Продление жизни

Многие умирают слишком поздно, а некоторые — слишком рано. Еще странно звучит учение: "умри вовремя!"

Умри вовремя — так учит Заратустра. Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! — Так советую я лишним людям. Но даже лишние люди важничают еще своею смертью, и даже самый пустой орех хочет еще, чтобы его разгрызли.

Фридрих Ницше,

"Так говорил Заратустра", 1.21

Третий путь, на котором современная биотехнология оказывает свое влияние на политику, — это продление жизни и связанные с ним социальные и демографические изменения. Одно из величайших достижений медицины двадцатого века в Соединенных Штатах — повышение ожидаемой средней продолжительности жизни с 48,3 года у мужчин и 46,3 у женщин в 1900 году до 74,2 у мужчин и 79,9 у женщин в 2000 году.^[108] Это повышение — вместе с резким снижением рождаемости почти во всех развитых странах — резко переменило глобальный демографический фон мировой политики, и можно полагать, что результаты этого уже заметны. Если судить по существующим цифрам рождаемости и смертности, то мир в 2050 году будет выглядеть существенно иначе, чем сегодня, даже если биомедицина не сможет за это время еще поднять ожидаемую продолжительность жизни хоть на год. Но вероятность того, что за этот период не произойдет существенного прогресса в продлении жизни, мала, и есть потому некоторый шанс, что биотехнология приведет к еще более значительным изменениям.

Одной из наиболее сильно затронутых прогрессом молекулярной биологии областей оказалась геронтология, наука о старении. Сейчас есть несколько конкурирующих теорий того, почему люди стареют и в конце концов умирают, и нет общего согласия о фундаментальных причинах этого явления или его механизме^[109]. Одно теоретическое направление исходит из эволюционной биологии и утверждает, грубо говоря, что организмы стареют и умирают, поскольку мало есть сил естественного отбора, благоприятных для продолжения жизни особей после выхода из репродуктивного возраста^[110]. Некоторые гены могут способствовать размножению индивидуума, но в более поздний период жизни становятся дисфункциональными. Для эволюционных биологов загадка состоит не в том, почему особи умирают, но почему, например, женские человеческие особи так долго живут после менопаузы. Каково бы ни было объяснение, эволюционные биологи склонны считать, что старение есть результат взаимодействия большого числа генов, а потому не существует генетического пути к отодвиганию смерти^[111].

Другое направление теории старения исходит из молекулярной биологии и касается конкретных клеточных механизмов, приводящих к потере функций и смерти организма. Есть два типа человеческих клеток: половые, то есть женская яйцеклетка и сперма мужчин, и соматические, включающие порядка сотни триллионов других клеток, составляющих остальное тело. Все клетки размножаются делением, В 1961 году Леонард Хейфлик открыл, что у соматических клеток есть верхний предел общего числа делений, и число возможных делений уменьшается с возрастом клетки.

Существует не одна теория, объясняющая, почему существует этот так называемый предел Хейфлика. В основе главной из них лежит накопление случайных повреждений гена при репликации клетки^[112]. При каждом клеточном делении действуют факторы среды, например, дым, радиация, химикаты, известные под названием свободных гидроксильных радикалов, и продукты распада клеток, которые мешают точному воспроизведению ДНК в следующем поколении клетки. В организме существует много ферментов восстановления ДНК, которые следят за процессом копирования и устраняют неполадки транскрипции по мере их возникновения, но все ошибки они отловить не в состоянии. При неоднократной репликации клетки повреждения ДНК накапливаются, приводя к неверному синтезу белков и неправильному функционированию. Эти ошибки функционирования являются, в свою очередь, причиной болезней, характерных для старения, например, артериосклероза, заболеваний сердца и злокачественных опухолей.

Еще одна теория утверждает, что барьер Хейфлика связан с теломерами, то есть некодирующими участками ДНК, присоединенными к концу каждой хромосомы^[113]. Теломеры действуют как лидеры кинопленки, обеспечивая точную репликацию ДНК. В процессе деления клетки происходит расплетание двух нитей ДНК и создание новых полных копий этой молекулы в дочерних клетках. Но при каждом делении клетки теломеры становятся чуть короче, и в итоге они уже не в состоянии защитить концы нитей ДНК; тогда клетка, сочтя короткие теломеры за поврежденные ДНК, прекращает рост. У овечки Долли, клонированной из соматической клетки взрослого животного, оказались укороченные теломеры взрослого организма, а не теломеры новорожденного ягненка, и, возможно, она не проживет столь же долго, сколь ее нормально рожденные братья и сестры.

Есть три основных типа клеток, для которых не существует лимита Хейфлика: половые клетки, раковые клетки и некоторые типы стволовых клеток. Причина, из-за которой эти клетки способны к бесконечному размножению, связана с наличием фермента теломеразы, впервые выделенного в 1989 году— этот фермент препятствует укорочению теломер. Вот что позволяет клеткам зародышевого пути продолжаться через поколения, и вот что лежит в основе взрывного роста раковых опухолей,

Леонард Гверент из Массачусетского технологического института сообщил о таком результате; ограничение калорийности питания дрожжей увеличивает время жизни, воздействуя на единственный ген, известный как SIR2. Ген SIR2 подавляет гены, продуцирующие рибосомные отходы, которые накапливаются в дрожжевых клетках и ведут в конце концов к их смерти; низкокалорийная диета замедляет размножение, но способствует работе гена SIR2. Это может дать на молекулярном уровне объяснение, почему лабораторные крысы на низкокалорийной диете иногда живут на 40 % дольше других крыс^[114].

Биологи, в частности Гверент, предположили, что когда-нибудь может быть найден относительно простой генетический путь к продлению жизни у людей: хотя вряд ли удастся посадить людей на такую строгую диету, могут существовать иные пути активизации генов SIR. Другие геронтологи, например Том Кирквуд, просто утверждают, что старение есть результат сложно устроенной совокупности процессов на уровне клеток, органов и организма в целом, и потому простого и единого механизма контроля старения и смерти быть не может^[115].

Если и существует генетический путь к бессмертию, то гонка к этой цели в индустрии биотехнологии уже началась. Корпорация "Герои" уже клонировала и запатентовала человеческий ген теломеразы и совместно с "Адвансед Селл Текнолоджи" ведет активные исследования по стволовым клеткам эмбрионов — так называются клетки, составляющие эмбрион на самых ранних стадиях развития, до дифференциации в клетки различных тканей и органов. Стволовые клетки способны стать клетками любой ткани организма, и потому обещают возможность генерации целиком частей тела для замены изношенных в процессе старения. В отличие от пересаженных донорских органов такие клонированные части тела будут генетически идентичны клеткам тела-реципиента и потому (предположительно) не дадут иммунных реакций, приводящих к отторжению трансплантата.

Стволовые клетки — это передний край современных биомедицинских исследований. И здесь тоже идет серьезная борьба мнений из-за применения эмбрионов как ресурса стволовых клеток — при этом эмбрионы разрушаются^[116]. Обычно их получают из внешних эмбрионов, созданных в клиниках оплодотворения ин витро (один раз созданные, "линии" стволовых клеток способны реплицироваться почти бесконечно). Беспокоясь, что исследования на стволовых клетках могут поощрять аборты или повести к намеренному уничтожению эмбрионов человека, Конгресс США наложил запрет на финансирование Национальным институтом здоровья тех работ, которые могут нанести вред эмбрионам^[117], и в США исследования на стволовых клетках ушли в частный сектор. В 2001 году, когда администрация Буша подумывала снять запрет, по этому поводу разгорелись жаркие политические дебаты. В конце концов администрация решила допустить федеральное финансирование исследований, но только тех (около шестидесяти) линий стволовых клеток, которые были к тому моменту уже созданы.

Сейчас невозможно сказать, сможет ли биотехническая промышленность когда-нибудь найти простой путь к продлению жизни — чтобы какая-нибудь пилюля добавляла человеку десять лет к отпущенному ему сроку^[118]. Даже если этого не случится, вполне можно сказать, что кумулятивное влияние биомедицинских исследований, ведущихся в наше время, увеличит ожидаемую продолжительность жизни и потому усилит тренд, надвигавшийся в течение последнего столетия. Так что совсем не столь преждевременно будет продумать некоторые политические сценарии и последствия, которые могут возникнуть в результате уже достаточно развившихся демографических трендов.

В начале восемнадцатого века в Европе половина всех детей погибала, не дожив до 15 лет. Французский демограф Жан Фурастье указывал, что дожить до возраста 52 года было тогда достижением, поскольку удавалось не всякому, и человек, который смог это сделать, вполне мог назвать себя долгожителем^[119]. Поскольку почти все люди достигают пика продуктивной жизни в сорок-пятьдесят лет с лишним, терялось огромное количество человеческого потенциала. В девяностых годах более 83 % могут надеяться дожить до 65 лет, и более 28 % еще переживут свое восьмидесятипятилетие^[120].

Рост продолжительности жизни — это только половина того, что случилось с населением развитого мира в конце двадцатого столетия. Второй важный факт — резкое падение коэффициента рождаемости. В таких странах, как Италия, Испания и Япония, общий коэффициент рождаемости (среднее число детей, рожденных женщиной за всю жизнь) лежит между значениями 1,1 и 1,5 — то есть намного ниже значения 2,2, обеспечивающего воспроизведение. Средний возраст населения США был около 19 лет в 1850 году и поднялся до 34 лет к девяностым годам двадцатого века^[121]. И это еще пустяки по сравнению с тем, что произойдет в первой половине двадцать первого века. В Соединенных Штатах средний возраст доберется почти до сорока, но в Европе и в Японии, где коэффициенты миграции и рождаемости еще ниже, дело будет хуже. Демограф Николас Эберштадт на основании данных ООН предполагает, что если не произойдет неожиданного скачка рождаемости, средний возраст населения в Германии составит 54, в Японии — 56 и в Италии — 58^[122]. Следует заметить, что в этих оценках не предполагается существенного роста ожидаемой продолжительности жизни. И если что-то из обещаний биотехнологии в этом смысле будет выполнено, то тогда половина населения развитых стран окажется не моложе пенсионного возраста.

Сейчас "поседение" населения развитых стран обсуждается в первую очередь в контексте социального обеспечения, перед которым оно ставит проблемы. Нависший кризис достаточно реален: например, в Японии, где к концу двадцатого века на каждого пенсионера приходилось по четыре работающих, примерно лет через тридцать будет два или меньше работающих на одного пенсионера. Но есть и другие политические следствия.

Возьмем международные отношения^[123]. В то время как некоторые развивающиеся страны подошли к барьеру рождаемости, не обеспечивающей воспроизводство населения, или даже перешли его, и их население стало уменьшаться, многие бедные страны, в том числе ближневосточные и страны околосахарской зоны, поддерживают высокие темпы роста населения. Это означает, что разделительная линия между первым и третьим миром начинает разделять не только доходы и культуру, но и возраст: в Европе, Японии и частично в Северной Америке средний возраст будет около 60, а у их менее развитых соседей — между 20 и 30 годами.

Кроме того, возрастная когорта, имеющая право голоса, будет в развитых странах сильнее феминизирована, частично потому что женщины будут жить дольше мужчин, а частично из-за долговременного социологического тренда к большему участию женщин в политике. Женщины старшего возраста станут одной из самых важных групп избирателей с точки зрения политиков двадцать первого века.

Конечно, далеко не ясно, что это будет значить для международной политики, но на основании прошлого опыта мы знаем, что отношение к международной политике и национальной безопасности у мужчин и женщин серьезно отличается, как и у старых и молодых избирателей. Например, американские женщины всегда меньше мужчин поддерживали участие США в войнах — разница примерно от 7 до 9 % процентов. Женщины также меньше склонны поддерживать оборонные расходы и применение силы за границей. В опросе Ропера, проведенного для Чикагского совета по международным отношениям, мужчины поддерживали вмешательство США в Корее в случае нападения Северной Кореи на Южную в количестве от 49 до 40 %, в то время как женщины возражали против него в пределах от 30 до 54 %. 54 % мужчин считали, что важно сохранять превосходящую военную мощь в мире, а женщин с таким мнением было всего 45 %. Более того, женщины менее мужчин склонны считать силу легитимным средством разрешения конфликтов^[124].

Развитые страны встретятся и с другими препятствиями в применении силы. Пожилые люди, в частности, пожилые женщины, не в первую очередь будут призваны военными организациями, и потому запас доступной военной живой силы будет сокращаться. Точно так же может в таком обществе резко снизиться готовность мириться с жертвами, которые требует война^[125]. По оценке Николаса Эберштадта, при современном тренде рождаемости Италия в 2050 году станет обществом, в котором лишь у 5 % детей будут родственники по боковой линии (то есть братья, сестры, дядья, тетки, двоюродные братья и сестры и т. п.) — В основном люди будут связаны родством с родителями, дедами и бабками, прадедами и прабабками и со своими потомками. Такая тонкая линия родства наверняка сильнее увеличит нежелание идти на войну и принимать смерть в бою.

Следовательно, мир может разделиться на Север, где тон в политике будут задавать женщины старшего возраста, и Юг, где движущей силой будут, как назвал их Томас Фридман, сердитые молодые мужчины с развязанными руками. Именно группа таких мужчин организовала 11 сентября нападение на Центр мировой торговли. Это, конечно, не значит, что Север не сможет ответить на вызовы Юга или что конфликт между этими двумя регионами неизбежен. Биология — не предопределение. Но политикам придется действовать в рамках, определяемых базовыми демографическими фактами, и один из этих фактов может состоять в том, что население стран Севера стареет и сокращается.

Есть и другой, быть может, более правдоподобный сценарий, который сводит эти два мира в прямом контакте: иммиграция. Приведенная выше оценка сокращения населения Европы и Японии не предполагает сильного роста иммиграции нетто. Но такая ситуация маловероятна, поскольку развитые страны будут тянуться к экономическому росту, а для его поддержания необходимо определенное население. Это означает, что раздел "Север—Юг" будет повторен в каждой стране, где стареющее коренное население будет жить рядом с культурно иным и существенно более молодым пришлым населением. США и другие англоязычные страны традиционно хорошо ассимилируют культурно отличные группы иммигрантов, но другие страны, такие как Германия и Япония, с этим справляются хуже. Европа уже столкнулась с реакционными антииммиграционными движениями, такими как Национальный Фронт во Франции, блок "Влаамс" в Бельгии, "Лега Ломбарда" в Италии и Партия Свободы Йорга Хайдера в Австрии. В этих странах изменение возрастной структуры в связи с увеличением продолжительности жизни вполне может создать основу для роста социальных конфликтов.

Продление жизни с помощью биотехнологии также ощутимо скажется на внутренней структуре общества. Самое основное из них относится к управлению социальной иерархией.

Люди по своей натуре — статусные животные, которые, как их родственники-приматы, с раннего возраста стараются организоваться в поразительно широкий спектр иерархий подчинения^[126]. Такое иерархическое поведение является врожденным и потому легко пережило появление современных идеологий вроде демократии и социализма, которые, как они заявляют, строятся на всеобщем равенстве. (Достаточно лишь взглянуть на портреты членов политбюро бывшего Советского Союза или Китая, где верховные вожди тщательно выстроены согласно месту в иерархии.) Формы таких иерархий изменились в результате культурной эволюции от традиционных, основанных на физической доблести или унаследованном социальном положении, до современных, в основе которых лежит когнитивная способность или образование. Но иерархическая природа в них сохранилась.

Если взглянуть на какое-нибудь общество, то легко можно обнаружить, что многие из этих иерархий градуированы по возрастам. Шестиклассники ощущают себя выше пятиклассников и доминируют на игровой площадке, если одновременно с ними попадают на перемену, штатные профессора командуют внештатными и тщательно охраняют доступ в свой августейший круг. Возрастные иерархии имеют смысл с функциональной точки зрения, пока возраст во многих обществах коррелирован с физической формой, запасом знаний, опытом, мудростью суждений, достижениями и так далее. Но после определенного возраста корреляция между возрастом и возможностями уже обратная. При ожидаемой продолжительности жизни в сорок—пятьдесят с лишним лет, как было в течение почти всей истории человечества, эту проблему снимала естественная смена поколений. Обязательный возраст отставки вошел в моду лишь в конце девятнадцатого века, когда все больше и больше людей стали доживать до старости.^[127]

Продление жизни внесет неразбериху почти во все существующие возрастные иерархии. Обычно они имеют пирамидальную структуру, поскольку смерть уменьшает число соискателей высших должностей, плюс еще искусственные ограничения вроде общей веры, что каждый "имеет право" на уход на покой в 65 лет. Если люди начнут в массовом порядке доживать, работая, до возраста старше шестидесяти, семидесяти, восьмидесяти и даже девяноста лет, то такие пирамиды быстро примут форму широких трапецоидов, если не прямых призм. Естественная тенденция каждого поколения уходить с дороги следующего сменится сосуществованием трех-четырех-пяти поколений.

Мы уже видели тяжелые последствия замедленной смены поколений в авторитарных режимах, где не было конституционных ограничений по сроку пребывания в должности. Пока такой диктатор, как Франсиско Франко, Ким Ир Сен или Фидель Кастро, жив, у общества нет способа его заменить, и все политические и социальные изменения откладываются до момента его смерти^[128]. В будущем, когда технология увеличит продолжительность жизни, такие общества могут застрять в абсурдном карауле у смертного одра не на годы, а на десятилетия.

В обществах более демократических и (или) мерито-кратических существуют институциональные механизмы для отстранения лидеров, начальников или генеральных директоров, переживших возраст своего расцвета. Но как ни напрягай воображение, эта проблема не снимется.

Корень ее, разумеется, в том, что люди наверху общественной лестницы не хотят, как правило, терять свой статус или власть, и зачастую свое заметное влияние используют на поддержание своей позиции. Возрастное снижение способностей должно быть явно выражено, чтобы окружающие взяли на себя хлопоты по смещению лидера, начальника, футболиста, профессора или члена совета директоров. Безличные формальные правила вроде обязательного возраста отставки полезны именно потому, что они не требуют выражения персональных мнений, подверженных различным нюансам, относительно индивидуальных способностей данного пожилого человека. Но эти правила оказываются дискриминационными по отношению к пожилым людям, вполне способным продолжать работу, а потому были отменены для многих рабочих мест в Америке.

Сейчас существует масса разных политических корректностей относительно возраста: эйджизм^[129] вошел в пантеон запрещенных предрассудков вслед за расизмом, сексизмом и гомофобией. Конечно, существует дискриминация пожилых, особенно в такой одержимой молодостью стране, как США. Но есть еще и много соображений, по которым смена поколений — вещь хорошая. И среди них главная та, что это колоссальный стимулятор прогресса и перемен.

Многие наблюдатели замечали, что политические изменения часто происходят с интервалом смены поколений — от "Эры прогресса" и до "Нового курса", от Кеннеди и до Рейганомики^.[130] В том, почему это так, загадки нет: люди, принадлежащие к одной возрастной когорте, переживают совместно одни и те же крупные события: Великая депрессия, Вторая мировая война или сексуальная революция. И если взгляды и предпочтения человека формируются этим опытом, то они могут слегка меняться, но очень трудно было бы резко переменить точку зрения. Чернокожий, выросший на старом Юге, с трудом усмотрит в белом полисмене что-либо, кроме коварного агента системы угнетения и расовой сегрегации, и не важно, что это не имеет смысла в реалиях жизни северного города. Те, кто пережил Великую депрессию, не могут не волноваться, видя, как беспечно тратят деньги их внуки.

Это все верно не только в политической, но и в интеллектуальной жизни. Есть поговорка, что прогресс экономической науки движется вперед не шаг за шагом, а похороны за похоронами; и это, к сожалению, вернее, чем многие хотели бы признать. Выживание базовой "парадигмы" (например, кейнсианства или фридманизма), формирующей мышление большинства интеллигентов на данном отрезке времени, зависит не столько от эмпирической очевидности, как можно было бы подумать, но от физического выживания людей, которые эту парадигму создали. Пока они находятся у вершин возрастных иерархий вроде ученых советов, комитетов по постоянной должности и советов попечителей фондов, базовая парадигма остается практически неколебимой.

И здесь причина тому, что социальные, политические и интеллектуальные изменения куда медленнее будут происходить в обществе, где продолжительность жизни существенно выше. При наличии трех одновременно активно работающих поколений молодая когорта всегда будет образовывать незначительное меньшинство, пытающееся докричаться до старших, и смена поколений никогда не будет решительной. Чтобы быстрее приспосабливаться к меняющейся реальности, таким обществам придется устанавливать правила, требующие постоянной переподготовки и "социальной мобильности вниз" на поздних стадиях жизни. Мысль о том, что человек в двадцать лет может приобрести умения и знания, которые пригодятся ему на сорок лет вперед, даже сейчас уже кажется неправдоподобной, если учесть скорость технологических изменений. Мысль, что эти навыки останутся полезными в течение пятидесяти, шестидесяти или семидесяти лет, еще более нелепа. Людям старшего возраста придется сдвигаться вниз по социальной лестнице не только ради переподготовки, но и чтобы освободить место новым силам, поднимающимся снизу. В противном случае к классовым и этническим конфликтам присовокупится вражда поколений, разделяя общество еще одной границей. Убрать стариков с пути молодых — это будет непростая борьба, и в мире высокой ожидаемой продолжительности жизни обществу, возможно, придется прибегнуть к безличным, институционализированным формам эйджизма.

Прочие социальные эффекты продления жизни сильно будут зависеть от того, как именно разыграется гериатрическая революция — то есть останутся ли люди физически и умственно бодры в эти продленные годы или общество будет все больше походить на гигантскую богадельню.

Медики профессионально убеждены, что все, способное победить болезнь и продлить жизнь, является добром по определению. Страх смерти — одна из глубочайших и упорнейших людских страстей, и потому понятно, что мы готовы прославлять заранее любые достижения медицины, позволяющие отодвинуть смерть. Но люди также интересуются и качеством жизни, а не только количеством. В идеале человек хочет не просто жить дольше, но и еще чтобы различные его способности и умения отказали как можно ближе к смерти, и тогда не придется в конце жизни проходить через период беспомощности.

Многие достижения медицины увеличили качество жизни пожилых людей, но многие оказали и обратное действие, удлинив лишь срок жизни и повышая зависимость. Болезнь Альцгеймера — при которой определенные части мозга изнашиваются, что ведет к потере памяти и далее к слабоумию, — хороший тому пример, потому что вероятность ею заболеть увеличивается с возрастом. В 65 лет вероятность заболеть этой болезнью — один из ста, в 85 лет — один из шести^[131]. Таким образом, быстрый рост числа больных болезнью Альцгеймера в развитых странах есть прямой результат повышения ожидаемой продолжительности жизни, продления телесного здоровья без продления сопротивляемости этой страшной неврологической болезни.

На самом деле медицинская технология открыла два периода старости — по крайней мере для людей в развитых странах^[132]. Первый продолжается от 65 лет и иногда за 80, и человек может ожидать в этом периоде здоровой и активной жизни. Оптимистические разговоры о продлении жизни относятся в основном к этому периоду, и действительно, появление новой фазы жизни для большинства людей есть достижение, которым современная медицина вполне может гордиться. Главной проблемой людей этой категории будет постепенное наступление труда на возраст: из простейших экономических соображений будет существовать серьезное давление с целью поднять возраст выхода на пенсию и сохранить в рабочей силе когорту старше 65 лет сколь возможно долго. Этим не подразумевается какая-либо социальная катастрофа: может быть, пожилым работникам придется переучиваться и соглашаться на некоторое движение вниз по социальной лестнице, но многие из них вполне благожелательно отнесутся к возможности вложить в общество свой труд.

А категория вторая, она же вторая фаза старости, создает больше проблем. В этот период, в который большинство людей сейчас входит после восьмидесяти лет, способности атрофируются, и человек возвращается в детство, становится зависимым. Об этом времени человек не любит думать, тем более его переживать, поскольку оно сильно противоречит идеалам личной самостоятельности, весьма для человека дорогих. Увеличение численности первой и второй категории создает новую ситуацию, в которой люди, подходящие к пенсионному возрасту, сталкиваются с ограничением собственного выбора, потому что у них на попечении находятся зависимые от них престарелые родители.

Социальный эффект возрастающей продолжительности жизни будет зависеть от соотношения численности этих двух групп, а оно зависит, в свою очередь, от "равномерности" будущего прогресса продления жизни. Лучший сценарий здесь таков, что новые технологии будут одновременно отодвигать все процессы старения — например, будет открыт общий источник старения всех клеток тела на молекулярном уровне, и замедление этого процесса будет тоже равномерным для всех клеток тела. Отказ различных систем будет происходить в одно и то же время, только позже, и численность категории I будет выше, а категории II — ниже. Наихудший сценарий — крайне неравномерный прогресс, в котором, например, будет найден способ поддержания здоровья тела, но невозможно будет остановить развитие старческого слабоумия. Работы со стволовыми клетками могут дать способы выращивания новых частей тела и органов, как предполагает цитированный во второй главе Вильям Хейзелтайн. Но если не будет параллельно найдено средство от болезни Альцгеймера, эта дивная новая технология лишь позволит большему количеству людей существовать растительной жизнью дольше, чем это возможно сейчас.

Взрывной рост численности категории II может быть назван сценарием "богадельни национального масштаба", когда люди будут вполне рутинно доживать до возраста 150 лет, из которых последние пятьдесят будут находиться в беспомощном состоянии на руках обслуживающего персонала. И, конечно, нет способа предсказать, так это будет, или сработает более счастливый сценарий продления периода категории I. Если молекулярная биология не даст способа отодвинуть смерть, поскольку старение есть результат постепенного накопления повреждений в широком спектре разных биологических систем, то нет причин думать, что дальнейший медицинский прогресс будет идти равномернее, чем это было раньше. Существующая медицинская технология может лишь поддержать жизнь в теле при сильно сниженном качестве этой жизни, и это причина, что в последние годы самоубийства с врачебной помощью, эвтаназия, и такие фигуры, как Джек Кеворкян, оказались в центре внимания в Соединенных Штатах и других странах.

В будущем, вполне возможно, биотехнология предложит нам сделку, в которой продолжительность жизни выменивается на ее качество. И если это предложение будет принято, социальные последствия могут быть весьма серьезными, но оценить их будет очень трудно; малозаметные изменения умственных способностей, например, утрату кратковременной памяти или закоснелость в собственной точке зрения по самой их сути трудно измерить и описать количественно. Упомянутая уже политическая корректность по отношению к возрасту сделает практически невозможной откровенную оценку, как для отдельных лиц, имеющих дело с престарелыми родственниками, так и для общества, старающегося сформулировать общие правила. Чтобы избежать даже намека на дискриминацию пожилых людей или предположения, что их жизнь в чем-то менее ценна, чем жизнь молодых, всякий, кто пишет о будущем старения, ощущает необходимость с неубиенным оптимизмом вещать, будто прогресс медицины не просто продлит жизнь, но и качество этой продленной жизни будет превосходным.

Особенно это заметно по отношению к сексуальности. Согласно одному автору: "Один из факторов, подавляющих с возрастом сексуальность, это, несомненно, промывка мозгов, от которой нигде не скрыться и которая утверждает, что с возрастом сексуальная привлекательность падает"^[133]. Ах, если бы все дело было только в промывке мозгов! К сожалению, есть хорошие дарвинистские причины, по которым сексуальная привлекательность связана с молодостью, особенно у женщин. Эволюция создала сексуальное желание для поощрения размножения, и немного есть селективных причин для людей испытывать сексуальное влечение к партнерам, вышедшим из расцвета репродуктивного возраста^[134]. Следствие из этого таково, что через пятьдесят лет общество в развитых странах может стать "постсексуальным" в том смысле, что большинство членов этого общества не будут включать секс в верхние строчки списка важных дел.

И много есть вопросов, не имеющих ответа, на тему о том, какова может быть жизнь в подобном будущем, поскольку никогда в истории человечества не было общества, где средний возраст равнялся 60, 70 или больше лет. Каким будет у этого общества образ самого себя? Если подойти к газетному киоску любого аэропорта и посмотреть на портреты на обложках журналов, то средний возраст их будет ближе к 20, чем к 30 годам, и в основном они будут хорошо выглядеть и пребывать в полном здравии. Почти для любого общества в человеческой истории такие журналы точно отражали бы фактический средний возраст, хотя и не состояние здоровья, общества в целом. А как станут выглядеть обложки журналов через поколение-другое, когда люди чуть за двадцать будут составлять ничтожное меньшинство населения? Будет ли общество думать о себе по-прежнему как о молодом, динамичном, сексуальном и здоровом, пусть даже этот образ далек от окружающей реальности, и намного дальше, чем сегодня? Или изменятся привычки и вкусы, а молодежная культура пойдет на необратимый спад?

И еще сдвиг демографического равновесия в область, где большинство составят люди из категорий I и II, будет иметь весьма глубокие последствия для самого смысла жизни и смерти. Дело в том, что почти во всей истории человечества до настоящего момента жизнь человека и его самосознание были связаны либо с размножением — то есть наличием семьи и воспитанием детей, — либо с зарабатыванием средств на содержание себя и своей семьи. Семья и работа опутывают человека паутиной общественных обязанностей, над которыми у него часто почти нет контроля и которые являются источником борьбы и забот, но также — огромного удовлетворения. Учась соответствовать этим обязанностям, человек вырабатывает и мораль, и характер. У людей же категорий I и II связи как с семьей, так и с работой окажутся весьма ослаблены. Они будут вне репродуктивного возраста, который привязывает в первую очередь к предкам и потомкам. Некоторые люди категории I могут захотеть работать, но обязанность работать и всякого рода социальные связи, порождаемые работой, будут во многом заменены занятиями по собственному выбору. Люди же из категории II не размножаются, не работают, и поток обязательств и ресурсов будет для них уж точно однонаправленным: все к ним и ничего от них.

Это не значит, что люди этих двух категорий вдруг станут безответственными или полностью свободными. Но это все же значит, что у них жизнь станет и более пустой, и более одинокой, поскольку именно обязательные связи для многих придают жизни смысл. Когда пенсия — краткий период в конце жизни, полной тяжелой работы и борьбы, она может казаться вполне заслуженным отдыхом; если же такая жизнь тянется лет двадцать—тридцать без очевидного окончания, она может сделаться попросту бессмысленной. И трудно представить себе, чтобы период зависимости и немощи для людей категории II был хоть сколько-нибудь радостным или удовлетворительным.

Изменится и отношение людей к смерти. К ней могут начать относиться не как к естественному и неизбежному аспекту жизни, а как к предотвратимому злу вроде полиомиелита или кори. Если так, то принятие смерти окажется глупым выбором, а не чем-то, к чему надо относиться с достоинством и стойкостью. Будут ли люди по-прежнему согласны жертвовать жизнью ради других, если эта жизнь может длиться бесконечно, или оправдывать жертву жизнью со стороны других? Не станут ли они отчаянно цепляться за жизнь, предлагаемую биотехнологией? А может быть, перспектива бесконечно пустой жизни окажется попросту невыносимой?