XII. Роспуск 2-й Государственной Думы

Роспуск 2-й Государственной Думы. Запрос в Государственной Думе об Азефе. Мои выступления в Государственной Думе. Полет П. А. Столыпина с авиатором шт. — кап. Мациевским (соц. — революционером).

Моя служба в департаменте полиции и главном тюремном управлении протекала в период работ Государственной Думы 2-го и 3-го созывов, причем непосредственных отношений ко 2-й Государственной Думе я не имел, и самый роспуск ее, несмотря на то, что в это время я заведовал политической частью департамента, как я уже упомянул выше, был мне в подробностях неизвестен, и только вкратце я ознакомился с ним по делам того же департамента в бытность мою товарищем министра.

Мотивом к роспуску 2-й Государственной Думы послужили преступные заседания ее социал-демократической фракции, имевшей своей задачей подготовление восстания в гарнизоне, что было установлено розыскными органами и о чем П. А. Столыпин узнал post faktum. В заседании фракции, за которым наблюдало С.-Петербургское охранное отделение, явились представители армии и флота с мандатами от военно-революционных кружков. Чины полиции прибыли в заседание почти одновременно с делегатами, как раз в тот момент, когда один из них начал читать свой мандат. Все присутствовавшие в собрании подверглись задержанию, причем из них члены Государственной Думы по установлении личности были отпущены, а один из последних, депутат от Кавказа, успел при входе полиции разорвать мандат, текст которого был, однако, потом восстановлен.

1 июня 1907 года в закрытом заседании Государственной Думы П. А. Столыпин предъявил требование об устранении из ее состава 55 человек и о разрешении заключить из них 15 человек под стражу по обвинению в политическом преступлении. Государственная Дума этого требования не исполнила, вследствие чего была в тот же день распущена. Дело о бывших членах Государственной Думы социал-демократической фракции было предметом судебного рассмотрения в с. — петербургской судебной палате, приговором которой они были осуждены в каторжные работы.

К осужденным депутатам мне пришлось встать в непосредственные отношения уже в бытность начальником главного тюремного управления, так как ко мне обратился с просьбой один из кавказских депутатов о разрешении отвезти на родину тело скончавшегося в орловской каторжной тюрьме его осужденного товарища, тоже кавказца. Закон не содержал в себе прямого запрещения такого перевоза, хотя отдельные на это указания и вытекали из различных статей устава о содержащихся под стражей. Невзирая на это, я исполнил желание просителя и разрешил перевоз.

3 июня того же года был обнародован новый избирательный закон, значительно повысивший имущественный ценз и ограничивший представительство окраин. Этот закон дал работоспособную 3-ю Государственную Думу. Прежде чем говорить о моих в ней выступлениях, я не могу не остановиться на совместной с ней работе самого П. А. Столыпина.

П. А. Столыпин опирался на центр, поддерживаемый при голосовании то левым, то правым крылом, конечно, по преимуществу последним. Когда такая поддержка не всегда обеспечивала проведение законопроекта в желательном для правительства смысле и в самом центре, в особенности ввиду перемен председателя Государственной Думы, замечались колебания, председатель Совета Министров создал партию националистов, которая и служила главной опорой правительства. Необходимость в поддержке правого крыла ставила П. А. Столыпина в непосредственные отношения к крайним правым партиям. Министр относился к ним вполне искренно, хотя такая искренность категорически отвергалась партийными лидерами: они утверждали, что П. А. Столыпин вносит в партию раскол, поддерживая то одного, то другого из ее членов. Здесь вина перекладывалась с больной головы на здоровую, и отнюдь не естественное стремление министра привлекать на помощь правительству выдающихся людей, а рознь между ними была основанием раскола. Правые партии могли, пожалуй, поставить П. А. Столыпину в вину, что он не становился их рабом и не исполнял каждое их желание, раз оно, с его точки зрения, было антигосударственно. Выступления председателя Совета Министров в Государственной Думе были рядом сплошных триумфов. Его речи, несмотря на то что в них звучали иногда горькие истины, встречались громом аплодисментов. В моей памяти живо сохранилось впечатление от речи П. А. Столыпина, произнесенной после думского запроса об Азефе.[8]Можно пожалеть об охватившей министра живости темперамента. Рыцарски честный, он был чужд подвохов и легко попадался на провокацию, в житейском ее толковании, со стороны не только членов Государственной Думы, но иногда и отдельных лиц. Запрос по делу Азефа не заключал в себе никаких фактических данных о проявленной со стороны правительства незакономерности, и его текст показывал, что никаких материалов в этом направлении не имеется и у авторов запроса. Министр приказал мне тщательно проверить по департаменту полиции все сведения об Азефе, а главное — установить, не окажется ли каких-либо данных об участии Азефа в террористических актах. Я добросовестно этим занялся, нашел небольшие указания, что Азеф состоял в числе секретных сотрудников, но тщетно искал подробностей его агентурной деятельности, так как, очевидно, таковые остались в руках непосредственных его руководителей. Указания на участие Азефа в боевых предприятиях безусловно отсутствовали, и только в виде вывода можно было проникнуться удивлением, как слепы были стоявшие в то время во главе розыска лица. Результат моих исследований я доложил министру, и мы совместно обсуждали позицию, которую должно занять правительство в заседании Государственной Думы при обсуждении порядка принятия запроса. Я высказал мнение, что в этом заседании никаких дополнительных фактов, вероятно, представлено не будет, а потому полагал ограничиться кратким заявлением представителя правительства, что за отсутствием в запросе и в прениях фактических данных о незакономерных действиях власти, она лишена возможности представить какие-либо возражения. При этом я находил, что такое заявление должно быть сделано не председателем Совета Министров, а второстепенным членом правительства, предлагая взять это на себя. Министр пожелал выслушать мнение А. А. Макарова, который всецело разделил мой взгляд, и тогда П. А. Столыпин решил, что я и выступлю с таким заявлением.

В думском заседании министр присутствовал, а я ожидал времени для моего выступления. Действительно, ни один из ораторов ничего к содержанию запроса не прибавил, а молчание присутствовавших правительственных лиц вызвало среди левых групп заметное волнение, так что по ходатайству представителя кадетов был сделан перерыв для обсуждения создавшегося положения. Во время перерыва я спросил министра, не изменил ли он своего решения, и получил в ответ распоряжение выступить вслед за первым после перерыва оратором Думы. На кафедру вошел депутат Пергамент. Блестящая речь его состояла из общих фраз, но он в довольно ядовитой форме несколько раз лично задел министра. Последний не выдержал этих нападок и со свойственной ему прямотой выступил сам с подробными объяснениями. Эта речь дала оппозиции материал для возражений в течение целого следующего дня, причем думские ораторы особенно останавливались на заявлении П. А. Столыпина об участии членов Государственной Думы Милюкова, Набокова и князя Долгорукова в Парижской конференции партии социалистов-революционеров, и об их стараниях воспрепятствовать выгодной реализации за границей русского займа. Такие возражения успеха не имели, так как оглашенный министром факт остался незыблемым. Казалось, об Азефе забыли, посвятив все время критике речи председателя Совета Министров. Хотя Государственная Дума и отвергла запрос, но выступление П. А. Столыпина дало ей впоследствии основание затрагивать столь же необоснованно вопросы политического розыска, которые по своему существу не допускали публичных обсуждений. Я далек от мысли ставить эту горячность в упрек П. А. Столыпину. Возмущение всякой ложью, передержками или инсинуациями было свойством его характера: он не выдерживал дерзкого вызова даже тогда, когда от этого зависела его собственная жизнь.

В 1910 году я находился за границей, где прочитал в газетах, что П. А. Столыпин совершил в С.-Петербурге полет на аэроплане, пилотом которого был штабс-капитан Мацеевич, известный член партии социалистов-революционеров. Я не допускал мысли, чтобы П. А. Столыпин мог решиться на этот шаг, если бы партийное значение Мацеевича было ему известно и телеграммой поставил в вину директору департамента полиции, что он не предупредил об этом министра. Этот упрек я повторил директору по возвращении в С.-Петербург и, к удивлению, узнал от него, что министр был ознакомлен со всеми, имевшимися о Мацеевиче, данными. При беседе с П. А. Столыпиным в тот же день я не удержался, чтобы не высказать ему моего мнения о такой неосторожности. Министр ответил, что его уже достаточно по этому поводу упрекали, но он не в силах был выдержать «вызова» со стороны Мацеевича. Он рассказал мне, что при посещении им аэроплана Мацеевич, смотря ему прямо в глаза, с улыбкой спросил, не решится ли он совершить полет вместе с ним? Не обдумывая возможных последствий, министр согласился на это предложение. Когда они сделали один круг, Мацеевич, обернувшись к П. А. Столыпину, спросил, не желает ли он продолжить полет? «Мне стоило большого труда сохранить спокойствие, ответив, что для более продолжительного полета мне мешает больная рука», — закончил министр. После этого ответа Мацеевич благополучно спустился на аэродром. Через некоторое время Мацеевич вместе с аэропланом упал с большой высоты и расшибся насмерть. Был ли это несчастный случай или наказание за то, что видный член партии социалистов-революционеров не воспользовался столь удобным случаем для террористического акта в отношении председателя Совета Министров, останется навек тайной покойного.

Мне пришлось выступать в Государственной Думе при обсуждении бюджета, о котором я уже говорил, и два раза по приказанию министра внутренних дел заменять его при общих прениях по поводу сметы министерства. Я не избег при этом нападок со стороны левых и направленных против меня несочувственных возгласов при вступлении на кафедру, но зато во время моих объяснений немедленно депутатами откладывались в сторону газеты — и я говорил при полном внимании Думы. Много времени отнимало присутствование в думских комиссиях, — как в бюджетной, так и в комиссии законодательных предложений. В последней председательствовал октябрист Н. И. Антонов, бывший прокурор, у которого нельзя было отнять знаний и привычки к публичной деятельности, но который страдал любовью к отвлеченным суждениям, вследствие чего такая наклонность председателя вызывала нескончаемые словоизвержения и у других членов комиссии, не обладавших юридическими познаниями Н. И. Антонова. Таким образом, законопроект об исключительном положении, повлекший за собой массу теоретических прений, отнял десятки заседаний, тогда как в результате все статьи его были приняты.

Общие прения по смете министерства внутренних дел никакого отношения к смете не имели и заключались в резких суждениях о деятельности министерства, особенно деятельности департамента полиции и корпуса жандармов. Я не говорю уже о том, что такие суждения отличались сгущением красок и выражались в инсинуациях, а подчас и в заведомой лжи. Я припоминаю, как член кадетской партии, бывший военный судья, отставной генерал Бабянский выступил с резкой критикой жандармского корпуса, подчеркнув особенно недостаток образования его офицеров. Кроме того, он упрекал их в жестокости, так как последствием их расследований были смертные приговоры военных судов. Я должен был указать названному члену Думы, что его утверждения о недостаточности образования у офицеров командуемого мной корпуса значительно преувеличены и что в корпусе много офицеров носят тот же знак военно-юридической академии, как я и генерал Бабянский. Что касается до смертных приговоров, то я представил Государственной Думе статистические данные о количестве их, приходящихся на одного военного судью, не называя имен. В зале раздались восклицания: кто же тот судья, на долю которого приходится наибольшее количество таких приговоров? В ответ я назвал фамилию генерала Бабянского, что, к сожалению, вызвало со стороны ярых противников военных судов не негодование, а смех.

Невзирая на такой характер дебатов, Государственная Дума, тем не менее, принимала представленные ей сметы без изменений, в течение краткого времени.

Во всяком случае, можно сказать, что работа 3-й Государственной Думы была во всех отношениях более продуктивной, осуществлявшей законодательные функции и не исключавшей совместной деятельности с правительством, чем работа той же Думы других созывов.

XIII. Дело Лопухина

Дело Лопухина. Служба с П. А. Столыпиным. Его отношение. Комиссия по реформе полиции. Окраинная политика. Аграрная реформа. Назначение командиром отдельного корпуса жандармов.

Первые дни моей служебной деятельности в должности товарища министра внутренних дел ознаменовались процессом бывшего директора департамента полиции А. А. Лопухина, крайне тяжелым с правительственной точки зрения и неприятным лично как П. А. Столыпину, так и мне. А. А. Лопухин был другом детства и товарищем по гимназии П. А. Столыпина, так что они были даже на «ты». Я знал Лопухина еще мальчиком, в бытность мою в Ярославле у его дяди, председателя окружного суда Б. А. Лопухина, был знаком и хорошо принят в семье его будущей жены, урожденной княжны Урусовой, встречался и сохранил самые хорошие отношения лично с ним во время совместной прокурорской службы. Я был поражен известием, что Лопухин оказался способным выдать революционерам известного ему, как директору департамента полиции, секретного сотрудника и тем нанести весьма серьезный вред делу политического розыска, так как его беседа с Бурцевым, относительно Азефа, повлекла за собой разоблачение революционными партиями, путем сопоставления, и других тайных агентов розыскных учреждений.

На второй или третий день после моего назначения П. А. Столыпин спросил мое мнение об этом деле, и я ответил, что пока еще детально с ним не знаком, но считаю, что такой поступок со стороны бывшего директора департамента полиции не имеет названия и должен, повлечь за собой самую суровую административную кару. Что же касается до преследования в судебном порядке, то, насколько я могу судить, дело Лопухина не подходит ни под одну статью уголовного уложения. Министр заметил, что ему дело очень неприятно, что он говорил о нем даже с самим Лопухиным, в результате чего их прежние отношения совершенно нарушились, а что мое мнение об уголовной стороне дела будет подвергнуто обсуждению в особом совещании, имеющем состояться в тот же день при участии бывшего товарища министра внутренних дел А. А. Макарова, при котором дело возникло.

Вечером, в кабинете министра, собрались министр юстиции И. Г. Щегловитов, А. А. Макаров, прокурор с. — петербургской судебной палаты П. К. Камышанский и другие чины. Вопрос о судебном направлении дела вызвал оживленные споры. Я остался при высказанном ранее министру мнении, но тем не менее большинством голосов было решено дать делу судебный ход. В судебном заседании в деянии Лопухина ярко выразилось отсутствие состава преступления. Обвинение было предъявлено по 102-й ст. угол. улож., для применения которой необходима была принадлежность подсудимого к тайному преступному сообществу, что, конечно, не имело ни малейших фактических оснований. Тем не менее Лопухин был осужден и сослан в Сибирь на поселение. Такой приговор оказал правительству очень дурную услугу, дав левым партиям возможность не без основания обрушиться на власть за превращение суда в орудие политической борьбы.

Быстро вошел я в курс дел подведомственных мне департаментов, причем в отношении главнейшего из них — департамента полиции — моя прежняя в нем служба принесла мне огромную пользу, особенно знакомство с личным составом этого учреждения. Директор Трусевич уехал в отпуск, вице-директор Н. П. Зуев вступил в управление департаментом, что сразу дало мне возможность начать проводить те перемены, которые я считал безусловно необходимыми. Прежде всего я, не упраздняя районных охранных отделений, приступил к их реформе, заключавшейся в том, что начальниками районов назначал, с полного одобрения командира отдельного корпуса жандармов, барона фон Таубе, старших чинов губернских жандармских управлений, а затем постепенно заменил некоторых ответственных чинов департамента полиции другими лицами.

Доклады у министра по департаменту полиции, в моем присутствии, продолжались по-прежнему два раза в неделю и таким образом давали мне возможность ближе знакомиться с личностью и деятельностью П. А. Столыпина, вызывая во мне все большее и большее уважение к этому выдающемуся государственному деятелю. Нельзя не остановиться на них подробно.

П. А. Столыпин не был петербургским чиновником. Его служба началась в министерстве земледелия и протекала затем в провинции в должностях предводителя дворянства и губернатора в Гродно и Саратове. На всех этих должностях П. А. Столыпин заслужил всеобщую любовь и уважение, а на последнем посту имел случай проявить твердость и преданность Государю в тяжелое смутное время, рискуя своей жизнью. При беспорядках в Саратовской губернии он был ранен в правую руку, которой плохо владел до последнего времени. На посту министра внутренних дел, а затем и председателя Совета Министров он сохранил те же качества, выказав выдающиеся государственные способности и ораторский талант. Долг службы был у него на первом плане, а отсутствие личных интересов и тут привлекало к нему всех, с ним соприкасавшихся по какому бы то ни было поводу. Твердость и пренебрежение к опасности не покидали П. А. Столыпина до его трагического конца. Недаром вся Россия оплакивала его смерть. Вступление П. А. Столыпина на высокие посты, к которым он был призван, совпало с овладевшей Россией смутой, потрясшей весь государственный организм, л хотя острый ее период был прекращен сильной волей П. Н. Дурново, — но П. А. Столыпину остались в наследство ее следы и переход к нормальному времени. Правда, ему облегчило эту трудную задачу и общественное настроение. Эксцессы 1905 года испугали многих так называемых либералов, почувствовавших серьезную опасность для своего кармана. Провинциальные либеральные деятели среди дворянства и земства значительно поправели и пошли навстречу мероприятиям П. А. Столыпина по восстановлению государственного порядка. В этом направлении некоторые из них достигли, вопреки «программным убеждениям», крайних пределов, жертвуя большие суммы денег на усиление ненавистной им полиции. Новый избирательный закон дал и возможную для совместной с правительством работы 3-ю Государственную Думу.

П. А. Столыпин пользовался в ней огромным авторитетом, который, кроме указанных выше личных качеств, вызывался искренним отношением министра к этому законодательному учреждению.

«Не забывайте, — говорил мне П. А. Столыпин, — что Государю Императору благоугодно было даровать Русскому народу представительные учреждения. На нас лежит священная обязанность стараться, чтобы они могли правильно функционировать».

Этот взгляд проводился им в жизнь неукоснительно. Он старался быть в постоянном общении с членами Государственного Совета и Государственной Думы, обсуждая с ними у себя совместно с чинами министерства возникавшие вопросы, и шел навстречу пожеланиям не только обеих палат, но и отдельных их членов. Такое отношение не исключало другого принципа, что правительство, в стремлении к дружной работе с Государственным Советом и Государственной Думой, не должно умалять своего достоинства, оставаясь регулятором государственной жизни. При всяком покушении на самое существо власти он проявлял твердость в сохранении авторитета правительства. Это не могло не вызывать к нему всеобщего уважения, в особенности потому, что он был чужд мелочей, а тем более вопросов личного самолюбия. Раз какой-нибудь вопрос, по его убеждениям, имел важное значение для пользы родины, П. А. Столыпин являлся непреклонным и ни перед чем не останавливался. Слава и благоденствие России и ее Монарха были для него священны.

С П. А. Столыпиным можно было не соглашаться в отдельных вопросах, но нельзя было не преклоняться перед его искренностью и заботами о пользе России.

В положении его товарища я встретил очень немного вопросов, в которых наши мнения расходились, — это были вопросы окраинной политики и национальные. В первом я исходил из того же положения, что нельзя подчинить себе народности с высшей культурой при условии, что государство, желающее этого подчинения, стоит на низшей. Этим, по моему мнению, объясняется тщетность всех попыток ассимилировать России Финляндию и Польшу, не говоря уже о том, что такие попытки вызывали со стороны России громадные денежные затраты, ложившиеся бременем на государственную казну. Несмотря на эти тяжелые для правительства затраты, население окраин видело в каждой попытке к ассимиляции проявление насилия. Несомненно, что окраины должны были нести ограничения в целях государственного единства, сохраняя за собой свои национальные особенности и выработанные веками обычаи. П. А. Столыпин не был сторонником насилия, но проведение строгой системы подчинения окраин было выражением владевшей им мысли о «сильной России».

Мне не приходилось вмешиваться в эту сферу политики министра, так как, при вступлении моем в должность, я высказал ему мысль, что беру на себя обязанность заведования полицией, а не вмешательство в общую политику, поэтому я соприкасался с указанными выше вопросами только в узких рамках моих функций. Так, я не мог не согласиться, что нельзя допустить в Финляндии экстерриториальность для революционеров и полную свободу организовывать террористические акты в нескольких верстах от резиденции Государя Императора.

И с этой же специальной стороны я поднимал у министра еврейский вопрос, находя, что все ограничения в этой области не достигают цели, а вызывают озлобление, крайне опасное для сохранения внутреннего порядка. П. А. Столыпин не был противником моей мысли, но находил, что предоставление равноправия евреям вызовет негодование в некоторой части русского общества. Он докладывал мои соображения Государю Императору, который, насколько я мог понять из слов министра, разделял его мнение, поручив П. А. Столыпину, не возбуждая законодательного вопроса, в административном порядке принять меры к облегчению ограничительных постановлений против еврейства. Такие меры были приняты, вызвали неудовольствие со стороны Государственной Думы и едва не полный разрыв министра с крайними правыми партиями.

Очень сочувственно относился П. А. Столыпин и к работе общественных учреждений. Он стремился распространить положение о земстве на те местности, где оно еще не было введено. Этот вопрос он считал настолько важным, что, встретив в Государственном Совете отрицательное отношение к введению земства в юго-западных губерниях, пошел на самые крайние меры: ему удалось испросить у Государя роспуск Государственного Совета и Государственной Думы на несколько дней и провести закон о земстве в порядке 87-й ст. учрежд. Госуд. Думы.[9]Проявляя такую настойчивость, П. А. Столыпин не заботился о своих личных интересах, ставя на карту возможное неудовольствие Государя Императора, ввиду отставки некоторых обиженных членов Государственного Совета правого крыла.

Излюбленным детищем министра надо считать вопрос об аграрной реформе, от правильного решения которого, по его мнению, зависело самое существование государства. В России, при абсолютном монархическом строе, как бы поощрялось среди крестьянства крайнее социалистическое направление. Крепостное право, а затем общинное владение землей уничтожали принцип частной собственности и вкореняли в крестьян убеждение, что земля — общая. Такой способ владения землей имел еще и другую дурную сторону, так как ослаблял в крестьянах-общинниках стремление к интенсивному хозяйству на непринадлежащих лично каждому из них участках. Отсутствие у них лично принадлежащей им земли подрывало уважение к чужому праву собственности на соседние с ними помещичьи имения. Несмотря на то, что к сторонникам общинного землевладения принадлежали, по разным основаниям, не только либералы, но и большинство консерваторов, на которых правительству естественно было опираться, П. А. Столыпин, придя к убеждению, что только путем создания института частной собственности у крестьян можно поднять самое понятие о собственности, составляющее основной принцип всякого общежития, а тем более государства, провел закон о выселении крестьян на хутора при широком содействии правительства. Он был совершенно убежден, что мелкие собственники окажутся наиболее твердым, с точки зрения правительства, классом, причем не боялся возникновения деревенского пролетариата, что и высказал с кафедры Государственной Думы при обсуждении этого законопроекта. Министр направлял все свои силы к тому, чтобы выселение крестьян на хутора велось самым интенсивным образом и в 1909 году, вместе с министром земледелия и землеустройства А. В. Кривошеиным, лично объехал некоторые губернии, знакомясь на месте с ходом работ землеустроительных комиссий. В течение зимы министр приказал приехать в Петербург со всей России непременным членам губернских присутствий по землеустройству. Он сам торжественно открыл первое заседание, и надо было видеть, с каким одушевлением он выяснял перед собранием цели и задачи новой аграрной реформы. Речь эта, благодаря ораторскому таланту П. А. Столыпина, произвела на присутствовавших очень большое впечатление. Дальнейшие работы съезда, протекавшие под председательством товарища министра внутренних дел А. И. Лыкошина, ежедневно докладывались министру.

Не менее важным государственным делом надо считать заботы П. А. Столыпина о реорганизации полиции, вылившиеся в определенный законопроект; к сожалению, 3-я Государственная Дума не успела рассмотреть, а 4-я, занятая революционной работой, совсем не удосужилась его обсуждать. Мысль о необходимой реформе полиции возникла у П. А. Столыпина еще в 1906 году. Была организована комиссия под председательством бывшего товарища министра внутренних дел А. А. Макарова, которая выделила для детального обсуждения основных вопросов подкомиссию, под председательством директора департамента полиции М. И. Трусевича. Я принял участие в этой комиссии в качестве исполняющего обязанности вице-директора департамента.

С назначением на пост начальника главного тюремного управления я, по высочайшему повелению, был оставлен ее членом, продолжая участвовать в ней и в качестве товарища министра, хотя председателем оставался до конца А. А. Макаров. До моего вступления в члены комиссии, последняя выработала законопроект об исключительном положении и неприкосновенности личности. В подкомиссии были собраны все иностранные законодательства и даже инструкционные положения, регулирующие это дело в других государствах, а также составлен сборник всех тех обязанностей, которые лежали на русской полиции и были разбросаны по различным частям свода законов. Исходя из того положения, что полиция исполняет массу функций, не имеющих ничего общего с ее прямым назначением, был выдвинут первый принцип об освобождении ее от этих обязанностей, чтобы дать ей возможность заняться своим прямым делом. Вторым принципом было улучшение материального быта полицейских чинов, в связи с необходимым увеличением штатов, поднятие образовательного ценза и уничтожение полной зависимости полиции от личного усмотрения местного начальства. Третьим — объединение полиции и отдельного корпуса жандармов как в центральных, так и в местных учреждениях. Четвертым — согласование действий офицеров отдельного корпуса жандармов с деятельностью чинов судебного ведомства по производству дознаний о политических преступлениях, причем в этом случае функции корпуса жандармов сокращались и восстановлялся порядок, указанный в судебных уставах Императора Александра II. По выработке этих основных положений, они были переданы в пленум комиссии, детально рассмотрены, и готовый законопроект был внесен в Государственную Думу.

Этим законопроектом затрагивался вопрос о подчинения департамента полиции и отдельного корпуса жандармов одному лицу — товарищу министра внутренних дел, который мог совместить в себе и должность командира корпуса. Вопрос этот на практике вызывал постоянные недоразумения, и обе эти должности то соединялись, то разъединялись, в зависимости от взглядов министра внутренних дел и личностей кандидатов на эти посты. В законодательном порядке он был разрешен весной 1905 года, когда была учреждена должность товарища министра внутренних дел, заведующего полицией и командира корпуса жандармов в лице генерал-майора Д. Ф. Трепова. В ноябре того же года с назначением Д. Ф. Трепова дворцовым комендантом эта должность была упразднена, а заведование департаментом полиции принял на себя министр внутренних дел П. Н. Дурново. Со вступлением в министерство П. А. Столыпина эти функции были возложены на товарища министра А. А. Макарова при отдельном командире корпуса. Я заместил А. А. Макарова во время сохранения этого разделения. В феврале 1909 года П. А. Столыпин тяжко заболел. Когда он стал понемногу оправляться, я беседовал с ним по этому поводу. Министр безусловно стоял за соединение, и мы обсуждали только: провести ли в законодательном порядке высочайше утвержденную инструкцию генералу Трепову, или назначить меня командиром корпуса и фактически соединить вновь эти должности. Первое предположение вызывало известные осложнения, так как Д. Ф. Трепову было предоставлено право всеподданнейшего доклада помимо министра, право заседать в Совете Министров и распоряжаться кредитом, что П. А. Столыпин и я находили невозможным. Поэтому министр остановился на второй комбинации, тем более что ее легко было осуществить, так как я, как бывший военный, мог быть переименован в военный чин. Единственное затруднение состояло в необходимости устроить другое назначение бывшему в то время командиром корпуса жандармов барону фон Таубе.

П. А. Столыпин не любил откладывать раз принятого решения и приказал мне прямо от него поехать к генералу Сухомлинову и просить его предоставить барону фон Таубе соответствующую должность по военному ведомству. Генерал Сухомлинов высказал сожаление, что ему очень трудно и почти невозможно исполнить желание министра внутренних дел, так как барон фон Таубе оставил военное министерство и перешел в администрацию с должности командира полка и поэтому ему могла быть предоставлена в крайнем случае только бригада, что далеко не соответствовало бы занимаемому им посту. Я передал П. А. Столыпину ответ генерала Сухомлинова, и министр тогда лично просил последнего по телефону исполнить его настоятельное желание. В тот же вечер я участвовал в комиссии по реформе полиции, в здании Мариинского дворца. Меня вызвали к телефону, и генерал Сухомлинов передал мне для доклада министру, что совершенно неожиданно произошло событие, дающее возможность предоставить барону фон Таубе соответствующий пост. В этот день получил высшее назначение наказный атаман войска Донского, и военный министр испросил высочайшее повеление на замену ушедшего атамана генералом бароном фон Таубе. 26 марта я был назначен командующим отдельным корпусом жардармов с переименованием в генерал-майоры и с оставлением в должности шталмейстера. Пока шли формальности, сопряженные с этим назначением, врачи потребовали поездки П. А. Столыпина для лечения в Крым, так что я вступил в должность в его отсутствие и, по его возвращении, встретил его на Николаевском вокзале, как шефа жандармов, с рапортом.

Первое мое распоряжение было указание начальнику штаба о необходимости впредь держаться порядка старшинства и избегать всяких чрезвычайных наград. Генерал Гершельман[10]подтвердил мне правильность составившегося у меня ранее убеждения, что система М. И. Трусевича, против которой ничего не мог сделать барон фон Таубе, расшатывает корпус и поселяет рознь и неудовольствие между офицерами.

Мое назначение дало мне возможность приступить к исправлению и другого недостатка в корпусе, на который я обратил внимание еще во время моей службы в департаменте полиции. Революционное движение не осталось без серьезных изменений со времени 60-х годов. К нему присоединилось широкое общественное движение, деятельность которого, будучи направлена против правительства, давала почву для развития работы революционных партий. Я был убежден, что бороться с этим разраставшимся движением одними полицейскими и карательными мерами невозможно, что правительству необходимо широкое ознакомление с движением, чтобы своевременно творческой работой в области назревших реформ пойти навстречу некоторым справедливым пожеланиям и тем ослабить нападки на власть. Жандармские офицеры были не в состоянии удовлетворить указанной жизненной потребности правительства, так как не обладали для этого необходимым образованием, причем недостаток его не пополнялся сведениями, которые они получали на кратковременных подготовительных курсах перед переводом в корпус. Я убедился в этом, присутствуя на всех выпускных экзаменах офицеров, оканчивавших курсы, совпавших с началом моего командования корпусом. Я выработал целый ряд необходимых для осуществления моей мысли мероприятий, настаивая на болшей продолжительности занятий на курсах и расширения программы преподавания в сторону более подробного ознакомления с разветвлениями современной общественной жизни. Мне не удалось полностью осуществить эту мысль, благодаря препятствиям со стороны военного министерства и Государственной Думы, и я должен был ограничиться расширением программ курсов по общеобразовательным предметам.

К празднику Св. Пасхи директор департамента полиции М. И. Трусевич был назначен сенатором, и возник вопрос о его заместителе. Я выдвинул кандидатуру вице-директора Н. П. Зуева, к которой министр отнесся не очень сочувственно, и он более двух месяцев не был утвержден в должности. В июне я поднял вновь этот вопрос, причем высказал те основания, которые заставляли меня настаивать на назначении Н. П. Зуева, указав министру, что Н. П. Зуев в продолжение многих лет заведовал административной, а главное, денежной частью департамента, так что я могу быть совершенно спокоен за правильное расхождение казенных денег и за крайнюю их бережливость. Это было особенно важно ввиду наличности долга в 800 тысяч рублей при оставлении М. И. Трусевичем должности. Н. П. Зуев знал и политическую часть, так как ведал ею в первый период своей службы в департаменте полиции, и хотя не любил этой отрасли, но, как безукоризненно порядочный человек, был ярым врагом провокации, что совпадало с моими намерениями борьбы с ней. На замечание министра о недостаточной энергии моего кандидата я ответил, что непосредственное руководство политической частью я оставляю за собой и что мне очень важно быть уверенным в искренности ко мне моего ближайшего в таком щекотливом деле помощника.

«Хорошо, я вам уступаю, вы отвечаете мне за департамент полиции, поздравьте Н. П. Зуева, но за то и вы должны уступить мне в назначении вице-директора. Я имею в виду привлечь к службе в центральном управлении самарского вице-губернатора С. П. Белецкого, которого я хорошо знаю еще по моей службе в Гродно, — это выдающийся работник», — сказал П. А. Столыпин.

Назначения состоялись, и месяца через два министр спросил меня, доволен ли я С. П. Белецким. Я ответил, что лучшего назначения я не мог бы желать по его познаниям и выдающейся трудоспособности. Я находил только, что С. П. Белецкий принадлежит к числу тех чиновников, которые, будучи незаменимыми в подчиненных должностях, немыслимы в