Звонок депутату — железнодорожнику

— Я слушал выступление железнодорожника на Верховном Совете. Очень мне понравилось, — говорит Каганович. — Потому что он говорил о серьезных проблемах железнодорожного транспорта, о путях, о рельсах, электровозах… И я потом, назавтра, стал искать его.

Обзвонил десять телефонов. В справочной узнал телефон секретариата Верховного Совета. Те послали меня в другое место. Там мне отвечают: «Мы не занимаемся этим, мы занимаемся только размещением депутатов. Звоните туда-то… «Наконец, дозвонился до комиссии транспорта Верховного Совета. «Что это вас так интересует?» — спрашивают. «Интересует, я избиратель». — «А кто вы такой? Позвоните завтра». — «А какой ваш телефон?» — «Я вам только что сказала». — «Девушка, когда вам будет девяносто пять лет, вы тоже будете забывать». — «Да что вы!»

Назавтра я звоню по этому же телефону. Она говорит: «Хорошо, я позову его. Это Насекин». Но в первый раз она сказала: Верницкий. «А это, наверно, тот, который засыпал цифрами?» Я говорю: «А меня цифры как раз интересуют!» И его позвали к телефону. Депутат Верховного Совета, машинист.

— Я вас искал, я слушал вашу речь, — говорю ему.

— Наверно, критиковать будете меня?

— Наоборот, похвалить хочу. И хочу ваши цифры получить.

— Цифры напечатаны в «Гудке» вчера. А кто говорит?

— Старый железнодорожник говорит.

— А все-таки кто?

— Каганович Лазарь Моисеевич.

— А! — и сразу стал мне говорить: — Нету костыля! Не только нет рельсов, но и костылей не дают! Плохо дело!

— Так что я интересуюсь железнодорожным делом, — говорит Каганович. — Меня это волнует, потому что я считаю, что через пару лет мы можем придти в большой кризис в стране из-за железнодорожного транспорта.

— Не только на железных дорогах — везде плохо.

— Но я в данном случае говорю: из-за железнодорожного транспорта. Плохо, почему так плохо стало? Я не пойму.

— Никакой дисциплины. Не заинтересованы. Мне один рабочий говорит: «Меня втаскивают в преступление: делай так, и так пройдет!»

— Выступает вчера министр черной металлургии. Его волнует дисциплина. С тех пор, как начали выбирать директоров, дисциплина упала, и директор ничего не может сделать. Многие отказываются идти в директора, чтобы их не провалили. Когда выбирают, начинают с некомпетентных, а компетентные отказываются. Время тяжелое. А речи произносятся общие, проблемные.

У меня бы через пару дней все поезда ходили, как надо! И этих заторов бы не было!

Меня волнует транспорт.

— Мне говорили: что ты к Молотову ходишь, он уже выжил из ума!

— Идиоты! — восклицает Каганович.

— Но я однажды попал в щекотливое положение. Я сказал: «Он по здравомыслию посильнее многих ныне действующих!» А рядом стоял сын Тихонова, Председателя Совета Министров. Но он засмеялся и ушел, ничего не сказав.

— Видите, многие старики пьют и быстро сходят с круга, помирают. А кто не пьет да еще не курит, живет духовной жизнью, большой верой и идеей, тот может долго жить.

Еще о Маленкове

— Потом, у вас закалка идейная — в молодые годы… А как Маленков? Он с Хрущевым дружил и с вами потом вместе шел…

— Он с Хрущевым дружил, но… Хрущев его снял с поста. Он, я сказал бы, способный человек, Маленков. Партийных традиций у него немного. Небольшие.

— Он моложе вашего поколения.

— Моложе. Работал он у нас в Орготделе ЦК. Долго работал заворготделом MК. Там он сдружился с Хрущевым. Культурный человек, но не блистал знанием хозяйственной жизни. Его зря выдвинули председателем Совнаркома. (Совмина. — Ф. Ч. — Каганович, как и Молотов, часто употреблял в разговоре старые названия). Ему нужно было оставаться секретарем ЦК. Он партийную работу знал. После смерти Сталина его выдвинули председателем Совета Министров.

— Тогда народ считал, что это самая главная должность. Ленин был, Сталин… Первый человек в государстве — глава правительства.

— А где-то было написано, — говорит Мая Лазаревна, — что он пробился на такие посты благодаря своей жене, которая работала в ЦК.

— Она работала в ЦК, когда я был заведующим Орготделом ЦК. В двадцать втором и в двадцать третьем я был заворготделом ЦК. При Ленине. Объединили два отдела. У Ленина я бывал, беседовал. У меня есть мандат с собственноручной подписью Ленина…

Заговорили о Бухарине.

— У Бухарина первая жена умерла, — говорит Каганович. — А Ларину я не знал. Сам Ларин был меньшевиком, стал большевиком. Один из крупных ликвидаторов.

Он был очень способным человеком, Ларин. Родился паралитиком. У него парализована была правая рука. Перекос. Но выступал на съездах партии, писал статьи. Работал в ВСНХ при Ленине. Его настоящая фамилия Лурье. Жена его работала у нас в МК.

— Выставка сына Бухарина, — продолжает Мая Лазаревна. — В театре Ермоловой, рядом с моим домом. Я на него посмотрела, к ней, вдове Бухарина, меня подвели: «Ты узнаешь Маечку?» Она посмотрела: «Вроде узнаю». Так, по-хорошему, да. Но я бы ее не узнала. Нюся, Анна Михайловна.

Каганович говорит: — Американский поэт был, как его, Уолт Уитмен. Приходил к нему друг, я это читал, садились у окна, сидят часа три и молчат. А потом он уходит: «Хорошо мы с тобой побеседовали. Ну, давай прощаться!» А мы этого сказать не можем. Потому что мы не молчали. Побеседовали действительно.

— Был такой хоккеист Виктор Коноваленко, вратарь, многократный чемпион мира. Репортер берет у него интервью, спрашивает, как играл со шведами. «От и до», — отвечает Виктор. «А с чехами?» — «От и до». — «С канадцами?» — «Нормально». Журналист потом сочинил сам и напечатал. Виктор прочитал и говорит ему: «Ну что написал? Говорили, говорили…»

Вы сказали, что у вас есть мандат, подписанный Лениным. Можно посмотреть?

— Копия у меня. Оригинал я отдал в музей, а мне даже расписку не дали. А копию мне прислали. Я небрежно относился, это было лет сорок назад. Думаю, пропадет оригинал, давай я сдам в музей. И сдал. А теперь его могут и порвать. Могут.

— Вы говорили о документах по храму Христа Спасителя…

— Есть статья у меня только… Это все материалы для атаки на строй, на советский строй. Штуки такие пописывают, идут в наступление на социализм.

«Самокритикуйтесь, господа попы!»

— Сейчас открывают храмы, власть с попами заигрывает…

— Причем, нигде не пишут, — возмущается Каганович, — что монастыри и церкви образовывали в девятьсот пятом году вооруженные отряды монахов и попов для борьбы с крестьянскими восстаниями и защиты помещиков и кулаков. Есть же фотографии, книга есть целая, Патриарха Тихона фотография. И в семнадцатом году благословляли Деникина, Колчака и прочих. А теперь они… Так вы тоже самокритикуйтесь, господа попы! — восклицает он. — Наша печать молчит совершенно. А они овладевают душами молодежи. Теперь под видом нравственности, добродетели идет религия в наступление. Поэтому они проклинают и марксизм.

— Ленин говорил, что мы не будем продавать водку и иконы.

— Да. Это период такой. Я не говорю, что нельзя маневрировать, надо маневрировать, надо и можно, но идеологию держи крепко, в особенности для партии, идеально держи, крепко, и политику держи тоже так, чтобы не вышло, что мы уже, так сказать, единое братство с религиозными и националистическими элементами создаем. Это неосторожно.

— Во многом мы отстали, — говорю я Кагановичу, — а в чем-то впереди идем. Идеологически мы впереди всех шли, а мы это губим сейчас. В ноябрьском номере «Нового мира» печатают «Гулаг» Солженицына. Я Солженицына уважаю. Он не лавировал, он всегда говорил, что ненавидит Ленина и Советскую власть, в отличие от тех, которые говорят, что они — ленинцы, они за Бухарина, за социализм с человеческий лицом. Добиваются, чтоб отменили решение о высылке Солженицына.

— А вот отменили, уже есть решение. Сегодня. Всем разрешается, кто захочет.

— Он сказал, что приедет. Радиостанция «Свобода» сообщила, что, когда Солженицын жил в Союзе, он готов был принять Ленинскую премию, никаких религиозных чувств не проявлял…

…Мы уезжали с Маей Лазаревной.

Она возмущалась тем, что пишут о Кагановиче, в частности, Рой Медведев. Будто бы в Ленинской библиотеке отец пошел сдавать книги без очереди и, когда его остановили, сказал: «Я Каганович».

«А я Рабинович», — ответил ему остановивший.

— Этого не было, говорит Мая Лазаревна. — Я всегда с ним ездила. И еще. Будто бы врач, пришедшая к нему, неправильно записала фамилию: Казанович. «Я не Казанович, а Каганович. Неужели вы меня не знаете?» — «Не знаю». — «А раньше меня знала вся страна».

— И этого не было! — говорит Мая Лазаревна. — Что за глупость? Неужели врач не знает, к кому идет? Фамилия больного написана на истории болезни.

Декабря 1989 года, среда.

Был у Кагановича на Фрунзенской набережной. Вчера мне позвонила Мая Лазаревна, назначила встречу. Я приехал в 16.16.

Каганович сидел, как обычно, у стены перед вертящимся металлическим столиком. Был он в теплой, шерстяной светло-коричневой кофте. На шее висела на длинных черных лямках какая-то сумочка. Ему девяносто седьмой год. Он снова спросил меня, как бы отнесся Молотов к тому, что сейчас происходит. «Думаю, отрицательно, — ответил я. — Он говорил, что в ближайшее время к власти придут бухаринцы».

Сталин не был растерян

Спрашиваю о 22 июне 1941 года: — Был ли Сталин растерян? Говорят, никого не принимал?

— Ложь! Мы-то у него были… Нас принимал. Ночью мы собрались у Сталина, когда Молотов принимал Шуленбурга. Сталин каждому из нас сразу же дал задание — мне по транспорту, Микояну — по снабжению.

И транспорт был готов! Перевезти пятнадцать-двадцать миллионов человек, заводы… Сталин работал. Конечно, это было неожиданно. Он думал, что англо-американские противоречия с Германией станут глубже, и ему удастся еще на некоторый срок оттянуть войну. /Гак что я не считаю, что это был просчет. Нам нельзя было поддаваться на провокации. Можно сказать, что он переосторожничал. Но и иначе нельзя было в то время. А сейчас если начнется?

Я сначала думал, что Сталин считал, когда только началась война, что, может, ему удастся договориться дипломатическим путем. Молотов сказал: «Нет». Это была война, и тут уже сделать было ничего нельзя.

— Но все-таки Гитлер перехитрил его. Вопреки всякой логике, не закончив войну с Англией, напал на нас.

— Гитлер поступил как империалист. Они нападают первыми. Мы никогда первыми не нападаем. Мы выиграли войну, выдержала испытание наша социалистическая система.

Я говорю о том, что на днях в «Правде» напечатали о том, что в 1932 году якобы Сталин послал Горькому в Италию материалы по своей биографии, чтобы тот написал о нем книгу.

— Ложь! — восклицает Каганович.

— А что вы думаете об убийстве Кирова?

— Убийством Кирова мы были настолько потрясены, — говорит он, — что думали — мы с Молотовым — это дело рук иностранных агентов. Поначалу было предположение, что Николаев связан с эстонским посольством, но потом не подтвердилось. Помню, как мы с Молотовым слушали с недоумением то, что говорилось на комиссии Шверника по делу убийства Кирова. При Хрущеве уже.

— Но почему в тридцать седьмом году вы не смогли отстоять тех, в ком были уверены — друзей, родственников?

Вредительство было

— Общее настроение, общественное мнение было такое, что это было невозможно. Я защищал Косиора, Чубаря, но когда мне показали целую тетрадь, написанную Чубарем, его показания, его почерком, я руками развел! Конечно, Ежов старался чересчур, устраивал соревнования, кто больше разоблачит врагов народа. Я считаю его еще хуже, чем Ягоду. В общем, они друг друга стоили. Погибло много невинных людей, и никто это не будет оправдывать. Но были на самом деле диверсии, искусственно создавались заторы на железных дорогах — это все было! Вредительство было. Мне довелось своего зама сначала спасти, но потом на него показали, что он вредитель, и доказательно! Против общественного мнения тогда было пойти невозможно.

Было время, когда у Сталина бдительность переходила во мнительность. Устраивали очные ставки. Сталин говорил: «Проверьте». Проверяли так Косиора, Чубаря — спасти их не удалось. Что касается Рудзутака — его обвиняли в связи с малолетними девочками, не знаю, как это называется юридически.

Обдумать, а не снять

— Разбирался ли Сталин в национальных вопросах?

— Сталин лучше всех разбирался в национальных делах.

В двадцать втором году Преображенский выступил насчет того, что Сталин сразу в двух наркоматах — национальном и РКИ. Ленин выступил в защиту Сталина, сказал, что тот лучше всех разбирается в национальных делах, а в инспекции (РКИ) должен быть человек с крепкой рукой.

В «Завещании» Ленин говорит: надо обдумать вопрос, а не снять Сталина. Если бы он хотел его снять, то давно бы снял.

Сталин говорил, что в будущем будут учиться на наших ошибках. Значит, он признавал, что были ошибки. И я убежден, что он сам бы сказал о них, убежден, что сам бы многое исправил, если б еще пожил. Это был великий человек, и мы все перед ним преклонялись.

Тост Сталина

…Когда в 1939 году принимали Риббентропа, обедали в Андреевском зале, Сталин сидел напротив Молотова, рядом Риббентроп, переводчик, какой-то еще немецкий чин и я. Молотов говорил тосты. Потом Сталин произнес тост за меня: «Выпьем за нашего наркома путей сообщения Лазаря Кагановича!»

Я же еврей, я понимаю, какой ход сделал Сталин! Он не мог ко мне дотянуться через Риббентропа, встал из-за стола, подошел и чокнулся. Риббентроп вынужден был сделать то же самое. Сталин дал понять, что договор мы подписали, но идеологию не изменяем. А когда выходили из зала, в дверях он мне сказал: «Нам нужно выиграть время».

…Я считаю, что перестройка нам нужна в экономике, в технике особенно — тут мы сильно отстали. Увлеклись валом, промышленностью и упустили электронику.

…Меня сейчас одолевают корреспонденты, звонят, ломятся в дверь даже ночью, я никого не принимаю. Одна написала в газетке демократического союза, что была у меня и напечатала интервью сo мной. Это ложь! Все придумано от начала до конца! Никого у меня не было. Я не могу даже летом выйти погулять — я бы на костылях спустился.

Пенсия Кагановича

— Рой Медведев написал, что я скопил у себя много ценностей, вы же видите сами, как я живу. Получаю пенсию теперь большую — триста рублей, но из них я плачу сто двадцать рублей домработнице и на питание ей шестьдесят рублей. Мне остается сто двадцать рублей. Раньше наш паек стоил шестьдесят рублей, теперь сто и давать всего стали меньше. Как ветеран, Герой Социалистического Труда, я никаких льгот не имею, а ведь был ранен во время войны на Северном Кавказе. Но это на тот случай, если отменят персональную пенсию. У меня жена получала персональную пенсию, а я сто пятнадцать рублей двадцать копеек.

Жена умерла. Мая давала мне двадцать рублей, брат присылал десять-пятнадцать рублей. А я сломал ногу… Мы тогда гонораров не брали — не принято было.

Каганович с горечью говорит о процессах, происходящих в ГДР, Чехословакии, Венгрии.

О речи Фиделя Кастро, где он сказал, что они будут бороться до конца, даже если Куба останется последним бастионом социализма, он говорит: — Это очень важно, очень важно!

ВСЕ ПОЛИТБЮРО УСАТОЕ

…У нас все Политбюро было усатое, — говорит Каганович, — Сталин, Молотов, Ворошилов, я, Орджоникидзе, Калинин, Андреев, Микоян… А у меня даже борода была.

— Киров без усов.

— Верно, один Киров был без усов. А потом уже пошли три поколения без усов — Хрущев, Берия, Вознесенский…

Я рассказал, что в программе «Взгляд» показали Сталина и Булганина и сказали: «Сталин и Каганович».

— Говорят: «Сталинизм! Сталинизм!» — восклицает Каганович. — Я считаю, это неправильно, потому что это неотделимо от ленинизма.

Каганович вспоминает, как он выступал на митингах: — Я смотрю в зал и вижу какое-нибудь лицо. Смотрю — меня не понимают. Я тогда повторяю еще раз. Много приходилось бороться с меньшевиками, эсерами.

Спрашивает о современных журналах — какие из них меньшевистские, кадетские, эсеровские…

— Ленин четко это определял!

«Эх, вы!»

Спрашивает меня о семье. Я говорю, что сын учится в Институте стали и сплавов.

— Очень хороший институт, очень хороший!

Я ночью как раз формулировал, — говорит Каганович, — обращаясь ко всяким правым: «Эх вы! Видали ли вы когда-нибудь сталь, видали ли вы когда-нибудь блюминг, знаете вы, что такое блюминг, который мы освоили на Ижорском заводе при Сталине, знаете ли вы, что такое прокатный стан, что такое мощные доменные и мартеновские печи? Этого вы ни черта не знаете!»

Апреля 1990 года, 14.49.

Только что поговорил по телефону с Л. М. Кагановичем. Он болеет. После инфаркта больше месяца был в больнице.

Ждет врачей.

— Почитаешь нашу прессу, — говорю ему, — и настроение падает.

— Ну, это напрасно, — отвечает он. — Настроению падать давать нельзя… Надо держать его. Спасибо, что позвонили. Я вам позвоню, как лучше станет.