы. В то же время разрушение общины лишило бы их даже той защиты и поддержки, которую она давала. Как говорили сами крестьяне: "Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого попросить будет"²⁵. К реформам они часто относились "как к чуме"²⁶.

* * *

Выражение "народ" часто употребляли в России как синоним крестьянства. Оно почти совпадало с историческим российским правовым понятием "тягловых классов" (в отличие от "служилых")²⁷, либо просто имелись в виду те, кто постоянно занимался физическим трудом. И в том, и в другом случае крестьяне составляли подавляющее большинство этой категории. Те, кто пользовался этим термином, обычно подразумевали коренное различие между привилегированными обитателями России и ее плебейскими массами — человеческой массой производителей, солдат, слуг и т.д. Инородцы, особенно неславяне, просто исключались из такой категоризации.

Мы уже говорили о различиях между российскими рабочими и крестьянами в их целях, политических позициях, вождях и союзниках в 1905—1907 гг. Эти различия были значительными, однако из-за них основополагающие связи между рабочими и крестьянами и их сходство не исчезали. Большинство российских рабочих были крестьянами по происхождению и по сословию. Огромная часть их была рабочими в первом поколении. В 1905 г. не менее половины наемных рабочих-мужчин имели землю и часто возвращались в деревню, чтобы помогать убирать урожай или просто навестить семьи, которые продолжали жить в деревне²⁸. Большая часть вела холостяцкую жизнь в бараках в городе, либо имели жен и детей в деревне, либо, женившись, собирались вернуться в деревню и снова обосноваться там, т.е. "окрестьяниться". Вместе с тем шел постоянный поток молодых крестьян в город, особенно во время экономических подъемов. По своему языку, образу жизни и внешности промышленный рабочий отличался больше от других городских групп, чем от своих деревенских родственников. Именно это делало плебейские низы социальной реальностью в России: не столько сходство между рабочими и крестьянами, как глубина общего отличия от среднего и высшего классов, как бы они ни определялись.

Опыт революции 1905—1907 гг. еще четче обозначил эти сходства и различия. Отношение рабочих к городским средним классам стало более враждебным, вера крестьян в царское правительство была подорвана. Прячась в свои "раковины" под натиском наступающей реакции, крестьяне и рабочие встречали там друг друга. "Психологическая дистанция", которая разделяла рабочих Петербурга от образованного привилегированного общества²⁹, была справедлива также и для крестьян. Вместе с тем вековое крестьянское недоверие ко всем чужакам вполне разделялось рабочими и в 1906— 1907 гг., и позднее. В 1914 г., прямо перед войной, круп-

ная столичная газета Петербурга писала о том, что армейские и полицейские отряды с примкнутыми штыками патрулировали пустынные городские улицы с покосившимися фонарями, вырванными телеграфными столбами, бастующими фабриками промышленного Петербурга, где кипел "страшный гнев", и в то же время в центре города продолжалось "обычное движение, обычная жизнь и извозчики как всегда"³⁰. Рабочие также знали об этом. Очевидно, что в российских деревнях и городах не только земля, зарплата и нищета были насущными вопросами, но было и резкое деление общества на "мы" и "они". "Они" — это были государство и дворянство, помещичьи усадьбы и богатые кварталы городов, мундиры, шубы, очки в золотой оправе и даже правильная литературная речь.

Много споров велось по поводу того, почему же "белое дело" потерпело поражение от красных, у которых, по крайней мере в самом начале, не было ни опыта управления, ни регулярной армии, ни иностранной поддержки, ни нужного вооружения, ни международного признания. Вожди старой России, социалистические конкуренты большевиков, а также иностранные специалисты были уверены, что красные не продержатся дольше нескольких недель. Их победу объясняют самыми разными причинами, начиная от глупости их врагов и поразительной организованности ленинской партии до географии (центральное положение Москвы и размеры страны) и ошибочной военной тактики белых генералов. Все эти, пусть правильные соображения, не учитывают того факта, что гражданская война в решающие периоды велась не между членами партии большевиков и офицерами-монархистами, а между армиями, в которых обе эти группы составляли меньшинство. В условиях гражданской войны лояльность этих армий не могла приниматься как само собой разумеющееся и поэтому именно она становилась одним из решающих фактором, определяющих исход борьбы. Также важна

была способность мобилизовывать ресурсы, необходимые для военных действий: еду и фураж, лошадей и рабочие команды, боеприпасы, обмундирование и даже лапти, которые еще приходилось носить тогда русской пехоте. В основном мобилизация людских и материальных ресурсов проводилась насильно, однако вопрос всегда состоял в том, сколько может быть получено без прямого насилия, как много усилий потребуется затратить, чтобы получить остальное, и сколько в результате окажется в распоряжении командования армией.

Несмотря на жесткие методы и суровые наказания "белые" не сумели мобилизовать достаточное количество солдат. Несмотря на частые мятежи и массовое дезертирство, красным все же удавалось набирать достаточное количество рекрутов, чтобы обеспечить победу³¹. В решающие дни это соотношение оказалось 1:5, т.е. один "белый" солдат против пяти "красных". По многочисленным свидетельствам, белогвардейские полки действовали в основном как завоеватели, а по мере их продвижения по Украине, Югу России и Сибири, у них в тылу вспыхивали и разрастались восстания. Военный историк белой армии назвал их "волной восставших низов"³². Анархисты, многие сторонники эсеров, "зеленые" банды взбунтовавшихся крестьян и т.д. в решающий период 1918—1919 гг. воевали в основном с белыми, а не с красными. Причину этого назвал так в своих мемуарах генерал А.Деникин: "...ненависть, накопленная в течении столетий, горечь трехлетней войны и истерия, порожденная революционными лидерами". Он также описал свои собственные наблюдения, которые сделал, проезжая инкогнито по революционной России: "Теперь я был просто "буржуй", которого толкали и ругали — иногда злобно, иногда так — походя, но на которого по счастью не обращали никакого внимания. Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся. Прежде всего — разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям и к идеям. Ко всему.

что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чужой или недоступной толпе"³³.

Он упустил, что в гражданской войне эта ненависть и чувство отчуждения были взаимными. Пленники исторической логики этой войны, Деникин и его коллеги, не смогли, несмотря на все, изменить социальную стратегию своей армии и это определило исход их борьбы. Почти так же неспособны были они вычленить важное звено исторической причинности, которое было менее общим, чем "вековая ненависть", но и менее конкретным, чем "горечь войны", т.е. уроки классовой борьбы, данные революцией 1905—1907 гг. и последовавшие за ней политические перегруппировки. Кроме того, в свете гражданской войны ответ на вопрос о реальном существовании этого межклассового единства "низов" представляется ясным. Именно недоверие и ненависть большинства низов к буржуям и эполетам заставила их в 1918—1919 гг. принять советский режим, хотя и без энтузиазма. В конечном счете именно это определило исход гражданской войны.

Можно документально подтвердить эту сторону российской политической истории, просто перечислив самые стойкие части красных. Решительные, беззаветно преданные и безжалостные отряды, даже когда они малочисленны, играют решающую роль в дни революции. Их список в России 1917 г. как бы воскрешает список групп, социальных и этнических, которые особенно пострадали от карательных экспедиций, ссылок и казней в ходе революции 1905—1907 гг. Кронштадтские моряки и рабочие Невской Заставы сыграли решающую роль в битвах в Санкт-Петербурге (и в 1917 г., и в 1919 г.). Прославилась суровая верность латышских стрелков,