Не счесть чудовищ в каменных пещерах

Рублёва вывели из камеры и препроводили в Подземье, в бункер. Там скрывались все жители дворца, жизнями которых дорожил Ареопаг.

Андрей попал в одно помещение к художнику-косторезу Ивану Фёдоровичу Скорино. Художник был человеком колоритным. Большой чёрный берет, нос картошкой, грузное туловище на тонких ногах – всё это делало его похожим на гриб-боровик. Иван Фёдорович, когда-то маститый, уважаемый мастер, растерявший значительную часть своей славы благодаря дебошам, увлекался собиранием всего безобразного.

– Не так ли и Бог… там… нас собирает?... – говорил он тихо, показывая рукой на свою коллекцию.

В его комнате было темно и сыро, пахло чем-то терпким, холодным, потусторонним. Помещение освещалось тусклыми лампочками. Вдоль стен, обитых деревом, стояли нестройными рядами экспонаты богатой коллекции. Были там и огромные лосиные рога, и кандалы, в которых больше ста лет назад шли в Острог каторжники, и старые иконы с тёмными ликами, и много других интересных вещей. Говорили, что где-то у Лобстера хранится бедро Адама, первого человека на земле, найденное им в археологической экспедиции по северу Острожского края.

В углу лежали сложные композиции, вырезанные Лобстером на больших деревянных досках. Художник показывал их Андрею – одну за другой.

– А эта картина что значит? – спрашивал Рублёв, не понимая смысла его туманных аллегорий.

Иван Филиппович своим глуховатым голосом неторопливо объяснял ему свои туманные замыслы:

– Сия картина называется «У трона вечного Паяца». Здесь, внизу, вырезана жизнь – людишки, любящие, враждующие, умирающие и тэ пэ. А здесь, над узким фризом их жизни, возвышается трон Великого Паяца. Вот он сидит, с неподвижным размалёванным лицом и каменными глазами…

– А кто он, Паяц? Бог? – недоумённо спрашивал Андрей.

– Это, понимаешь, – некий демиург, у трона которого скитаются души, – объяснял Скорино. – Кто такой этот Паяц, никто не знает. Бог он или дьявол – нам не угадать. Но он шутит с нами. Его чувство юмора отменно, но смеяться не хочет никто. Вот он и в обиде. Если бы мы побольше смеялись над его шутками, он бы не был так жесток… Но это – просто моя фантазия. Просто выдумка. Вот так.

Косторез улыбнулся. Круглые рыбьи глаза на плоском морщинистом лице засветились странным светом.

– А вообще – кто это? С кого вы этого паяца рисовали? Вроде на вас похож… Или нет? Кто это? – допытывался наследник.

– О, юноша. Если бы мы поняли, кто это, мы бы так захохотали – или завопили, кто знает? – что мир бы содрогнулся… Как там поэт один сказал:

Но если бы негодованья крик,

Но если б вопль тоски великой

Из глубины сердечныя возник

Вполне торжественный и дикой, –

Костями бы среди своих забав

Содроглась ветреная младость,

Играющий младенец, зарыдав,

Игрушку б выронил, и радость

Покинула б чело его навек,

И заживо б в нём умер человек!...

Густо клокотавший голос костореза казался доносящимся откуда-то изнутри, из запредельного, внутреннего пространства. Упитанный живот Ивана Фёдоровича сотрясался – вот-вот лопнет. Паяц с картины смотрел на своего создателя осуждающе.

Рублёву не хотелось дальше говорить об этой вещи. Ему было известно, что Скорино – человек верующий, но богоборец. Тревожить его внутренние раны молодой архивариус не хотел. Надо было перевести беседу на другую тему.

– А где ваша главная работа? – поинтересовался Андрей.

– Вот, икона – Черная Троица, – Скорино указал на доску, на которой была вырезана икона «Троица», по средневековому образцу, но с плоскими, чёрными ликами. Вместо лиц на картине светилась пустота. Три черноликих ангела на чёрном фоне сидели за узким столиком, на котором стояли три стопки. За их спинами из темноты выступал пейзаж обычного острожского дворика – покосившийся сарайчик, облупленная стена дома, какие-то булыжники.

– А это не кощунство? – оробел Рублёв. – Это даже для вас… ну…слишком смело.

– Так я не Бога рисую, – возразил Иван Фёдорович. – Есть разные Троицы. Все в мире троично. Во всех вещах есть три части: активная часть, пассивная – и сила их взаимодействия. Отец, Сын и Дух, так сказать… Триалектика. Бог триедин, и дьявол триедин. Дьявол ведь – главный пародист, пытается во всём своего создателя и врага повторить и спародировать… Так что я, может, не Бога похулил, а дьявола. Не ужасайтесь, юноша. Всё проще, чем вы думаете. Всё проще.

Скорино хмыкнул и погрузился в раздумья.

Андрей в это время молча смотрел на лица ангелов. Вдруг в чёрном промежутке одного из пустых ликов ему померещилось лицо Ольги – его Ольги Левиафани. Она как будто улыбнулась – и исчезла…

– Интересная вещь. Вы продаёте свои работы? – вдруг спросил Андрей.

– За деньги не продаю. А за коньяк хороший – пожалуйста…

– Ну, чего нет, того нет. А кстати, как здесь кормят? Хорошо?

– Средне, так себе… Мне так хотелось коньячку, зелёненького… В наших столовках его не найти. Вы сами можете пройти, тут вот по коридору прямо и направо – моховая кухня, там сейчас обед. Идите, попробуйте здешнюю стряпню, может, вам по вкусу придётся. А я до общепита не любитель…

– Да, я, пожалуй, пойду, поем.

Андрей пожал художнику толстую ладонь. Поклонился. Вышел из его мастерской. И направился по коридору в моховую кухню.

ХОДЯЧЕЕ КЛАДБИЩЕ ТАЛАНТОВ

Моховая кухня выглядела безотрадно. Слабые, мигающие лампочки едва освещали зеленовато-серые стены, грязные пластмассовые столы, заплёванный темный пол. В стенах были сделаны проёмы, сквозь которые время от времени высовывались грязные руки, выдававшие толпившимся вдоль стен людям тарелки с грязно-зелёной жижей. Лучшей пищи здесь не было, и очереди за моховой похлёбкой были велики и двигались очень медленно.

В очереди перед Рублёвым стояли подростки в серо-зелёной униформе – учащиеся ШПОРы, Школы политического резерва. В этом привилегированном учебном заведении происходил первичный отсев будущих кадров управленческого аппарата Срединной империи. Попасть в ШПОРу было легко, но выжить в ней – сложно. Большинство «шпортанцев», как прозывали учащихся в народе, погибало в течение первых трёх лет учёбы, сводившейся к бесконечным физическим тренировкам, аскетическому самоограничению в сне и пище и жесточайшей муштре, готовивших будущих бойцов аппарата к трудностям грядущей службы. Зато выжившие получали самые заманчивые должности с самым большим окладом и всевозможными льготами. Поэтому количество родителей, мечтавших отдать своих детей в ШПОРу, с годами только росло.

Среди стоявших перед Рублёвым шпортанцев выделялся один – сутулый горбоносый парень в очках, с торчащими ёжиком волосами. Он стоял не рядом со всеми, а отдельно, облокотившись об стену и что-то насвистывая. Весь его вид выражал молодую дерзость и непокорность традициям.

– Кто там напевает? А, это вы, Вольт? – раздался в коридоре крик распорядителя школы, Леонида Осиповича Шауро. – Александр Иваныч, прекратите насвистывать, вы нарушаете дисциплину! Ведите себя скромнее, как все ведут!

– Леонид Осипович, я ничего такого не делаю. Мне, сколько ни свисти, денег не просвистеть, у меня их не предвидится. Сами знаете… А ваши деньги просвистеть я был бы не против, – школяр блеснул глазами. – Этому все мы, шпортанцы, рады.

– Молодой человек! – Шауро повысил голос. – Ведите себя как должно! Если вы все учебники знаете наизусть, это ещё не повод всех остальных считать ниже себя! Слышите? – педагог обратился ко всей группке школяров, окруживших Вольта. – Вот этот «юноша бледный со взором горящим» наличие у себя мозгов воспринимает как повод для нарушения дисциплины. Он не знает, что России нужны не умники, а послушники!

– Я, может, послушником и был бы, да угодником быть неохота, – тихо проговорил Вольт. – Вашим угодником, Леонид Осипович…

Толпа расхохоталась.

– Александр Иваныч! – пророкотал возмущенный мэтр. – Вы знаете, что я не могу вас наказать, вас ценят там, – заскорузлый палец Шауро взлетел к потолку. – Но я могу вызвать вас на дуэль. Дуэли нашими законами, слава богу, не запрещены… Выбирайте оружие! – Брови Шауро, авторитет которого в среде учащихся висел на волоске, дрожали, как густая трава под ветром. Большой кадык колыхался в такт биению сердца…

– Моё оружие – смех, – бросил юнец. – Это оружие ведь не запрещено, как я знаю… Выбираю дуэль осмеянием!

– Что ж, так можно… – пробормотал Шауро. – Хитрец вы, однако… Но будь по-вашему. Посмеёмся на славу!

Школяры расступились, освобождая место в центре коридора для дуэлянтов. Двое – грузный усач в летах и юнец с едва проступающими над верхней губой усиками – встали друг против друга в угрюмом молчании.

Студенты ждали, чем же закончится этот конфликт. Было видно, что ни одна из его сторон не вызывает особой симпатии у шпортанцев, но педагог им гораздо противнее.

Шауро расхохотался по-сатанински, громко и зловеще. Вольт в ответ слегка усмехнулся. Шауро пошатнулся, зажмурил глаза – и медленно поплыл на пол.

Студенты разразились аплодисментами. Победа школяра над педагогом явно пришлась им по нраву.

– Вот такое тю-тю после бо-бо, – меланхолически протянул Вольт, сняв очки и рассматривая свои ногти. Было видно, что он вполне доволен собой.

Пока школяры приводили в чувство побеждённого учителя, победитель-ученик стоял у окна, раскуривая моховую самокрутку.

Андрей подошёл к Вольту и, облокотившись на подоконник, встал рядом с ним. Несколько раз беззвучно ударил в ладоши, изображая аплодисменты.

Маленькие глазки Саши загорелись тёмным, озорным пламенем.

– Вы, я вижу, юноша смелый. С характером… – промолвил Андрей.

– Какой есть… – улыбнулся Саша. – Друзья не жалуются. Со мной не скучно…

– Друзья, друзья – это хорошо… – Андрей лукаво прищурил глаз. – У меня вот нет друзей. То есть были, но их уже нет, наверное… А вам не все равно, что о вас другие люди скажут? Ведь не со всеми подружишься…

– Да что там… Стану я всех слушать, – парень лениво сплюнул на пол. – Ворона каркает – на то она и ворона.

– Вот вы кто такой. Далеко пойдёте… – беседа положительно нравилась Андрею. Было приятно вот так балагурить – накануне всеобщей гибели. – А вообще – откуда вы? Из какого рода? Знатного? Видно, что у вас гордость в крови…

– Ничего я о себе не знаю… – Вольт картинно скривил лицо, изображая безразличие. – Студентам ШПОРы семьи иметь не положено. Младенцем я был отцом-мамкой брошен, ничего о них и не помню… Одно помню – я малой-малой был, у меня молочные зубы шатались, а отец мне один из них ниткой обвязал и рванул, так что упал я и здорово башкой стукнулся. Кроме этой боли, ничего от детства мне не осталось. А вы-то кто? Как сюда, в бункер, попали? Важная особа, наверное…

– Важная, да… – Рублёв озорно улыбнулся. – Я императором буду… Если империя выстоит. И если меня не прикончат… Я наследником покойному Григорию Десятому выбран. Впрочем, вряд ли до власти доживу… До меня, говорят, человек тридцать пробовались, никто не выжил. И после меня еще столько же будет, наверное…

– А-а-а… Так вы наследник? – лицо Саши просияло. – Тогда мы в некоторой степени коллеги…

– В каком смысле? – удивился Рублёв.

– В прямом. Я выбран следующим наследником – прямо за вами. Если вас, не дай бог, казнят, то за меня возьмутся – или царём сделают, или на живое золото отправят. Потому я и смел, что знаю: меня до поры до времени не тронут.

– А коли казнят? Как меня… как всех?

– Подумаешь, велика потеря. Мы тут привыкли на всё сквозь пальцы смотреть. И я, и вы, как вижу… Жизнь – копейка. Зато если воцарюсь, я им всем покажу… Хорошенький водевильчик на земле устрою. – Пока Саша говорил это, в его глазах загоралось нехорошее, тёмное пламя. – А сами не боитесь, что в расход вас отправят?

– Ну, отправят так отправят… И чёр-р-т с ними! – Андрей зло сплюнул сквозь зубы. – Хоть окончится эта морока, и то хорошо.

– Откуда это такая храбрость? – прищурился Вольт. – Кто вас этому научил? Мудрости этой… пофигизму, как у нас говорят?

– Никто. Просто я много видел… в последнее время. Много понял. Всюду жизнь. И в смерти тоже. Знаю это – потому ничего не боюсь.

ПОСЛЕДНЯЯ МЕРА

Беседа с Вольтом неожиданно прервалась: люди в зелёных масках и тёмных костюмах, выросшие как из-под земли, увели Андрея из моховой кухни. После долгого пути по коридорам бункера наследник оказался в странном помещении, напоминающем операционную, – голые салатного цвета стены, синий свет из лампы под высоким потолком, пустой стол, покрытый белой скатертью, в центре зала. Вокруг стола стояли трое в белых халатах, перчатках и масках на лицах. Впрочем, несмотря на эти маски, их легко можно было узнать, – это были недавний знакомец Иван Скорино, руководитель комитета по престолонаследию Александр Домострой и уполномоченный по правам каннибалов Михаил Скавронский– известные политики империи, теневой триумвират, правящий государством.

– Дело в том, Андрей Тимофеич, что мы совершили над вами своеобразный эксперимент, – начал, откашлявшись, Скорино. – Мы решили пообещать власть над империей случайному человеку – такому, как вы. И посмотреть, как он на это отреагирует. Испортится или улучшится… Такое вот пари.

– И что? – угрюмо усмехнулся Рублёв. – Добились вы своего? Кто победил? Игроки вы, игроки… Вся жизнь для вас – игра, а люди и царства – фигуры на доске… Не понимаете вы, что в наших сердцах творится.

– Нет, Андрей Тимофеич, – голос Ивана Фёдоровича был предельно спокоен, даже равнодушен. – Мы-то как раз понимаем, что вы чувствовали. Мы регулярно поднимаемся к вам, на землю, и смотрим, как вы живёте… Притворяемся художниками, поэтами, пророками. Несём всякую чушь – люди её любят. А тех, кто её несёт, – нет. Иногда нас даже убивают, да. Но это нам не страшно… А в вашем случае нам было интересно не то, кто из нас победит, а то, победите ли вы! Одержите ли вы верх над самим собой… Как известно, победить себя трудно, а проиграть себе легко.

– И для этого вы меня чуть не убили? – с наигранной сухостью осведомился наследник.

– Убили? Да, пожалуй… Мы вас убили, но не сильно. Разве вы этого не заметили? Для того, чтобы стать свободным, человек должен умереть… иногда – несколько раз. Свобода – высшая ценность, мой друг, и она стоит жизни!

– Свобода… А что такое свобода? Вот есть ли она у нас сейчас? – Андрея понесло, он больше не мог изображать равнодушие. – У нас в Срединной империи страна свободна, а все люди – нет. У них, на Западе, каждый человек в отдельности – свободен, а все вместе – рабы. Вот она, свобода! Она вещь, конечно, хорошая, только с любовью не сочетается… Свобода вещь одинокая.

– Вот-вот, – закивали головами архонты. – Для этого мы вас и подвергали испытаниям. Сколько вещей вы поняли… Теперь мы видим, что вы – умный человек. И храбрый… Но посмотрим, что будет с вашей храбростью, когда вы увидите вот это….

В центр зала вынесли большое блюдо, накрытое прозрачной крышкой. Под ней сидели судьи, некогда решавшие судьбу Рублёва – Мангольд, Руслан и Минус. Люди были уменьшены до размера гномов и привязаны к своим судейским креслам. Рты их были затянуты платками, глаза – вытаращены, пальцы до боли сжимали подлокотники кресел. На лицах судей отразился непритворный страх.

– Эти люди, Андрей Тимофеевич, – медленно произнёс старший из триумвиров, Домострой, – вынесли вам неверный приговор. За это они наказаны и сами ждут решения суда.

– А что они мне присудили? Смерть? – сглотнул Андрей. – Или коронацию?

– Вам пока рано знать. Важно лишь, что они решили неверно. И от вас теперь зависит их судьба. Что вы скажете – то с ними и произойдёт. Но учтите, что то же самое может произойти и с вами… Вас мы подвергнем той же последней мере, что и ваших судей. Думается, это будет справедливо. Как вы поступите, уважаемый наследник?

– Уважаемый подопытный, – невесело ухмыльнулся Рублёв. Он стоял, сохраняя видимое спокойствие, только складка у тонких губ обозначилась чуть резче.

Долго думать над судьбой судей было нечего. При всём равнодушии Андрея к своей судьбе вопрос собственной безопасности был для него важнее мести. И потом, милосердие к врагам – дело хорошее, небезвыгодное…

– Знаете, я бы их помиловал. И отпустил на все четыре стороны света – пусть делают, что хотят. Пусть сами свою судьбу решают. Так для всех лучше будет – все на свободе, – сглотнув комок в горле, промолвил наследник.

– Что ж, будь по-вашему, – хитро улыбнулся Домострой (он, судя по всему, в этом триумвирате был за главного).

Тотчас же с лиц заключённых под колпаком судей спали повязки, кресла под ними растаяли, а сама троица забегала по кругу, хватаясь руками за воздух, пока не превратилась в рой вертящихся палочек. Палочки вылетели из-под колпака и тонким вихрем поднялись куда-то к небу.

– Они свободны. Полностью, от всего. Полную свободу дарит только смерть, небытие, – разве вы этого не знали? – Домострой артистично взмахнул рукой, как фокусник, показавший неожиданный фокус. – С ними случилось то, чего вы хотели. А теперь я хочу вам сообщить одну интересную вещь…

В этот миг синий свет в зале неожиданно замигал, завыла сирена. Это означало воздушную тревогу: войска атлантической державы пытались бомбардировать центр Острога.

Андрей стоял у стола с пустым колпаком, как остолбенелый, сложив руки за спиной и до мучительной боли сжимая свои пальцы. Триумвират оставался спокойным.

– Это налёт…– глухо объяснил Домострой. – Не пугайтесь. Наши антигравитаторы отбуксируют вражеские бомбы вверх и примагнитят их прямо к самолётам… Это чуть-чуть отрезвит интервентов. Они ещё не знают об этом нашем оружии… Но вас на время налёта препроводят в вашу камеру в бункере. Посидите там, пообщайтесь с сокамерником, господин наследник престола.

– У меня будет сокамерник? – Андрей расширил зрачки, пытаясь удивиться.

– Да. Это тоже входит в программу ваших испытаний… Вы поделите временную жилплощадь с одним очень примечательным человеком – с палачом. Пикус его фамилия. Мы вас специально вместе поселили. Царь должен своих палачей знать в лицо… Поговорите с ним, он расскажет вам много интересного.

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ПАЛАЧ

Комната в бункере была похожа на тюремную камеру – серые стены, тусклый свет лампочки, никакой мебели, кроме двух коек и стула. Было холодно, приходилось спать не раздеваясь. Сосед Рублёва по бункеру – палач Пикус – был маленьким, жалким, тощим человечком, с бегающим взглядом, вечно потными ладонями. Одет он был щегольски: в синий в белую полосочку костюм, безупречно отутюженные брюки, нагло блестящие ботинки. На его шее был повязан шелковый платок в красную клетку. Он постоянно потирал потные ладони и шмыгал носом.

Андрею не хотелось о чём-либо разговаривать с этим человекообразным. В голову приходили мысли: «Не ко мне ли этот субъект направлен? Не для казни ли моей?» Хотя к жизни у Рублёва оставался интерес только как к эксперименту, – увидеть бы, чем он закончится, – общаться с профессиональным убийцей всё равно было гадко.

Сначала подопытный наследник престола и опытный палач сидели на койках друг напротив друга и угрюмо молчали. Было непонятно, прекратится ли когда-нибудь это непрерывное молчание.

– Андрей Тимофеевич… Вы не слышали, синие брюки в полосочку не выйдут из моды через год? – неожиданно спросил палач.

– Вроде нет… Только полосочки станут уже, – неохотно ответил Андрей. – Я в одном журнале читал…

Болтать Рублёву не хотелось, но Пикус задавал вопрос за вопросом, и подопытный невольно отвечал. Палач парировал, проявляя незаурядный ум и чувство юмора. Постепенно соседи по бункеру разговорились. Побеседовали о моде, об одежде, о вкусах. Затем речь зашла о времени, о нравах – старых и нынешних. Андрей вспомнил об одном своём друге, учёном, изучавшем историю.

– Знаете, один мой друг, там, в Главархиве, вывел формулу времени. Математически выразил все времена и эпохи, всю историю в формулу перевел. Длинная такая формула со многими неизвестными – и всё в конце концов сводится к нулю…

– Ну, чудаков у нас немало. Сам таких казнил штук пять… – недовольно буркнул Пикус.– А к чему вы вообще об этом говорите?

– А к тому. Этот друг мой в формулу перевёл мою повесть об Иуде. А это должно быть вам по долгу профессии интересно…

– Об Иуде? – острые глазки Пикуса оживились.

– Да. И о Пилате, и о Христе. Я, в Главархиве работая, захотел Евангелия в форму досье перевесть. Ну, знаете, – у нас на каждого мосье по досье. Я таких сотни штук в архиве встречал. На разных там героев и гениев… И написал досье на Пилата, Иуду, апостолов и тэ дэ. Там всё описал, как это происходило – по моему мнению. Повестюшка называлась – «Поцеловать Иуду»…

– Поцеловать? Шикарно, шикарно… – Пикус улыбнулся. – А кто его целовать должен? Вы? Я? Или мы все, может?

– Не я, не вы, никто. Иисус. Он сам Иуду поцеловал. Такой Иуда жалкий ему навстречу шёл, растерзанный совестью, что Иисус его пожалел… Приободрить хотел, что ли. А евангелисты это неправильно поняли – что Иуда так знак воинам показывал. А зачем ему на Христа показывать, если его и так все знали? То-то же…

Крысиные глазки Пикуса загорелись. Было видно, что судьба Иуды его весьма сильно интересует.

– А можете мне показать вашу повесть? Потом, может быть, я… это… перечитаю… – быстро пролепетал он.

– Да вот она, здесь, в моём микроархиве. На проекторе можно посмотреть, – Андрей достал из кармана маленький фонарик, зажег, навёл на стену, и в круглом пятне света отобразились страницы. Рублёв быстро пролистал свой архив до нужного места, и соседи погрузились в чтение повести.

ПОЦЕЛОВАТЬ ИУДУ

Досье

ИУДА ИСКАРИОТ

Внешний вид: ростом чуть выше Пилата, телосложение крепкое, походка – быстрая, слегка вихляющая. Глаза – не кривые, не слепые, но непрерывно моргающие, словно в них попал песок. При смехе уголки глаз и губ растягиваются в стороны, почти не двигаясь вверх и вниз. Лицо – матово-бледное, черная борода раздвоена, вместо усов – еле заметная белесая поросль над верхней губой.

Внутренний мир. Не корыстолюбец, не философ, не безумец, не одержимый, а духовный рационалист. Всю жизнь подсчитывает свой моральный доход и расход. Завет (договор): «Я Богу – доброе дело, Бог мне – стократ больше». К Христу идет, дабы продать Богу душу за вечное блаженство. Для этого готов умереть.

Отношение к Христу. После Тайной вечери, потрясенный исповедью Бога, погружается в какой-то транс. Петр, Иаков и Иоанн от невыносимости постигнутой истины невольно засыпают в Гефсимании (возбуждённый мозг тормозит себя), Иуда же впервые совершает непонятный для него поступок: идёт предавать Христа.

Можно было бы написать на картине, как он идёт навстречу Христу с завязанными глазами, за правую руку его ведет незримый дьявол, за левую – ангел.

Иуда этого не чувствует.

Иуда идёт, спотыкаясь, слепо моргая, почему-то слыша за собой топот миллионов человеческих ног. Подойдя к Христу, чуть ли не падает без сознания. Иисус, пожалев грешника, целует его первым.

Сложнее всего поцеловать Иуду, не поцеловав при этом сатану.

Поцелуй Христа сжёг Иуду.

После Пасхи предатель мог быть прощён Христом, но прощения не принял. Ветхозаветный рационалист предпочел справедливость милосердию.

Страдает.

Этим счастлив.

ПОНТИЙ ПИЛАТ

Внешний вид. Чуть выше среднего роста, голова почти цилиндрической формы, небольшие залысины, волосы на висках немного вьются. Немые чистые глаза. Прямой тонкий нос. Чистая кожа – ни одного прыщика, ни одной морщины, только острые нервные складки в углах губ.

Внутренний мир. По характеру – до совершенства отшлифованный римской дисциплиной стальной шарик, движущийся по кругу. Снаружи – сталь, внутри – ни злобы, ни любви, только пустота. Всю жизнь он заполнял эту пустоту – то властью, то похотью, то развлечениями – но всё обращалось в воздух.

Отношение к Христу. При встрече с Иисусом чувствует, что «что-то шевелится в душе», что пустота заполняется, но чувство это столь необычно для Пилата, что он его не понимает. Казнит Иисуса, как многих других, кого хотел бы помиловать (и казнь, и милость для него – формы развлечения, спасения от Госпожи Скуки), до конца жизни не понимает, кого казнил, совесть вроде не мучает… Пустота остается прежней, но ЗАПОЛНЯТЬ ЕЁ ПОЧЕМУ-ТО УЖЕ НЕ НАДО. Пилат болеет пустотой – и живёт этой болезнью.

Биография души. Пилат проживает долгую жизнь – и умирает непонятной для него, римлянина, смертью: гибель в бою, самоубийство, даже казнь от меча были бы для него естественны, даже почетны, но он умирает – от дрожи.

Неожиданно, ночуя на веранде в своём имении в Альпах, чувствует дрожь, какой-то непонятный страх (в коем он никогда себе не признавался) – и умирает в судорогах совести, глядя в небо.

Прощён.

АПОСТОЛ ПАВЕЛ (САВЛ)

Характер. Павел (Савл) – не Христов человек, фактически создавший Христово дело и более всех ему послуживший.

Единственный титан мысли, взявший Царствие Небесное – силой.

Актёр, знаток человеческой природы.

Отношение к Христу. Савл – фарисей, римский гражданин, поставленный сверху, чтобы сначала играть роль палача христиан, затем пустить слух о своем чудесном обращении, возглавить секту и подчинить ее власти (чьей – сам не знает до конца). Он начал разыгрывать комедию, но вдруг понял, что это – не игра, и уверовал в то, во что играл, и отдал за это жизнь. И – ВОЛЮ. За это получил душу.

История обращения. По пути в Дамаск никакое явление Христа не преобразило бы Савла: откровения свыше благодетельны для мудрых, а просто умных – озлобляют. Обращения начинаются с мелких невольных благодеяний.

По пути в Дамаск по одной дороге с Савлом, на некотором расстоянии от него, случайно следовала семья христиан – отец, мать, шестилетний ребёнок. Они узнали, что за ними едет палач, и спрятались в пещере. Когда Савл проехал мимо, ребенок, не понимая, что делает, выбежал и бросил камешком в спину «врагу Христову». Дитя – и семью – схватили.

И тут Савл впервые взглянул на христиан не с ненавистью, не с презрением, не равнодушно, как на кукол в своих руках, а с милой снисходительной улыбкой – и приказал отпустить семью.

…Если бы христиане упали перед ним на колени или, наоборот, повели себя гордо – душа Савла не воскресла бы. Но ребенок ушёл в пещеру спокойно, как если бы ничего страшного ему не угрожало. Савл запомнил это, пока не сделав никаких выводов. Но затем, в Дамаске, он постепенно понял смысл подвига веры – и маска христианина прильнула к его лицу. В результате лицо стало прекраснее, но и маска изменилась.

Биография души. Савл-Павел проповедовал, будучи человеком, подвластным Делу, и безмерно гордясь за свое Дело. Он шёл вперед, глядя не в глаза людям, как Христос, не потупив взоры, как Пётр, не взирая в небо, как Иоанн, а направив взор в «невидимую точку», туда, где сходятся все пути мира. Ничто не отвлекало его от Дела – ни боль, ни смерть, ни суета людей, ни сами люди… ни сам Бог.

Колоссальной силы Павловой воли хватило бы, чтобы дойти до дверей Царства Божия, но не хватило бы, чтобы проникнуть туда – двери рая открываются не тем, кто силой рвётся к ним, а тем, кто смиренно ждёт, когда они откроются... Сильные на это, как правило, не способны.

Но Павел смог понять суть спасения – перед казнью. Он всегда смотрел на людей – тем более на палачей – прямо, не склоняя головы. Но перед мечом надо было склониться. И, когда он после долгого пребывания в тюрьме, в кандалах, начал опускаться на колени, ощутил он некую боль – чисто физическую – в груди, и она отвлекла его от роли гордого мученика: он ощутил себя просто Человеком, просто Жизнью, которая вот-вот прекратится.

Положив голову на плаху, он неожиданно рывком поднял голову вверх, издал хриплый возглас: «Что? Что?» – и увидел клочок белого неба с синими прожилками.

Палач опустил меч.

Глаза Павла ещё некоторое время видели этот белый свет, который и стал для него решающим аргументом для входа в рай.

Спасен.

В царстве Божием добровольно отходит на второй план со своего места первоверховного апостола – во имя смирения своего.

Продолжает совершенствовать душу – мыслью и безмолвной молитвой.

Счастлив.

* * *

– Интересно вы говорите… Я бы такого не выдумал, – с грустной иронией проговорил палач, когда Рублёв закончил свой рассказ. – Но и я записывал, что происходило с моими… несчастными. С теми, в общем, кого я казнил. Я ведь много с кем так же, как с вами, общался… Потом записки пригодятся – может, какой писатель по ним роман напишет. Человека познает… Был у меня такой случай. Одного несчастного, Анчуткина, провожал я – его за ересь приговорили, он не как все думал. Сам был такой ма-ахонький, на голову меньше меня, юркий, зубастенький, с потными руками да быстрыми глазками. Неприятный тип, в общем. Я с ним и говорить не хотел, когда к нему в камеру пришёл – сел напротив и начал молчать. И он тоже. Я молчу и он молчит. И главное – я по лицу его подвижному понимал, о чём он молчит! Да и он мои мысли, наверное, как-то читал. Так вот мы и сидели друг напротив друга и молчали. Часами. На разные темы. Сначала о политике, потом о свободе, потом о жизни. Так вот, под утро он домолчался до такой ереси, что я просто встал и вышел из комнаты! Вышел и плакал. И отказался казнить этого человека. Слишком странно он молчал…

– И что? Казнили его в конце концов? – оживился Андрей.

– Не-а. Казнь не состоялась. Никто из штатных палачей не захотел убивать того, кто ТАК молчал. Бог любит таких, молчаливых… Отпустили его, до сих пор где-то бродит, наверное. Его и смерть не возьмёт. Он с ней общего языка не найдёт – они из разных реальностей.

– Молодец Анчуткин! – хохотнул Рублёв, отбросив ладонью волосы назад. – Победил смерть! Выбор свой сделал… Да, да… А я так скажу. Вот меня тоже проверяют, готов ли я к власти или не готов, казнить меня или короновать… И главное – никогда не знаешь, чем всё кончится. Вот неопределённость эта меня больше всего изводит… Если бы сразу мне сказали: «Вот завтра ты умрёшь», – я бы, кажется, успокоился только… А так – волнуюсь, терзаюсь… Лезешь всю жизнь на высокое место, а потом оказываешься в низком и сыром… Да, да. Легче падать в бездну, чем висеть над ней. Во как! Хорошо сказал! – Андрей сам улыбнулся произнесённой им фразе. – Запишите это, для мемуаров своих.

После этих слов Рублёва Пикус замолчал. Его узкое морщинистое лицо изображало мучительную работу мысли. Промолчав несколько минут, он промолвил:

– Знаете, Андрей Тимофеич… А мне ведь поручено вас казнить. Смертная казнь второй степени – без боли, без страха. От инъекции во сне. Вы уснёте, а я вам укол сделаю… Чик – и все. И вы мертвы. Теперь это так делается…

– И что?

– А то. Я этого делать не буду, – Пикус шмыгнул длинным носом и затих, ожидая Андреевой реакции. – Как тогда, с Анчуткиным. Пусть другие делают…

Лицо подопытного не изменилось.

– Делайте что хотите, – коротко бросил он. – Мне уже всё равно. Знаете, когда мне восемнадцать лет было, я говорил: «Если мне скажут: «Если ты ляжешь сегодня спать, то больше не проснёшься», – я всё равно лягу спать». И сейчас я поступлю точно так же. Я лягу и усну. А вы поступайте, как знаете. Хотите, делайте укол мне, хотите – себе. Хотите – уходите. Мне всё равно. Мне эти эксперименты надо мной надоели…

Пикус сидел, не смея пошелохнуться. Рублёв картинно потянулся, широко зевнул, лёг на свою кровать и повернулся лицом к стене. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только ровным дыханием Андрея.

Палач несколько минут подождал, пока он заснёт. Поёрзал на стуле. Осторожно, чтобы не издать ни звука, встал. Повертел в руках шприц с ядом. Вздохнул. И вышел неслышными шагами, на цыпочках.

Когда дверь за ним затворилась, Рублёв отвернулся от стены, сел на постели, тихо проговорил: «Так я и знал. Опять балаган…» – и налил себе моховой настойки из графина.

Надо было как-то скоротать ночь.