К. Поланьи. Экономика как институциализированный процесс

Что может быть объектом редистрибуции? Прежде всего, природные факторы производства, как вещные (земля, вода и т. д.), так и людские (рабочая сила в ее нерасчленснно-физичсском аспекте — недифференцированный живой труд). Далее, овеществленный труд (продукты производства в виде потребительных стоимостей) и, наконец, деньги. Ясно, что этот последний, денежный вид редистрибуции имеет смысл только в условиях более-менее развитого рынка, а посему его наличие является свидетельством или разложения отношений редистрибуции (пример — перевод феодалами своих крестьян на денежный оброк в эпоху позднего феодализма в Европе), или же существования ее в подчиненном виде при господстве отношений товарно-денежного обмена (пример — системы на­логообложения и социальной благотворительности в современ­ных развитых капиталистических странах).

Первый вид редистрибуции — естественно, самый прими­тивный и самый древний — зародился, когда человеческие коллективы были еще слитны с условиями их существования (прежде всего, с землей). Относительно редистрибуции другого природного условия — воды — следует сказать, что роль ир­ригации в становлении древнейших государств и в функцио­нировании АСП в целом многими авторами сильно преувели­чивалась, что нашло свое гипертрофированное завершение в выдвинутой К. А. Виттфогелем концепции «гидравлического общества» [358]. Интересные данные, работающие против этой концепции, привел еще четверть века назад на одной из дискуссий, посвященных АСП, Г. Ф. Ильин: «Выступавшие здесь говорили, что совершенно непременное условие земледе­лия в странах Востока — орошение. Это тоже неправильно.

Приведу некоторые округленные данные. В Индии в насто­ящее время орошается 20% земель, в Китае около 25%, в Турции и Иране — около 20%. Единственная страна, про которую можно сказать, что земледелие в ней невозможно без искусственного орошения,— это Египет. Есть у нас основания утверждать, что в древности процент орошаемых земель был больше? Вряд ли». «Водная» редистрибуция — ирригация — выступает, т. о., лишь как один из особенных видов редистрибуции, характерных для Востока, но не более (С.45).

Типообразующим основанием восточного социума был не ка­кой-то отдельный вид редистрибуции, а ее всеобщая форма. Доказательством этого служит тот факт, что АСП существовал и в крито-микенской Греции в условиях богарного земледелия, причем по степени типичности (господство государственного сектора, предельная бюрократизация, «поголовное рабство» и т. п.) ни в чем не уступал тому же Древнему Востоку. И на­оборот, в типичней стране ирригационного земледелия, при­чем в период самого усиленного ирригационного строительства — в Нововавилонском царстве — существовало общество с весьма развитым товарным хозяйством, по типу очень близкое античному. Отсюда, кстати, видно, что АСП — не столько ре­гиональная (неевропейская) модель развития, сколько всеобщая его (развития) стадия — последний этап первичной (ар­хаической) формации, которую проходят все народы. Другое дело, что одни народы проходят ее быстро (Европа «темных веков») или относительно быстро (крито-микенская и архаическая Греция), а другие задержива­ются на ней на тысячелетия или совершают к ней реакцион­ный возврат в ходе социальных мутаций (Рим эпохи домината, Россия после опричнины). Механизм подобной инволюции частично проясняется К. Марксом, который в своей статье «Революционная Испания» пришел к выводу, что абсолютист­ская монархия в Испании — скорее азиатская, нежели евро­пейская структура, ибо по мере своего усиления она препят­ствовала развитию разделения труда и товарообмена: «Абсо­лютная монархия...— писал К. Маркс,— сделала все от нее зависящее, чтобы не допустить возникновения общих интере­сов, обусловленных разделением труда в национальном мас­штабе и многообразием внутреннего обмена... Таким образом, абсолютная монархия в Испании, имеющая лишь чисто внеш­нее сходство с абсолютными монархиями Европы вообще, должна скорее быть отнесена к азиатским формам правления». То же самое можно сказать о петровском абсолютизме в России. Его сходство с европейским абсолютиз­мом настолько же поверхностно, как и у любой азиатской дес­потии. Ибо тот же абсолютизм Людовика XIV имел своей эко­номической основой развитое (для тех времен) товарно-денеж­ное хозяйство, а социальной опорой — гражданское общество с борьбой классов в той стадии развития, когда достигается вре­менное равновесие сил между дворянством и третьим сослови­ем. В России и Испании основы сильной центральной власти были иные — господство редистрибуции (в том числе — при Петре I — в самой грубой натуральной форме) и подавление гражданского общества при полной неразвитости третьего со­словия (С. 46-47).

Продолжая анализировать структуру редистрибутивных от­ношений, следует выделить в ней три этапа:

1. «Восходящая» редистрибуция, выражающаяся в изъятии центральной властью продукта «по вертикали» снизу вверх.

2. Концентрация и хранение продукта («storage», по терминологии К. Поланьи). «Иногда система, — пишет Поланьи,— сводится просто к складированию с последующим перераспределением, а иногда „накопление" носит чисто рас­порядительный характер, т. е. налицо изменение в правах присвоения без какого-либо изменения в фактически су­ществующем размещении продукта».

3. «Нисходящая» редистрибуцкя — перераспределение изъ­ятого продукта на нужды армии, бюрократии, на содержание рабочей силы, на общественные работы и т. п., а также наиспользование в качестве товарной массы для внешней тор­говли, монополизированной государством.

Из всего вышесказанного очевидной становится потребность системы редистрибутивных отношений в соответствующей ин­фраструктуре: для редистрибутивных потоков нужны каналы (дороги) и терминалы (склады). Для редистрибуции водных ресурсов требуется мощная ирригационная система каналов и дамб. Так, в Ангкорской империи столица являлась одновре­менно и центром распределения воды для обширной аграрной области. Для этого была создана поражающая своим размахом, рационализмом и эффективностью система, состоящая из гигантских искусственных озер и 800 других резервуаров, а также целого ряда самотечных каналов.

Другим элементом редистрибутивной инфраструктуры яв­ляется система учета, контроля и планирования, должен­ствующая компенсировать отсутствие внутреннего рынка. Вот как описывает И. М. Дьяконов такую систему в образцово-бюрократической деспотии — III династии Ура (ХХП-ХХ1 вв. до н. э.): «Организация царского хозяйства при III династии Ура являла картину удивительно развитого и четкого бухгал­терского учета и контроля; до нас дошли десятки тысяч учет­ных документов, а архивы царских имений этого времени представляют настоящий триумф бюрократизма.

Вся земля страны была определена по своему качеству, обмерена и сведена в земельные кадастры по округам, гра­ницы которых были точнейшим образом обозначены. В то же время государственные хозяйства или имения отдельных округов должны были поддерживать между собой тесные связи и контролироваться из Ура (С. 47-48). ...Велись поименные списки с целью учета возможного наличия рабочей силы для тех или иных трудовых кампаний (причем для каждого вида труда суще­ствовали раз навсегда установленные нормы выработки), а также с целью учета предстоящих к выдаче пайков (трудя­щийся персонал теперь, как общее правило, не получал земельных наделов); велись списки также больным и умер­шим. О наличии рабочей силы, о расходе продукции и неиз­расходованных остатках, о произведенных сельскохозяйствен­ных и ремесленных работах, об операциях торговых посред­ников и т. п. делались рапортички, на основании которых каждый окружной центр составлял годовые отчеты. Самый малейший расход, вплоть до выдачи двух голубей к столу царицы или туши сдохшего барана на корм охотничьим соба­кам, фиксировался документом на глиняной плитке и закреп­лялся печатями ответственного чиновника и государственного контролера. Существовала сложная система перекрестного контроля деятельности каждого чиновника».

Очень остроумными были системы учета и контроля в бес­письменных обществах Тауантинсуйу (ХУ-ХУ1 вв.) и Дагомеи (XIX в.). Эти системы немногим уступали по своей эффектив­ности и бюрократической изощренности делопроизводству в Шумере с его глиняными табличками или в Древнем Египте с его папирусом. А появившаяся в Минойской цивилизации в первой половине II тысячелетия до н. э. словесно-слоговая письменность (так называемая «линейная А») вообще предназ­началась исключительно для деловой отчетности и ни для чего иного попросту не годилась. То же самое можно сказать и про существовавший в микенской Греции вариант минойской пись­менности «линейная Б».

Сверхрегламентация процесса производства и всей жизни социума приводила к унификации и ограничению потребле­ния. Характерные для АСП учет, контроль и планирование были возможны лишь в неподвижном, усредненном и унифи­цированном мире, лишенном собственного спонтанного движе­ния. Это мир функционирующий, но не развивающийся. Как великолепно отлаженный часовой механизм, он повторяет одни и тс же круговые движения. Но стоит попасть в его подо­гнанные друг к другу шестеренки маленькому камешку — и механизм ломается. Развиваться он не может — на то он и механизм, а не организм (С.48).

Тотальная регламентация всей жизни предполагает нали­чие не только многочисленной вышколенной бюрократии, но и дисциплинированного населения, принявшего данные правила жизни как свои собственные и рефлекторно повинующегося властям. Личность архаичного общества, только что вышедшая из лона первобытнообщинного строя, а посему еще не разо­рвавшая пуповину, связывающую ее с первобытным коллекти­вом — идеальный человеческий материал для подобного обще­ства. «Иногда утверждают,— писал Б. Ф. Поршнев,— что признаком рабской психологии является страх, трепет перед вышестоящим. Но правильнее положение, что еще глубже лежит „добровольное рабство", как выразился французский писатель XVI в. Ла Боэси, т. е. покорность, воспринимаемая как нечто совершенно естественное, следовательно, неощуща­емое. Вот каков был исходный пункт всемирно-исторического прогресса как процесса раскрепощения человека. Это, так ска­зать, абсолютный нуль. Он царил колоссально долго». И далее Поршнев добавляет: «Если историю челове­чества, с одной стороны, тормозили все, кто имел власть и господство, то, с другой стороны, ее тормозили все духовные невольники общины и пленники покорности». Личность, равная нулю — необходимый компонент социаль­ной системы, в которой господствует тотальная редистрибуция.

Отсутствие рынка в обществах АСП, как уже указывалось выше, имело своей предпосылкой производство огромных масс однородных потребительных стоимостей, которые попросту невозможно было реализовать обменом, а посему оставалось только накапливать или непроизводительно расходовать на культ или строительство всякого рода Великих Пирамид, Ве­ликих Стен или Великих Каналов. Именно наличие подобных нереализуемых в товарообмене излишков и порождало сосло­вие распределителей, организованное в бюрократическую пи­рамиду, а вместе с ней — и АСП в целом.

При отсутствии рынка ремесленник был вынужден работать в государственных мастерских за пищевой паек и одежду не только и не столько в силу внеэкономического принуждения, сколько потому, что объективно не мог работать на несу­ществующий рынок. Эпизодическая меновая торговля была для него лишь дополнительным подспорьем, но не основным источником существования.

Отсутствие рынка не позволяло благородным металлам занять особое, исключительное место в качестве средства обмена. Отсюда — то удивительное безразличие инков и ацтеков к золоту, которое так поразило испанских конкистадоров (С. 49-50). Вот что пишет об отношении к благородным металлам в импе­рии инков Гарсиласо де ла Вега: «Золото, серебро и драгоцен­ные камни... не считались тем, что было необходимо для войны или для мира, и не рассматривались как имущество или сокровище, потому что, как известно, у них никакая вещь не продавалась и не покупалась за серебро или золото, и им не расплачивались с воинами, не расходовали их, чтобы помочь решить какую-нибудь нужду, которая у них возникала; и потому они считали их ненужной вещью, которую нельзя было съесть или купить на нее еду. Они ценили их только за их красоту и блеск, [используя] для украшений и служб в королевских домах и храмах Солнца и домах девственниц...». Но то же самое мы видим и в Египте эпохи Нового царства: «Поразительно, с какой баснословной расто­чительностью новоегипетские властелины расходовали свое золото на дела, ничего общего с обменом не имевшие». Золотом покрывали даже стены и полы храмов! «Разве было бы возможным неслыханное расточительство золота, если бы оно как средство обмена имело значение, сколько-нибудь близкое к современному?

После всего сказанного нам становится понятным, почему до конца новоегипетского владычества над „миром" мы не знаем ни одного купца-египтянина и почему торговцы зани­мали в обществе скромное и подчиненное положение».

При отсутствии рынка и денег как средства обращения основные продукты, производимые в данной стране и скапли­ваемые на государственных складах, начинают играть роль средства платежа, а также меры стоимости. Зарождаются рудиментарные формы кредита.

Продукты выступают как средство платежа, поступая в виде налогов в центр, а затем опять же как средство платежа выступают при оплате труда государственных ремесленников, при выплате жалования солдатам и чиновникам, содержания — придворной знати и т. д. Продукты эти в значительной сте­пени потребляются и, т. о., как средство платежа уничтожа­ются. Их излишки могут использоваться в меновой торговле на мелких локальных рынках. При отсутствии рыночной сис­темы в архаичных обществах, т. о., «средство платежа может быть независимым от использования денег в функции средства обращения.

Отсутствие денег как средства обращения в ирригационных империях также стимулировало использование денег как средства учета, а это помогло развиться разновидности банков­ского предпринимательства — фактически большим имуще­ственным управлениям, практиковавшим использование фи­нансов, существующих в виде основного продукта,— с целью способствовать трансфертным операциям и клирингу, осуществляемым в натуре (С. 50-51). Т. о., клиринг, перевод платежей и непереводные чеки появились сначала не как при­емы рыночной экономики, а наоборот, как административные средства, предназначенные для того, чтобы сделать редистрибуцию более эффективной и, т. о., развитие рыночных мето­дов — ненужным». (Да простит меня читатель за обильное цитирование К. Поланьи — здесь и ниже. Конечно, все это можно было пересказать своими словами. Но мне показалось уместным ознакомить читателя с прямой речью этого крупнейшего экономантрополога, поскольку широкому кругу не только его работы, но и само имя до сих пор, к сожа­лению, неизвестно.)

«Независимые значения платежа, стоимости, сокровища и обращения, т. о., подтверждены их институционально раз­дельными происхождением и предназначением. Мы имеем сейчас об этом совершенно твердые знания».

«Ранние деньги являются, как мы увидим, специальными целевыми деньгами. Различные виды объектов используются для отправления различных денежных функций; более того, эти функции институализированы независимо друг от друга. Смысл этого имеет широкую природу. Например, нет никакого противоречия ни в „платеже", используя средство, при по­мощи которого невозможно купить, ни в использовании в ка­честве меры стоимости предметов, которые не используются как средство обращения. В Вавилонии времен Хаммурапи яч­мень был средством платежа, серебро — универсальной мерой стоимости, а в товарообмене, который был очень слаборазвит, оба объекта использовались наряду с маслом, шерстью и неко­торыми другими основными продуктами.

Как известно, товарообмен требует выделения из массы товаров одного, который становится выражением стоимости всех остальных, т. е. всеобщим эквивалентом. Но эквивалент нужен не только в рамках товарообменных отношений. Редистрибуция тоже нуждается в эквивалентах — для учета и количественного выражения в какой-либо одной единице из­мерения потребительных стоимостей, хранящихся на госу­дарственных складах, для их планового перемещения и свое­образных безденежных кредитно-банковских операций с этими потребительными стоимостями (С. 51-52). Выступавшие в качестве все­общего эквивалента зерно, ткани, металлические изделия и прочее «обозначали количественное соотношение между раз­ного вида продуктами, которые использовались для платежа налогов, ренты, долгов, штрафов или которые обозначали соответствие гражданскому статусу, зависимому от имущест­венного ценза. Эквивалентность также может установить про­порцию, в соответствии с которой по выбору получателя могут быть заработаны плата или натуральный паек. Гибкость финансовой системы, базирующейся на главном продукте,— планирование, подведение баланса, учет зависят от этого средства. Эквивалентность здесь означает не то, что может быть дано за другой продукт, а что может быть востребовано взамен его».

«Хотя рыночные институты являются, соответственно, ин­ститутами обмена, рынок и товарообмен — не одно и то же. Обмен по фиксированным ценам встречается и при реципрокативных и редистрибутивных формах интеграции; обмен по договорным ценам, как мы уже сказали, существует лишь в рамках рынков со свободным ценообразованием. Может пока­заться парадоксальным, что обмен по твердым ценам совме­стим с любой формой интеграции за исключением [рыночно­го] товарообмена; тем не менее, это вполне логично, поскольку только товарообмен по свободно колеблющимся ценам явля­ется товарно-денежным обменом в том смысле этого слова, в котором оно обозначает форму интеграции». «Для того, чтобы иметь интегрирующий эффект, эта (товаро­обменная.— Е. С.) модель нуждается в инструментарии ценообразующих рынков, как в обществе девятнадцатого столетия, где механизм предложения — спроса — цены создавал интегративные цены. Простое присутствие рыночных элементов или даже рынка без свободного ценообразования в крестьянских и ремесленных обществах не создаст экономики, основанной на товарообменной парадигме». «По общему при­знанию, товарообмен, создающий интегративный эффект, поя­вился лишь вместе с саморегулирующейся системой конкури­рующих рынков, начало которой было положено в девятнад­цатом веке. Там, где цены. „установлены", „фиксированы" или как-нибудь еще „назначены", они созданы не рынком, а административным актом». Перед нами здесь то, что Ю. А. Васильчук именует «централизованным квази­товарным сектором». Этот сектор существовал, таким образом, не только в «крестьянских и ремесленных обществах», но и существует поныне, в том числе и в нашей экономике, где он является господствующим (С. 52-53). Рубль играет главным образом роль учетного средства, причем, как указывает К. Поланьи, «совет­ские редистрибутивные эквиваленты... являются на протяже­нии долгого времени отголоском цен мирового рынка девят­надцатого столетия». Общеизвестно, что у нас нет единого рынка со свободным ценообразованием, а есть множество (более тысячи) разных рынков с собственными ис­кусственно фиксированными ценами. Нет и единого платеж­ного средства и средства обращения, а имеется множество «специальных целевых денег», в большинстве же случаев дело сводится к меновой торговле как между предприятиями, так и отдельными гражданами (так называемый «серый рынок»). Таким образом, налицо процесс регрессивного перехода ко все более низким формам стоимости: от денежной и всеобщей — к развернутой и даже простой.

«Со второй четверти двадцатого века, однако, начиная с нацистской Германии, „современные" деньги стали выказы­вать определенную тенденцию к возврату вспять — к отсут­ствию унифицированности. При Гитлере в обращении находи­лось полдюжины „марок", и каждая из них была ограничена тем или иным специальным целевым назначением». Надо отметить, что у нас этот инволюционный процесс начался несколькими годами раньше и, продолжаясь по сей день, зашел гораздо дальше. (Результаты «ареста рубля», состоявшегося в 1926 году, подробно описаны в статье Алексея Черниченко «Кнут и пряник».)

В архаичных обществах разное целевое назначение денег проявлялось и в наличии специальных статусных денег, под­разделяемых на так называемые «деньги бедняков» и элитар­ные деньги. Если на первые можно было купить лишь грубую пищу и эле­ментарные предметы первой необходимости, то на вторые — элитарно-престижные товары (коней, золото, рабов, ювелир­ные изделия и т. д.). Функционирование этих двух иерархи­чески ранжированных денежных систем не только само по­рождалось сословно-статусной дифференциацией общества, но и, в свою очередь, подкрепляло и фиксировало статусные раз­личия. Затем, по мере развития денежных отношений, статус­ные деньги ушли в прошлое, будучи заменены деньгами как всеобщим эквивалентом стоимости. (В скобках отметим, что в нашей стране с начала 30-х бурно развился прямо противопо­ложный процесс. Спецраспределители, закрытые рынки, ста­тусные группы и сословия, система привилегий и прочие «номенклатурные» прелести очень хорошо известны ученым, 53 занимающимся исследованиями архаичных и традиционных обществ в рамках экономической антропологии, а также соци­ологам, изучающим «лагерную» субкультуру наших современ­ных ИТК) (С. 53-54).

Если вынести за скобки редистрибуцию природных ресурсов (земли, воды и т. п.), то останется редистрибуция челове­ческого труда в трех его формах — непосредственного живого труда, труда, овеществленного в потребительных стоимостях, и, наконец, труда, овеществленного в денежной форме стои­мости. Чем более вещный характер приобретает редистрибу­ция, тем меньше доля внеэкономического и выше доля эконо­мического принуждения. Редистрибуция в своей высшей — денежной форме играла важную роль в становлении афинской демократии. Политически искушенные афиняне сознательно отказались от идеи натурального распределения необходимых для жизни продуктов, дабы не давать власть в руки бюрокра­там-распределителям. Вместо продуктов в натуре государство давало гражданам от одного до трех оболов в день с тем, чтобы они сами покупали себе все необходимое на рынке. Поланьи именует такой способ редистрибуции демократичес­ким. Рынок играл при этом роль инструмента «нисходящей» редистрибуции в ее денежной, квазитоварной форме. «Он являлся (в современных терминах) искусственной конструкцией с ограниченным доступом, а в делах снабжения, валютного курса и контроля за ценами зависел от санкций государства». «Рыночная площадь была прежде всего социальным и политическим институтом, обеспечиваю­щим благоприятные условия для человеческого пропитания». Социальная политика современных западноев­ропейских социал-демократов, имевшая место в 60—70-е годы в рамках практики «государства всеобщего благоденствия» с се многочисленными программами помощи и социальной благо­творительностью,— не что иное, как «афинская модель» в современной упаковке.

В целом же все три вида редистрибуции по степени ове­ществления распределяемого труда составляют прогрессивные стадии развития обмена деятельностью. Это видно хотя бы из того, что европейский феодализм, базировавшийся на редис­трибуции, последовательно прошел эти фазы — от барщины и соответствовавшей ей крепостной зависимости, близкой к рабству, через натуральный оброк к денежному оброку, посте­пенно переходящему в денежную ренту в рамках арендных отношений. Примерно ту же самую закономерность мы на­блюдаем в первые годы советской власти. Как пишет Алексей Черниченко, «нэповский продналог весьма скоро сменился денежным сельскохозяйственным налогом (С. 54-55). Надо понять, что замена продразверстки продналогом означала замену прод­отрядов фининспекторами».

Но исходным пунктом развития цивилизации была редистрибуция живого труда. И именно эта разновидность редистрибуции лежит в основе того, что мы именуем казарменным коммунизмом (далее — КК). На наш взгляд, тотальное доми­нирование не просто отношений редистрибуции, но именно ре-дистрибуции живого труда отличает КК от всех других соци­альных организмов, в том числе и всех иных (более ранних или более поздних) структур АСП, одной из специфических фаз которого он (КК) является (С. 55).