I. Единица исторического исследования
Историки, как правило, склонны иллюстрировать, а не исправлять представления об обществах, внутри которых они живут и работают, и развитие в последние несколько столетий (а в особенности в последних нескольких поколениях) претендующего на самодостаточность национального государства заставило историков выбирать именно нации в качестве обычных полей исторического исследования. Но ни одна нация или же национальное государство Европы не может продемонстрировать историю, которую можно было бы объяснить из нее самой. Если бы какое-либо государство и могло это сделать, то это была бы Великобритания. В самом деле, если окажется, что Великобритания (или в более ранние периоды — Англия) не составляет сама по себе умопостигаемого поля исторического исследования, то мы можем с полной уверенностью сделать вывод, что ни одно другое современное национальное государство Европы не пройдет испытание.
Является ли английская история понятной, если рассматривать ее саму по себе? Можем ли мы абстрагировать внутреннюю историю Англии от ее внешних отношений? Если можем, то не обнаружим ли мы, что эти остаточные внешние отношения имеют второстепенное значение? И анализируя их, в свою очередь, не обнаружим ли мы, что иностранные влияния на Англию незначительны по сравнению с английскими влияниями на другие части света? Если на все эти вопросы будут получены утвердительные ответы, то у нас могут быть все основания сделать вывод, что хотя и невозможно понять другие истории независимо от Англии, но возможно в большей или меньшей степени понять английскую историю независимо от других частей света. Лучший способ приблизиться к решению данных вопросов — это обратить нашу мысль назад по ходу английской истории и вспомнить основные ее главы. Перечислив их в обратном порядке, мы можем получить следующие:
а) утверждение индустриальной системы экономики (с последней четверти XVIII столетия)[2];
б) установление ответственного парламентского правления (с последней четверти XVII столетия)[3];
в) заокеанская экспансия (начавшаяся в третьей четверти XVI столетия с пиратства и постепенного развития внешней торговли по всему миру, приобретения тропических колоний и основания новых англоязычных обществ в заморских странах с умеренным климатом)[4];
г) Реформация (со второй четверти XVI столетия)[5];
д) Ренессанс, включая политические и экономические аспекты этого движения наравне с художественными и интеллектуальными (с последней четверти XV столетия)[6];
е) установление феодальной системы (с XI столетия)[7];
ж) обращение англичан из так называемой религии героического века в западное христианство (с последних лет VI в.)[8].
Этот беглый взгляд в прошлое из сегодняшнего дня по ходу английской истории показывает, что чем глубже мы смотрим назад, тем менее очевидна самодостаточность или изоляция. Принятие христианства, ставшее в действительности началом всех событий английской истории, — прямой антитезис этого утверждения; оно явилось актом, который соединил полдюжины обособленных варварских общин во имя общего блага нарождающегося западного общества. Что касается феодальной системы, то Виноградов[9]блестяще доказал, что семена ее пустили ростки на английской почве еще до нормандского завоевания. Однако даже если это и так, данный рост был стимулирован внешним фактором — датскими вторжениями; эти вторжения были частью скандинавского Völkerwanderung[10],[11], одновременно стимулировавшего подобный рост и во Франции; нормандское же завоевание, несомненно, довело урожай до быстрого созревания. Что касается Ренессанса, то считается общепринятым, что как в культурном, так и в политическом аспекте он получил жизненное дыхание из Северной Италии. Если бы в Северной Италии гуманизм, абсолютизм и политическое равновесие не культивировались в миниатюре, подобно рассаде в защищенном парнике, в течение двух столетий, выпавших приблизительно на период между 1275 и 1475 гг., то их никогда нельзя было бы высадить севернее Альп и после 1475 г. Реформация тоже не была специфически английским феноменом[12]. Она представляет собой общее для Севера Западной Европы движение за освобождение от влияния Юга, где Западное Средиземноморье сосредоточило взгляд на умерших и ушедших мирах[13]. Англия не брала на себя инициативу ни в деле Реформации, ни в соревновании европейских наций атлантического побережья за обладание новыми заморскими странами. Сравнительно поздно приняв участие в соревновании, она завоевала свой приз в ряде битв с теми силами, которые пришли на поле до нее.
Остается рассмотреть две последние главы: возникновение системы парламентской и системы индустриальной — институтов, обычно рассматриваемых в качестве развившихся исключительно на английской почве и впоследствии распространившихся из Англии на другие части света. Но среди авторитетных лиц не существует всецелой поддержки этой точки зрения. Касательно парламентской системы лорд Актон[14]говорит: «Всеобщая история естественным образом зависит от действия тех сил, которые не являются национальными, но происходят от более общих причин. Возвышение в новое время королевской власти во Франции является частью подобного же движения в Англии. Бурбоны и Стюарты[15]подчинялись одному и тому же закону, хотя и с разными результатами». Другими словами, парламентская система, территориально появившаяся в Англии, была порождением силы, характерной не только там, а действовавшей одновременно и в Англии, и во Франции.
По поводу же происхождения и промышленной революции в Англии нельзя процитировать мнения более авторитетного, чем мнение мистера и миссис Хаммонд. В предисловии к своей книге «Происхождение современной промышленности» они высказывают точку зрения, согласно которой фактором, лучше всего объясняющим возникновение промышленной революции именно в Англии, а не в какой-либо другой стране, является общее положение Англии в XVIII столетии. Это и ее географическое положение относительно Атлантического океана, и положение относительно политического равновесия сил в Европе. Тем самым оказывается, что британская национальная история никогда не была и, почти с уверенностью можно сказать, никогда уже не будет изолированным «умопостигаемым полем исторического исследования». Если это справедливо относительно Великобритании, то, несомненно, a fortiori[16]это должно быть справедливо относительно любого другого национального государства.
Наш краткий обзор английской истории, хотя его результаты и были отрицательными, дал нам ключ к разгадке. Те главы, что уловил наш взгляд при беглом осмотре английской истории, были реальными главами в том или ином повествовании. Однако данное повествование оказалось историей некоего общества, в котором Великобритания была лишь частью, а данный опыт — опытом, в котором, кроме Великобритании, приняли участие и другие нации. В действительности «умопостигаемым полем исследования» оказывается общество, состоящее из множества таких общностей, как Великобритания, — не только самой Великобритании, но также и Франции, Испании, Нидерландов, Скандинавских стран и так далее. Процитированный отрывок из Актона как раз и показывает отношение между этими частями и тем целым.
Действующие силы не являются по своему происхождению национальными, но происходят из более общих причин, влияющих на каждую из частей, и их частичное влияние останется непонятным до тех пор, пока всесторонний взгляд не рассмотрит их влияние на общество в целом. На различные части одна и та же общая причина воздействует по-разному, поскольку каждая из них по-разному противодействует и содействует тем силам, которые приводит в движение эта же самая причина. Мы можем сказать, что общество в процессе своей жизни сталкивается с непрерывным рядом проблем, которые каждому его члену приходится решать наилучшим образом. Любая из этих проблем представляет собой вызов — суровое испытание, и, проходя через ряд подобных суровых испытаний, члены общества постепенно дифференцируются. Невозможно полностью оценить значение поведения любого отдельного члена в частном испытании, не принимая в расчет сходное или несходное поведение его товарищей и не рассматривая последующих испытаний в качестве серии событий в жизни всего общества.
Этот метод интерпретации исторических фактов, может быть, станет яснее на конкретном примере, который можно заимствовать из истории городов-государств Древней Греции четырех столетий, пришедшихся на 725-325 гг. до н. э.
Вскоре после начала данного периода общество, членами которого были все эти многочисленные государства, столкнулось с проблемой нехватки средств существования для населения — средств, которых эллинским народам того времени, по-видимому, почти полностью хватало благодаря выращиванию на своих землях различной сельскохозяйственной продукции, предназначенной для внутреннего потребления. Когда наступил кризис, различные государства справлялись с ним по-разному.
Некоторые, подобно Коринфу и Халкиде, избавлялись от лишнего населения, захватывая и колонизируя пригодные для сельского хозяйства земли за морем — в Сицилии, Южной Италии, Фракии и других местах[17]. Греческие колонии, основанные таким образом, просто расширяли географическую сферу эллинского общества, не меняя его характера. С другой стороны, некоторые государства нашли решения, повлекшие за собой изменение их образа жизни.
Например, Спарта удовлетворяла земельный голод своих граждан, нападая на своих ближайших греческих соседей и завоевывая их. Результатом явилось то, что Спарта приобретала дополнительные земли лишь ценой упорных и частых войн с соседними народами своего же «калибра». Чтобы соответствовать этому положению, спартанские государственные деятели вынуждены были военизировать спартанскую жизнь снизу доверху, что они и сделали благодаря укреплению и приспособлению некоторых примитивных социальных институтов, общих для множества греческих общин, в тот момент, когда эти институты — как в Спарте, так и в других местах — были близки к исчезновению.
Афины отреагировали на проблему перенаселения иным образом. Они приспособили свою сельскохозяйственную продукцию для экспорта, начали также производить изделия на экспорт и затем развивать свои политические институты таким образом, чтобы предоставить законную долю политической власти новым классам, вызванным к жизни этими экономическими новшествами. Другими словами, афинские государственные деятели предотвратили социальную революцию, постепенно помогая революции экономической и политической; и открыв это решение общей проблемы, затронувшей и их, они случайно обнаружили новый путь к успеху для всего эллинского общества. Это и имел в виду Перикл[18], когда во время финансовых неудач своего города заявил, что Афины были «школой Эллады».
Под этим углом зрения, приняв за поле исследования не Афины или Спарту, Коринф или Халкиду, но эллинское общество в целом, мы сумеем понять как значение истории отдельных общин в период с 725 по 325 г. до н. э., так и значение перехода от данного периода к следующему за ним. На поставленные вопросы не может быть найдено ясного ответа до тех пор, пока мы будем искать умопостигаемое поле исследования в халкидской, коринфской, спартанской или афинской историях, рассматривая их сами по себе. С этой точки зрения возможно лишь сделать наблюдение, что халкидская и коринфская истории были в некотором смысле обычными, в то время как спартанская и афинская отклонились от нормы в различных направлениях. Раньше невозможно было объяснить, каким образом это отклонение произошло, и историки сводили все объяснения к тому, что спартанцы и афиняне отделились от других греков якобы благодаря тому, что обладали особыми врожденными качествами уже на заре эллинской истории. Подобное объяснение развития Спарты и Афин было равносильно тому утверждению, что у них вообще не было никакого развития и что два этих греческих народа были столь же своеобразны в начале своей истории, как и в ее конце. Однако эта гипотеза противоречит установленным фактам. Например, в отношении Спарты раскопки, проведенные Британской археологической школой в Афинах, предоставили поразительные доказательства того, что вплоть до середины VI в. до н. э. спартанская жизнь не сильно отличалась от жизни других греческих обществ. Характерные особенности Афин, переданные ими всему эллинскому миру в так называемый эллинистический период[19], — в противоположность Спарте, чей особый путь оказался тупиковым, — также были особенностями благоприобретенными, происхождение которых можно понять лишь с точки зрения общего. Подобным же образом обстоят дела и с процессом дифференциации между Венецией, Миланом, Генуей и другими городами Северной Италии в так называемые средние века и с процессом дифференциации между Францией, Испанией, Нидерландами, Великобританией и другими национальными государствами Запада в более близкое нам время. Чтобы понять части, мы должны сначала сосредоточить наше внимание на целом, поскольку это целое есть поле исследования, умопостигаемое само по себе. Но что представляет собой это «целое», образующее умопостигаемое поле исследования, и как мы определим его пространственные и временные границы? Давайте снова обратимся к нашему краткому изложению основных глав английской истории и посмотрим, какое более обширное целое составляет то умопостигаемое поле, частью которого является английская история.
Если мы начнем с последней нашей главы — утверждения индустриальной системы, то обнаружим, что географическая протяженность умопостигаемого поля исследования, в которое она входит, — весь мир. Чтобы объяснить промышленную революцию в Англии, мы должны принять в расчет экономические условия не только в Западной Европе, но и в тропической Африке, Америке, России, Индии и на Дальнем Востоке. Однако, когда мы обратимся к парламентской системе и перейдем, так сказать, из экономического плана в политический, наш горизонт сузится. «Закон», которому (по выражению лорда Актона) «подчинялись Бурбоны и Стюарты» во Франции и в Англии, не действовал по отношению к Романовым в России, Османам в Турции, Тимуридам в Индостане, маньчжурской династии в Китае или династии Токугава в Японии[20]. Политическую историю всех этих стран нельзя объяснить в подобных терминах. Здесь мы подходим к границе. Действие «закона», которому «подчинялись Бурбоны и Стюарты», простиралось на другие страны Западной Европы и на новые общности, основанные за морем западноевропейскими колонистами, но не далее западных границ России и Турции. Страны восточнее этих границ подчинялись в то время иным политическим законам, имевшим иные последствия.
Если мы обратимся к более ранним в нашем списке главам английской истории, то обнаружим, что заокеанская экспансия ограничивалась не просто Западной Европой, но почти всецело теми странами, побережья которых омывались Атлантическим океаном. При изучении истории Реформации и Ренессанса мы можем, ничего не теряя, игнорировать религиозное и культурное развитие России и Турции. Феодальная система Западной Европы не была связана причинной зависимостью с теми феодальными феноменами, которые можно найти в современных ей византийской и исламской общинах.
Наконец, обращение в западное христианство сделало англичан членами одного общества, которое исключало возможность быть членом других. Вплоть до собора в Уитби в 664 г. англичане могли обратиться в «дальнезападное христианство» «кельтской окраины». Если бы миссия Августина в конечном итоге закончилась неудачей, то англичане могли бы присоединиться к валлийцам и ирландцам, основав новую христианскую церковь вне общности с Римом[21]— такой же настоящий alter orbis[22], как и несторианский мир на восточной окраине христианского мира. Позднее, когда арабские мусульмане появились на Атлантическом побережье[23], эти дальнезападные христиане Британских островов вообще могли утратить всякое общение со своими единоверцами на Европейском континенте, как это произошло с христианами Абиссинии или Центральной Азии. Предположительно, они могли бы обратиться и в ислам, как сделали многие монофизиты и несториане[24], когда Средний Восток оказался под властью арабов. Эти предполагаемые альтернативы можно отклонить как фантастические, но подобные предположения служат нам напоминанием о том, что принятие христианства в 597 г. соединило нас с западно-христианским миром, однако не со всем человечеством, одновременно проведя жесткую разделительную линию между нами как западными христианами и сторонниками других религиозных общин.
Этот повторный обзор глав английской истории дал нам возможность определить в различные периоды пространственные границы того общества, которое включает в себя Великобританию и является относительно нее «умопостигаемым полем исторического исследования». Эти границы мы должны будем различать в отдельных планах социальной жизни — экономическом, политическом и культурном, поскольку уже сейчас очевидно, что пределы распространения этого общества будут заметно отличаться в зависимости от того плана, на котором мы сосредоточим свое внимание. В настоящее время в экономическом плане общество, которое включает в себя Великобританию, несомненно, пространственно совпадает со всей обитаемой и доступной для людей поверхностью Земли. В политическом плане всемирный характер этого общества в настоящее время почти столь же очевиден. Однако, когда мы перейдем к плану культурному, нынешнее географическое распространение общества, к которому принадлежит Великобритания, покажется гораздо более узким. По существу, оно ограничено странами Западной Европы, Америки и южных морей, населенными католическими и протестантскими народами. Несмотря на некоторые экзотические влияния, оказанные на данное общество такими элементами культуры, как русская литература, китайская живопись и индийская религия, и на гораздо более мощное культурное влияние, оказанное нашим собственным обществом на другие — такие, как общества православных и восточных христиан, мусульман, индусов и народов Дальнего Востока, в силе остается то, что все они находятся за пределами того культурного мира, к которому принадлежим мы, [представители западного мира].
Если мы сделаем дальнейшие исторические срезы в периоды более ранние, то обнаружим, что во всех трех планах географические границы общества, исследуемого нами, постепенно сужаются. В срезе, сделанном около 1675 г., это сужение хотя, возможно, является и не слишком существенным в плане экономическом (по крайней мере, если мы рассмотрим лишь распространение торговли и игнорируем ее объем и содержание), границы политического плана сужаются до того, что почти совпадают с сегодняшними культурными границами. В срезе, сделанном около 1475 г., заокеанские части области распространения исчезнут одновременно во всех трех планах и даже экономические границы сократятся до того, что почти совпадут с культурными, включающими в себя теперь лишь Западную и Центральную Европу, за исключением быстро распространяющейся цепи поселений на восточном побережье Средиземного моря. В первоначальном срезе, сделанном около 775 г., границы сузятся еще больше во всех трех планах. В это время область распространения нашего общества сокращается почти до того, что являлось тогда владениями Карла Великого вместе с английскими «государствами-наследниками» Римской империи в Британии. Вне этих пределов почти весь Иберийский полуостров принадлежал в это время к владениям арабо-мусульманского Халифата, Северная и Северо-Восточная Европа находилась в руках некрещеных варваров, северо-западные окраины Британских островов удерживали дальнезападные христиане, а в Южной Италии господствовали византийцы.
Давайте назовем это общество, пространственные границы которого мы исследовали, западно-христианским миром. Как только мы сосредоточимся на мысленном образе этого общества, подыскивая для него имя, рядом с ним возникнут образы и имена его двойников в современном мире, особенно если мы сосредоточим наше внимание на культурном плане, в котором в сегодняшнем мире можем безошибочно различить по крайней мере четыре других живых общества того же вида, что и наше:
I. Православно-христианское общество Юго-Восточной Европы и России.
II. Исламское общество с центром в аридной зоне[25], которая протянулась через Северную Африку и Средний Восток от Атлантики до внешней стороны Великой Китайской стены.
III. Индусское общество в тропической субконтинентальной Индии.
IV. Дальневосточное общество в субтропическом и умеренном регионах между аридной зоной и Тихим океаном.
При более близком наблюдении мы сможем также разглядеть две группы, производящие впечатление окаменевших остатков подобных, но уже угасших обществ, а именно:
I. Монофизитские христиане Армении, Месопотамии, Египта и Абиссинии, несторианские христиане Курдистана и бывшие несториане Малабара вместе с евреями и парсами[26].
II. Ламаистские буддисты махаяны Тибета и Монголии и буддисты хинаяны Цейлона, Бирмы, Сиама и Камбоджи[27]вместе с индийскими джайнами[28].
Интересно отметить: когда мы обратимся к срезу 775 г., то обнаружим приблизительно столько же и те же общества на карте мира, что и в настоящее время. По существу, общества данного вида остались на карте мира величиной постоянной, начиная с первого появления западного общества. В борьбе за существование Запад поставил своих современников в безвыходное положение, поймав в сети экономической и политической власти, но он пока еще не «разоружил» их, лишив присущих им культур. Как бы жестоко не были подавлены, они еще могут считать свои души своими собственными.
Вывод, который мы можем сделать из этого аргумента в данный момент, состоит в том, что нам следует проводить резкое различие между отношениями двух видов: отношениями общин внутри одного общества и различных обществ друг с другом.
А теперь, выяснив протяженность западного общества в пространстве, мы должны рассмотреть его протяженность во времени. Здесь мы сразу же оказываемся перед фактом, что никоим образом не можем знать его будущее — ограничение, значительно уменьшающее количество света, которое исследование этого отдельного или любого из сохранившихся в настоящее время обществ может пролить на природу типа, к которому эти общества принадлежат. Мы должны удовлетвориться лишь выяснением начал западного общества.
Когда владения Карла Великого были поделены между тремя его внуками по Верденскому договору 843 г.[29], Лотарь как старший выдвинул свои претензии на обладание двумя столицами своего деда — Ахеном и Римом. Чтобы обе столицы были связаны между собой непрерывной полосой земли, Лотарь приписал к своим владениям ту часть, что разбросана по Западной Европе от устьев Тибра и По до устья Рейна. Удел Лотаря обычно рассматривают как один из курьезов исторической географии. Тем не менее, трое братьев Каролингов были правы, полагая, что этот удел является зоной особой важности в западном мире. Какими бы ни были очертания этой зоны, за ней стояло великое прошлое.
И Лотарь, и его дед правили от Ахена до Рима под титулом римских императоров, и линия, протянувшаяся от Рима через Альпы до Ахена (и далее от Ахена через Ламанш до Римского вала[30]), была некогда одним из основных оборонительных валов тогда уже угасшей Римской империи. Проведя линию коммуникаций северо-западнее Рима через Альпы, установив военную границу на левом берегу Рейна и обезопасив левый фланг этой границы присоединением Южной Британии, римляне отсекли западную оконечность континентальной Трансальпийской Европы и присоединили ее к империи, которая, за исключением данной стороны света, по существу, ограничивалась бассейном Средиземного моря. Таким образом, линия, проведенная в Лотарингии, входила в географическую структуру Римской империи до времени Лотаря точно так же, как она вошла в структуру западного общества после него, однако функции этой линии для Римской империи и сменившего ее западного общества были неодинаковыми. В Римской империи она служила границей. В западном обществе она была исходной линией дальнейшего распространения по обе ее стороны во всех направлениях. Во время глубокого сна, имевшего место между падением Римской империи и постепенным появлением западного общества из хаоса (приблизительно 375-675 гг.[31]), из бока старого общества было взято ребро и положено в основу позвоночника нового создания того же самого вида.
Теперь становится ясным, что, прослеживая жизнь западного общества в обратном направлении после 775 г., мы начинаем замечать, что оно предстает перед нами в границах чего-то отличного от самого себя, — в границах Римской империи и того общества, к которому эта империя принадлежала. Можно также показать, что любой из элементов западной истории, восходящий к истории этого более раннего общества, может иметь в двух различных сообществах совершенно разные функции.
Удел Лотаря стал отправной точкой западного общества благодаря тому, что церковь, продвигаясь по направлению к римской границе, столкнулась здесь с варварами, оказывавшими давление на границу со стороны «ничейных земель», и в конце концов дала рождение новому обществу. Следовательно, историк западного общества, прослеживая его корни в прошлом с этой точки зрения, должен будет сосредоточить свое внимание на истории церкви и истории варваров и, возможно, обнаружит, что обе эти истории восходят к экономической, социальной и политической революциям последних двух веков до н. э., когда греко-римское общество было потрясено войной с Ганнибалом[32]. Почему Рим протянул свою длинную руку на северо-запад и приобрел для своей империи западный угол Трансальпийской Европы? Потому что его влекла в этом направлении борьба не на жизнь, а на смерть с Карфагеном. Почему, однажды перейдя через Альпы, римляне остановились на Рейне? Потому что в век Августа их жизненная энергия иссякла после двух столетий изнуряющих войн и революций. Почему варвары в конце концов прорвались? Потому что, когда граница между высокоцивилизованным и менее цивилизованным обществами перестает продвигаться вперед, весы не останавливаются на неподвижной точке равновесия, но склоняются по прошествии времени в пользу более отсталого общества. Почему, когда варвары прорвались через границу, они столкнулись на той стороне с церковью? С материальной точки зрения, потому что экономическая и социальная революции, последовавшие вслед за войной с Ганнибалом, доставили огромное множество рабов из восточного мира для работы на опустошенных землях Запада, и за этой принудительной миграцией восточного труда последовало мирное проникновение восточных религий в греко-римское общество. С духовной точки зрения, причина заключается в том, что эти религии с их обещанием личного спасения на «том свете» нашли благодатную почву в душах «правящего меньшинства», которому не удалось спасти судьбу греко-римского общества на этом.
С другой стороны, для исследователя греко-римской истории как христиане, так и варвары могут показаться созданиями чуждого мира, как он может назвать их — внутренним и внешним пролетариатом[33],[34]греко-римского (или, если употребить более удачный термин, эллинского) общества в его последней фазе. Он обратит внимание на то, что великие деятели эллинской культуры до Марка Аврелия включительно почти ничего не знали об их существовании. Он поставит диагноз, что как христианская церковь, так и варварские вооруженные отряды — болезненные образования, только что возникшие на теле эллинского общества, физическое здоровье которого было подорвано войной с Ганнибалом.
Это исследование предоставило нам возможность сделать позитивный вывод, рассматривая в обратном порядке протяженность западного общества во времени. Жизнь этого общества, хотя отчасти и была продолжительнее жизни любой отдельной нации, к нему принадлежащей, однако не была столь же долгой, сколь период существования рода человеческого, представителем которого это общество являлось. Прослеживая происхождение его истории до самых истоков, мы достигаем последней фазы другого общества, происхождение которого, очевидно, уходит в гораздо более глубокое прошлое. Непрерывность истории, пользуясь общепринятым выражением, не есть та непрерывность, которая представлена в жизни отдельного индивида. Это скорее непрерывность, составленная из жизней следующих друг за другом поколений, — западное общество имеет такое же отношение к обществу эллинскому, какое имеет (если прибегнуть к удобному, хотя и несовершенному сравнению) ребенок к своему родителю.
Если принять аргументацию этой главы, то мы согласимся с тем, что умопостигаемой единицей исторического исследования является не национальное государство и, с другой стороны, не человечество в целом, а некая группа людей, которую мы назвали обществом. Мы открыли пять таких обществ, существующих и сегодня, а также различные окаменевшие свидетельства обществ уже умерших и ушедших. Исследуя обстоятельства рождения одного из таких живых обществ, а именно нашего собственного, мы столкнулись с предсмертными минутами другого весьма значительного общества, своего рода отпрыском которого является наше, — проще говоря, по отношению к которому наше собственное общество является «аффилированным»[35]. В следующей главе мы попытаемся составить полный список обществ подобного рода, когда-либо известных на нашей планете, и показать отношения, в которых они состояли друг с другом.