IV. Осведомление в России и Европе 4 страница

96. lan Kershaw, «"Normality" and Genocide:The Problem of "Historicization"», Reevaluating the Third Reich. P.28.

97. Подробнее об этом см.: Zygmunt Bauman, Modernity and the Holocaust. Chap.3; Omer Bartov, Murder in Our Midst. P.105-106.

Альфред Дж. Рибер'

УСТОЙЧИВЫЕ ФАКТОРЫ РОССИЙСКОЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ:

ПОПЫТКА ИНТЕРПРЕТАЦИИ[2]

Обращение к теме преемственности в российской внешней политике равносильно вступлению на минное поле исто­рической мифологии. Идея «русской угрозы» все еще ле­жит в основе многих попыток осмыслить советские отношения с вне­шним миром [I]. Древняя, но достаточно потрепанная родословная этой идеи уходит корнями в историю (стоит лишь вспомнить подлож­ное «Завещание» Петра Первого) и несет на себе отпечаток еще более ранней традиции [2]. Существующие теории о неограниченной экс­пансии России придают легитимность идеологии холодной войны. Несмотря на то, что в среде научного сообщества вновь и вновь раз­даются критические голоса, данные теории оставили неизгладимый след в общественном сознании и публичном дискурсе. Влияние их вре­мя от времени проявляется даже в работах, претендующих на серьез­ное исследование корней советской внешней политики. Они вошли в культуру так глубоко, что приобрели масштабы исторических мифов.

Три мифа

Корни идеологии холодной войны на Западе переплелись с более старой антирусской традицией. Их разительный рост и развитие в современную эпоху были вызваны резкой реакцией на последнюю фазу имперской политики царского дома в конце XIX - началеXX веков. Целый ряд событий способствовал усилению российского соперниче­ства с другими державами, в частности, с Великобританией, Германи­ей, Японией и Соединенными Штатами, которые питали свои импер­ские амбиции в смежных регионах. В ряду таких событий - предконфликтная ситуация с Великобританией из-за размежевания русско-аф­ганской границы, российское вторжение в Корею и Маньчжурию после восстания боксеров, проникновение в Иран, приведшее к русско-бри­танскому договору о разделе сфер влияния в 1907 году; проникнове­ние во Внешнюю (Северную) Монголию и усиление панславистской пропаганды на Балканах. Природа российской экспансии стала пред­метом научного и полемического дискурса, который по способу аргу­ментации опирался на доминировавшие тогда парадигмы научной теории общества: социал-дарвинизм, марксизм и географический де­терминизм. Опираясь на существовавший ранее страх перед стремле­нием России к мировому господству и тесно переплетаясь с ним, эти три аналитических подхода породили три концепции, три мифа о рос­сийской экспансии. Первый из этих мифов - о тяге России к портам на теплых морях или о «стремлении к морю»; второй вырос из восприя­тия России как формы восточного или азиатского деспотизма, или, как вариант, - патриархального государства; третий же является по­пыткой возродить в новой форме русский мессианизм, квазирелиги­озную веру в избранность русского народа. Жизнестойкость каждого из этих мифов можно объяснить тем, что каждый из них опирается на стройную и интеллектуально привлекательную теоретическую базу; тем более, что все три мифа объединяет детерминистский подход, ко­торый был так по душе политической элите Европы и Америки в кон­це XIX века.

Идея стремления России к морю зародилась под влиянием работ знаменитых немецких географов и путешественников Александра фон Гумбольдта, Карла Риттера и Фридриха Ратцеля, предпринявших попытку поставить географию на более фундаментальную научную основу. Это трио мощных мыслителей, сочетая скрупулезные эмпи­рические наблюдения с компаративным подходом, пыталось создать Целостную физико-историческую систему. Все трое были одержимы идеей проверить на практике свои теоретические выводы на примере азиатских границ России. В частности, в работах Ратцеля проявилась его склонность пускаться в спекулятивные рассуждения, которые под­водили его опасно близко к некой форме географического детерми­низма. Его исследования по влиянию географических факторов - про­странства и границ - на историческое развитие влекли за собой отож­дествление роста государства с развитием живого организма. Втроем эти господа не только заложили фундамент современной географии. но и произвели на свет ее вспыльчивого потомка - геополитику. Их влияние на русскую и западную мысль, одинаково глубокое, различа­лось в одной частности. Русский эпигон считал внутреннюю эволю­цию государства и общества результатом влияния географического фактора - колонизации и захвата великой Евразийской равнины; за­падные интерпретаторы придерживались более радикальной точки зрения [З].

Англо-американская школа переработала идеи немецких мысли­телей о пространстве, границах и органическом росте государства в новые теории международных отношений. Ведущие представители этой школы, такие как Эллен Черчилль Семпл, Хэлфорд Маккиндер и Альфред Мэйхен, были основателями современной геополитики. Они писали на рубеже веков, в период последней фазы экспансии Российс­кой Империи в Средней Азии и на Дальнем Востоке. Они были убеж­дены, что являются свидетелями момента, когда Россия делает ставку на глобальную гегемонию. По их мнению, контроль над сердцем Ев­разии обеспечит Россию природными ресурсами и стратегическим положением, необходимым для начала борьбы за гегемонию. Их взгля­ды впоследствии унаследовали как государственные деятели, так и публицисты.

Эллен Семпл, ученица Ратцеля, сочетала принципы социал-дарви­низма и геодетерминизма, чтобы доказать исконную тягу России к Индийскому океану. Мэйхен и Маккиндер еще дальше развили гео­графическую дихотомию между доминирующими континентальны­ми державами Евразии, которые они чаще всего отождествляли с Рос­сией, и крупными морскими державами, такими как Великобритания и Соединенные Штаты. В их геополитических теориях сквозило мол­чаливое убеждение, что континентальные державы по сути своей яв­ляются деспотическими, а морские державы, основанные на коммер­ческой конкуренции, - по определению демократичны.Те же взгляды, немного переработанные, но достаточно узнаваемые, получили ши­рокое распространение в ходе послевоенных дебатов о советской внеш­ней политике (в особенности в работах таких высокопоставленных политических советников, как Исайя Бауман и Джордж Кеннан), и стали неотъемлемой частью политики сдерживания [4].

Второй миф, миф о восточном деспотизме, является порождением социальной доктрины Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Они рас­сматривали Россию как деспотическое государство, существовавшее со времен монгольского нашествия, которое уничтожило явные раз­личия между общественной и частной собственностью и обрекло крестьянское население на полуазиатские условия существования в раз­розненных и экономически застойных сельских общинах. Поэтому шансы добиться социальных перемен путем классовой борьбы были невелики. Абсолютная власть, сконцентрированная в руках одного правителя или деспота, позволяла ему стремиться к мировому господ­ству как к естественному продолжению своего внутриполитического господства. Маркс и Энгельс характеризовали русское правительство как азиатскую деспотию, как лидера европейской реакции, способного гарантировать свою власть внутри страны исключительно посредством организованной в международном масштабе контрреволюции [5].

Теория восточного деспотизма оставила глубокий след в мышле­нии и немецких социал-демократов, и русских большевиков. Во вре­мя июльского кризиса 1914 года консервативное немецкое правитель­ство и правое крыло социал-демократической партии сознательно играли на антирусских чувствах, которые, благодаря Марксу и Эн­гельсу, давно пустили корни в сознании немецкого рабочего класса, и пытались таким образом сломить сопротивление, оказываемое моби­лизации и голосованию за военные кредиты [б]. Марксистская теория азиатского деспотизма создала также колоссальные трудности для русских социал-демократов, пытавшихся приложить марксистскую теорию к полуазиатскому обществу.

Владимир Ленин и Лев Троцкий разрабатывали свою революци­онную стратегию с учетом «отсталого» или «полуазиатского» харак­тера русского общества, которое состояло из немногочисленного ра­бочего класса, «слабой и трусливой буржуазии» и неисчислимой кре­стьянской массы. Они доказывали, что буржуазно-демократическую революцию в России способен осуществить только рабочий класс, но что ее развитие в направлении радикальных демократических пере­мен невозможно в силу сопротивления со стороны консервативного крестьянства с его мелкобуржуазным сознанием. Однако победа рус­ской революции возвестит гибель наиболее авторитарного контрре­волюционного государства в Европе и вызовет долгожданную проле­тарскую революцию на Западе. После победы западный пролетариат, располагающий мощной индустриальной базой, придет на помощь сво­им русским товарищам и поможет сломить сопротивление крестьян­ства для дальнейшего рывка к решительному социалистическому пере­устройству общества. По их мнению, перманентный революционный процесс, толчок которому даст Россия, охватит затем всю планету.

Когда же практика не подтвердила теорию и русская революция не смогла выплеснуться за старые границы царской империи, перед советскими лидерами встала дилемма. Они не могли отказаться от идеи мировой революции, не утратив при этом своей политической леги-тимности. Они также не могли активно «подталкивать» мировую ре­волюцию: при той слабой материальной базе и социальной поддерж­ке, которыми располагали тогда большевики, они лишь поставили бы под угрозу свой и без того сомнительный контроль над государ­ственной властью. Попытки же наскоро состряпать приемлемое ре­шение путем «одомашнивания» советской внешней политики (то есть путем подчинения III Интернационала советским интересам) были встречены за рубежом с глубоким скептицизмом.

Придя к власти под знаменем марксистского интернационализма, большевики так и не смогли развеять созданный самим Марксом миф о том, что Россия стремится к мировому господству, даже сменив об­раз «жандарма Европы» на образ «лидера мировой революции». Для остального мира политика большевиков - отчасти по вине их собствен­ной революционной стратегии - воспринималась скорее как логичес­кое развитие имперской внешней политики, чем как разрыв с ней.

Миф о патриархальном государстве был логическим завершением мифа о восточном деспотизме. Их объединяла одна логика: слабораз­витая частная собственность требовала концентрации политической власти, что, в свою очередь, порождало потребность в безостановоч­ной экспансии. В создание этого мифа внес свой вклад и Макс Вебер. ясно показав, каким образом русская бюрократия превратилась во всемогущий аппарат государственной власти. Развивая эту идею, аме­риканские ученые, как, например, Ричард Пайпс, связали воедино патриархальный тип российского государства и внешнеполитические цели мирового господства [7].

Третий миф - о русском мессианизме - связывает византийское на­следие цезарепапизма. то есть совмещения светской и церковной вла­сти в руках царя, с идеей Третьего Рима и позднее с панславизмом. Впервые интерпретация Русской Православной церкви как цезарепа-пистской была предложена немецкими и английскими учеными в конце XIX века. Затем, перед первой мировой войной, чешский философ и государственный деятель Томаш Масарик в своей необыкновенно влиятельной работе объединил идею цезарепапизма с мифом о Тре­тьем Риме. На той же закваске сформировалась и мысль Николая Бер­дяева, который поставил знак равенства между некоторыми аспекта­ми русского религиозного сознания - идеей Третьего Рима - и Треть­им Интернационалом [8].

Панславизм был другим пугалом, которое часто пускали в ход Маркс и Энгельс; благодаря их пламенным обличениям панславизма миф о стремлении России к мировому господству стал неотъемлемой частью сознания немецких социал-демократов. Эту идею подхватили и ученые-эмигранты, занимавшиеся изучением России, такие как Ганс Кон, который, подобно своему соотечественнику Масарику, проти­вопоставлял «гуманистическое славянофильство» западных славян (чехов) всемирно-политическим целям русских панславистов. Арнольд Тойнби развивал тему связи между цезарепапизмом и тоталитариз­мом после второй мировой войны, однако он старался не подчерки­вать чрезмерно взаимосвязь тоталитаризма в Советской России с ее стремлением к мировому господству. Этот, более радикальный вы­вод, сделали в своих работах эмигранты из Центральной Европы -Карл Дж. Фридрих, Ханна Арендт, Збигнев Бжезинский, приравни­вавшие тоталитарную власть Советского государства внутри страны к намерению распространить такую власть на весь остальной мир [9].

Одной из самых притягательных сторон всех трех теорий является то, что они пытаются предложить свои объяснения тому явлению, которого никто не смог бы отрицать: постоянству некоторых черт русской и советской истории. Как могли бы согласиться многие исто­рики, наиболее значительными примерами такого исторического по­стоянства являются:

1. Продолжительный процесс колонизации и завоеваний, в резуль­тате которых территория маленького Московского княжества XV века расширилась до одной шестой части земной суши в XIX веке.

2. Удивительная жизнестойкость России как великой державы, про­существовавшей со времен Петра Великого до сегодняшнего дня в то время, как другие современные ей империи теряли свои владения и выбывали из рядов сильных мира сего.

3. Концентрация политической власти, а значит и инструмента ве­дения внешней политики, в руках небольшого числа людей, часто даже одного мужчины или одной женщины, будь то Петр, Екатерина или Иосиф Сталин, что закономерно ведет к выводу об отсутствии инсти­тутов, способных ограничить экспансию этой власти во внутриполи­тическом или в международном масштабе. Однако когда историчес­ки конкретные мотивы правителей стали предметом скрупулезного изучения, не было найдено ни одного серьезного доказательства, го­ворящего об их стремлении к мировому господству.

Эти три теории мировой экспансии - односторонние, детерминис­тские, предельно упрощающие реальность - равно антиисторичны. Все они построены на том, что одно-единственное событие - монгольское Нашествие или принятие православно-византийской версии христианства, или даже само появление славян на великой Евразийской рав­нине - задавало определенный порядок вещей, на который не в силах было сколько-нибудь заметно повлиять ни одно из последующих со­бытий. Однако ни одна из этих теорий не предложила удовлетвори­тельного объяснения, почему именно эти судьбоносные события вы­деляются в ряду всех прочих как качественно особые, то есть необра­тимые и не подверженные воздействию времени на протяжении не­скольких веков. Таким образом, поиск объяснения исторической пре­емственности в российской внешней политике по-прежнему остается открытым вопросом; и если мы отвергаем поиск изначальных гео­графических, культурных или политических первопричин, то какое иное объяснение может быть предложено?

Устойчивые факторы

Альтернативный подход состоит в том, чтобы выявить те специ­фические именно для России устойчивые факторы, которые на протя­жении длительного времени определяли спектр возможностей и сетку ограничений во взаимоотношениях правящей элиты и народных масс России с другими государствами и народами. Прилагательное «устой­чивый», в отличие от «постоянный», предполагает, что эти факторы не являются ни безличными, ни неизменными. В качестве основопо­лагающих для понимания истоков и эволюции российской и советс­кой внешней политики представляется возможным выделить четыре таких фактора:

1. Относительная экономическая отсталость по сравнению с За­падной Европой и позднее с Соединенными Штатами Америки и Японией.

2. Уязвимые границы на всем протяжении державы.

3. Поликультурное общество и государство, состоящее из этно-территориальных блоков.

4. Маргинальный характер культуры. В отличие от трех перечисленных выше мифов, эти устойчивые факторы - каждый в отдельности или в совокупности с другими - не подразумевают предрешенного развития ситуации, они не исключа­ют возможности выбора. Они также не предполагают наличия какой-либо четкой системы ценностей или институтов, которая в определен­ный исторический момент под давлением внешних причин прекраща­ет свое существование. Общим для всех этих факторов является конк­ретный аспект, который удачнее всего можно обозначить как геокуль­турный, поскольку эти факторы относятся к тем областям человечес­кой деятельности - взаимодействию с окружающей средой, сфере взаимоотношений и ценностей, которые медленно изменяются с течени­ем времени и не так легко поддаются воздействию политической вла­сти какой бы всемогущей она себя не считала.

Экономическая отсталость. На протяжении всей своей долгой ис­тории Россия - Московская, имперская или советская - часто, хотя и не всегда оказывалась позади других ведущих держав по определен­ным демографическим, экономическим и технологическим показате­лям, которые в международной практике принято считать мерилом могущества, положения и влиятельности. С XVII века (мы не распо­лагаем более ранними статистическими данными) обширная терри­тория страны была малонаселенной. Такой важный показатель ак­тивности городской жизни и торговых взаимоотношений, как плот­ность населения, в России даже вXX веке был намного ниже, чем в других державах, а за пределами европейской части России это отста­вание сохраняется и по сегодняшний день. Во времена Петра I, о ко­торых мы можем судить по статистическим данным, а не по догадкам ученых, на европейской части России проживало около 13 миллионов населения, что составляло в среднем 3,7 человека на квадратный ки­лометр. Почти два столетия спустя, в 1897 году, когда была проведе­на первая перепись населения современного образца, плотность насе­ления увеличилась до 17 человек на квадратный километр. Соответ­ствующие данные по Западной и Центральной Европе резко отлича­лись от российских. Еще в XIV веке Франция достигла показателя 40 человек на квадратный километр. В 1740 году плотность населения Пруссии была выше, чем соответствующий показатель по европейс­кой части России в 1897 году. К концу XIX века плотность населения Франции и Австро-Венгрии превышала плотность населения европей­ской России в четыре раза; Германия опережала Россию по этому показателю более, чем в пять раз, а Великобритания - более, чем в семь раз [10]. С самого раннего периода существования Московского государства дальние расстояния и относительно редкое население со­здавали большие трудности для транспортного сообщения и крайне усложняли задачу защиты границ [II].

Вплоть до 40-х годов XX века подавляющая часть населения России была сельской, однако продовольственное обеспечение было не­достаточным для того, чтобы накормить население или создать резервные фонды. Урожайность в России конца XIX века была самой низкой в Европе, ниже, чем даже в Сербии, а сбор зерновых с одного акра земли вполовину уступал Франции, Германии и Австрии [12]. На протяжении советского периода показатели урожайности колебались, но к окончанию эпохи хрущевских реформ (конец 1950-х - нача­ло 1960-х годов) валовой сбор советской пшеницы составлял чуть бо­лее 50 % валового сбора пшеницы в США и был равен валовому сбо­ру в США в конце 1930-х годов, не самых лучших лет для американс­кого сельского хозяйства.

С первых дней существования централизованного Московского государства зоны, богатые природными ресурсами, как правило, рас­полагались на периферии сферы влияния государства, в наименее на­селенных районах. Это и побуждало выйти за пределы своего относи­тельно небогатого природными дарами региона и в погоне за эконо­мической выгодой продвигаться на соседние территории: на восток вдоль Волги (в Казанское ханство) и на юг в украинское «Дикое поле» -ради плодородной земли; за «Камень» (Урал), а затем к Тихому океа­ну и Аляске - ради пушнины; на юго-запад вдоль Волги к Каспийско­му морю - ради соли и рыбы; на Алтай - ради драгоценных металлов; к югу, вдоль Дона - ради добычи угля и железной руды. Все эти пере­мещения привели к образованию целой серии пересекающихся «фрон-тиров». За переселением людей в другие районы не стояло никакой руководящей идеи, да и государство не всегда оказывало им органи­зованную поддержку. Государству не принадлежала монополия на захват новых земель. На протяжении всей истории русской экспансии в поисках богатств, земель и новых ресурсов стихийная колонизация и систематическая государственная политика подменяли друг друга, сочетались, а иногда и соперничали [13].

Однако, как демонстрирует опыт Испании XVI века, одного обла­дания новыми ресурсами недостаточно. Необходимо также органи­зовать переработку сырья и торговлю им. И Россия, подобно Испа­нии (даже если по каким-то другим причинам) оказалась неспособ­ной справиться с этой задачей. Слаборазвитые города, изолирован­ное положение в мировой торговле и относительная технологическая отсталость - вот те трудности, с которыми пришлось столкнуться Рос­сии при попытке наверстать экономическое отставание. Большинство российских правителей, начиная с Ивана Грозного и до конца царс­кого режима (если не до более позднего времени), осознавали, сколь серьезны будут последствия, если преодолеть технологический разрыв так и не удастся. (Технологию здесь следует понимать не только как технические новшества, но и как систему организации производства). Главное назначение решительной внешней политики, направленной на то, чтобы «догнать» более развитые страны, состояло в стремле­нии получить от них - через торговлю или путем непосредственной передачи технологий - отвечающее современным требованиям техническое оборудование и организационные навыки. Основными сопут­ствующими задачами внутренней политики были развитие и поддер­жка институциональных и социальных структур, необходимых для внедрения этих новшеств, чтобы в конечном счете сделать инновации самогенерирующими и самообновляющимися. Насколько успешны были попытки государства в обеих сферах, можно судить по тому факту, что Россия смогла приобрести статус великой державы и со­хранить его с конца XVIII века до сегодняшнего времени. О неудачах же можно судить по тому обстоятельству, что в концеXX века руко­водство страны все еще решает проблему экономической отсталости, пусть даже в ином ее проявлении.

С XVI поXX столетия основная проблема, с которой правителям России приходилось иметь дело в борьбе за преодоление отсталости, состояла в особом геокультурном положении страны. Доступ к глав­нейшим артериям мировой торговли для России оставался до совсем недавнего прошлого ненадежным и непостоянным. До петровского прорыва к Балтийскому морю русское торговое дело страдало от в высшей степени неблагоприятного географического расположения государства. Согласно удачному образу, предложенному Фернаном Броделем, «русский перешеек» Европы был равно удален от двух цен­тров мировой торговли, расцветших на заре нового времени: Среди­земноморья, которое Бродель называет «источником процветания», и Атлантики [14]. На протяжении всего московского и имперского периодов правители России стремились создать «внутренний кори­дор» из рек, протекающих на севере и на юге страны, укрепить свои позиции на берегах двух внутренних морей, связанных водными пу­тями с центром страны, а также получить доступ от внутренних мо­рей к внешним океанам и обеспечить защиту балтийского и черно­морского побережья от нападений с моря. Но два узких водных про­странства - Датские проливы и контролируемые Турцией проливы Босфор и Дарданеллы, которые могли бы завершить эту систему, -Постоянно ускользали из-под контроля России.

Даже после того как внутренние водные пути оказались под влас­тью России, их полноценное использование было ограничено значи­тельными расстояниями, сезонным замерзанием воды, нерегулярной Навигацией и нежеланием консервативного купечества пускаться в Рискованные предприятия, связанные с долгими и изнурительными Путешествиями. Мечте Ивана IV о торговом посредничестве между Северной Европой и Восточной Индией путем захвата волжского бассейна никогда не суждено было осуществиться. На водный путь из Москвы до Астрахани уходило сорок дней, а чтобы добраться из Астрахани до Ормузского пролива, требовалось еще два с половиной месяца - через Каспийское море, затем сушей через Персию. Для срав­нения: единственной альтернативой был водный путь из Западной Европы в Индию вокруг южной оконечности Африки, мыса Доброй Надежды. Кроме того, налеты кочевников и разбойничьих судов на российских реках и соперничество между Османской империей и Ира­ном за побережье Каспия нередко мешали торговле, а путь из России в Индию делали небезопасным предприятием. В целях самозащиты и снижения риска купцы формировали огромные, медлительные и до­рогостоящие торговые флотилии, насчитывавшие до пятисот кораб­лей. Торговые отношения с Ираном были нормализованы только век спустя после завоевания Россией Астрахани. Тем не менее, Петр I счел необходимым послать военную экспедицию против Ирана с целью укрепить свои позиции на южных берегах Каспийского моря, что дол­жно было раз и навсегда сделать дорогу в Индию безопасной. Его преемники решили, что русские владения на южном берегу Каспия слишком далеки, и оставили их. Так близко и так далеко: России так никогда и не удалось использовать географическую близость к «ска­зочным сокровищам Востока» с выгодой для себя [15].

Завоевание Петром балтийского побережья на другом конце «внут­реннего коридора» не разрешило проблемы торговли с Западом. Путь из внутренних губерний, поставляющих основные товары российско­го экспорта, к портам Санкт-Петербурга, Риги и Ревеля был длинным и изматывающим. Перевозимые навалом товары, такие как зерно, железную руду, древесину и корабельные припасы, дешевле всего было доставлять по воде. Однако внутренний речной коридор был «открыт» не на всем протяжении. Например, плавание по Онежскому озеру было рискованным из-за противных ветров и течений, таких же опасных. как и в открытом море. Следовательно, нужно было строить каналы. С присущей ему энергией Петр начал строительство трех больших водных систем, которые должны были соединить Москву и внутрен­ние губернии с Петербургом: Вышневолоцкой, Мариинской и Тих­винской. Выполнение его строительных планов потребовало ста лет.

В то же время для улучшения сухопутных перевозок предпринима­лось слишком мало усилий. Строительство первой шоссейной дороги между Москвой и Петербургом началось в 1817 году, а завершилось в 1834 году. Слаборазвитый внутренний рынок, что объяснялось зас­тойной крепостной экономикой, неблагоприятными природными ус­ловиями в центральной России, где местность пересекалась болота­ми, лощинами и мелкими речками, а также недостатком дорожно-стро-ительных материалов, усугублял ужасающе низкий уровень развития российской дорожной системы. К 1870 году в европейской части России было построено всего лишь 10 000 км шоссейных дорог; для сравнения, во Франции того времени их протяженность составляла 261 000 км [16].

Строительство железных дорог улучшило положение России по отношению к мировым рынкам, однако не помогло преодолеть отно­сительную отсталость страны на международной арене. Изначально высокая стоимость строительства, недостаточный инвестиционный капитал и огромная протяженность дорог, нуждающихся в оснаще­нии, задерживали создание железнодорожной сети в масштабах стра­ны и серьезно снижали конкурентоспособность России в мировой тор­говле. В 1890 году, спустя полвека после начала строительства желез­ных дорог, по их протяженности в милях Россия стояла на пятом мес­те после США, Германии, Франции и Великобритании; Индия и Ка­нада быстро догоняли ее, а в Латинской Америке протяженность же­лезных дорог уже вдвое превысила достигнутый Россией уровень [17].

Слаборазвитая российская коммерческая инфраструктура, в свою очередь, затрудняла развитие внешней торговли как стимула эконо­мического развития. В силу того, что национальная валюта России, а позже Советского Союза была неконвертируемой, страна получала меньше чистого дохода с фиксированного объема продаж, чем другие страны. Рубль служил международной единицей обмена лишь крат­кое время - с 1890-х до 1917 года. Только в период правления С.Ю.Вит­те российское правительство создало широкую сеть иностранных кон­сульств; то была политическая линия, продолженная Советской влас­тью. Тем не менее, при царском режиме слабое развитие торговли и ксенофобия бюрократии привели к тому, что большая часть внешней торговли оставалась в руках иностранцев. Установленная советским правительством государственная монополия внешней торговли лишь незначительно поправила положение. От конвертируемости рубля пришлось отказаться, а система международных цен создала новые проблемы. Развитие внешней торговли при советском правительстве, впрочем как и при предыдущих правителях, в значительной степени зависело от иностранных кредитов, на вероятность получения кото­рых влияло любое изменение политического климата [18].

Надежды на получение зарубежных технологий и экономической помощи как дополнения внешней торговли или альтернативы ей по­стоянно ставили перед российским правительством сложную дилем­му. С одной стороны, иностранная помощь будила тревожные пред­чувствия зависимости России от других держав и (что не менее важно во внешней политике) она заставляла усомниться в фундаментальных Ценностях русской культуры при сопоставлении их с культурой экономически более развитых стран. Ответная реакция российских или советских лидеров не всегда была однотипной, но они нередко давали отпор попыткам зарубежных держав увязать решение вопросов тор­говли и поставки технологий с теми или иными политическими ус­тупками. В серединеXVIII века Англия пыталась использовать свою фактически монопольную позицию в российской торговле и предос­тавление российскому правительству крупных займов на содержание армии как средство для управления русской внешней политикой [19]. Это была одна из первых попыток зарубежной державы использовать экономическую отсталость России в своих целях. Во второй половине XIX века настала очередь Франции. Несколько русских правителей, начиная с Александра II, стремились избегать политических соглаше­ний с Францией в обмен на необходимый для строительства желез­ных дорог капитал и технический опыт. В большинстве случаев им это удавалось, но лишь до рубежа веков, когда, чтобы обеспечить себе жизненно необходимые ссуды на экономическое развитие, им при­шлось пойти навстречу требованиям Франции и построить стратеги­чески важные пути в направлении восточных границ Германии [20].