Глава iii собственность 1 страница

Человек, как свободное существо, налагает свою волю на внешний мир. В этом заключается основание собственности.

Право собственности содержит в себе двоякий элемент: фактическое отношение к вещи, или пользование ею для своих целей, и идеальное отношение - право. Источник первого лежит, с одной стороны, в человеческих потребностях, для удовлетворения которых необходимы материальные предметы, с другой стороны в физической силе, покоряющей эти предметы власти человека. Источником же идеального отношения является высший закон, закон разума, который подчиняет неразумную природу разумному существу, и неразлучный с ним закон свободы, требующий осуществления ее во внешнем мире, или присвоения ей внешней сферы, которою она могла бы располагать по усмотрению. В других подобных ему лицах лицо находит границу своей свободы; материальный же мир представляет ему открытое поприще, где оно может беспрепятственно проявлять свою деятельность.

Таким образом, собственность вытекает из природы человека, как разумно-свободного существа. В этом с редким единодушием сходятся философы различных школ. "Объявление прав человека и гражданина" причислило собственность, вслед за свободою, к прирожденным правам человека (ст. 2), Кант выводил ее из постулата практического разума, дозволяющего всякое употребление внешней свободы, которым не нарушается свобода других (Rechtslehre, § 2), Фихте из абсолютного права лица быть причиною во внешнем мире (Grundl. d. Naturr, § 10, 12), Гегель из требования, чтобы лицо создало себе внешнюю сферу свободы, откуда вытекает право полагать свою волю в каждую вещь, или абсолютное право присвоения всех вещей (Philos. d. Rechts, §§ 41, 44). То же начало признается и школою Краузе, несмотря на ее понятия об органическом значении права. "Особенное основание частной собственности, - говорит Арене, - может лежать только в начале единичной личности, в которой первобытный, божественный и вечный дух разума (Vernunftgeist) является властью, свободногосподствующею и устрояющею все чувственное и индивидуальное, властью, прилагающеюся и к материально являющимся благам. Как свободное, личное существо, человек должен сам полагать себе свои цели и исполнять их на этих благах в своеобразной форме. Особенность каждого человеческого духа в выборе и исполнении своих целей требует и собственности как свободного распоряжения вещными благами для своеобразного осуществления совокупной личности. Именно потому что человек есть существо самобытное, которое должно своеобразно устроить свою жизнь, он должен иметь нечто для себя. Из самобытного и для себя бытия вытекает самобытное и для себя имение. Собственность есть, следовательно, объективация или отражение личности во внешнем, вещественном мире; это - круг вещных благ, проведенный из средоточия духовно-нравственной личности и управляемый из этого средоточия" (Naturrecht, II, § 68, стр. 110). Наконец, даже писатели с односторонне нравственным направлением подтверждают этот взгляд. "Человек, - говорит Шталь, - поставлен господином в творении. Предметы внешнего мира даны ему для удовлетворения его потребностей, сперва физических, а через посредство их и духовных. В способе же удовлетворения, именно, в устроении образа жизни и основанной на нем деятельности, должна проявляться личность человека. Для этого человек имеет от природы власть над вещами; для этого он и в человеческом общежитии, каждый в противоположность другим, должен свободно ими распоряжаться; они должны быть прочным образом обеспечены и подчинены его воле. На этом покоится собственность в обширном смысле, или имущество. Собственность составляет материал для откровения человеческой личности" (Phil. d. Rechts, II, 3 В, § 22).

Несмотря однако на такое единогласие философов, новейшие социалисты кафедры отрицают правильность этих выводов. Адольф Вагнер, который в своем "Учебнике политической экономии" подверг обстоятельному разбору различные теории происхождения собственности, менее всего придает значения той теории, которая выводит собственность из природы человеческой личности. Он видит в ней "нечто стольнеопределенное, что через это в вопросе о частной собственности не получается никакой твердой почвы". В доказательство он ссылается на то, что социалисты "с совершенно таким же или с столь же малым правом выводят из понятия и существа человеческой личности юридический порядок имущественного мира прямо противоположный частной собственности, а именно такой, который всем людям доставляет нужные хозяйственные блага для исполнения их чувственно-нравственных жизненных целей... Основание частной собственности просто на человеческой личности, заключает Вагнер, не имеет большего научного достоинства, как и основание на ней совершенно противоположного юридического порядка имуществ" (стр. 459-460). Нельзя не удивляться подобному заключению. Оно равносильно признанию, что из одних и тех же данных можно с одинаковым правдоподобием сделать совершенно противоположные выводы, признанию, ведущему к отрицанию всякой логики и всякой науки. Если бы человеческая личность была пустым местом, в которое можно вкладывать все, что угодно, то возражение Вагнера могло бы быть справедливо. Но человек есть разумно-свободное существо, а из этого вытекают известные требования, которые не только сознаются разумом, но и осуществляются в действительном мире. Согласие частной собственности с природою человека имеет за себя не одни выводы философии, но и мировой опыт, ибо собственность существует везде, где человек вышел из первобытного состояния. Социальные же утопии вечно были и остаются неосуществимыми, именно потому что они насилуют человеческую природу и уничтожают свободу человека. Чтобы поставить их на одну доску с теориею собственности, надобно бы было, по крайней мере, доказать их приложимость; но Вагнер не только не пытается этого делать, но даже прямо признает, что для осуществления их требуются совершенно иные существа, нежели каковы люди (стр. 533). Если же он при этом говорит, что и со стороны противников нет ни малейшего доказательства, что личность может достигать своих целей исключительно через посредство частной собственности" (стр. 459). то это можно объяснить лишь добровольным закрытием глаз на самые простые вещи. Сам Вагнер, как мы видели выше, признает, что свобода соответствует нравственному существу человека, а свобода состоит в праве распоряжаться своею деятельностью и тем, что приобретается этою деятельностью. Но говоря о собственности, Вагнер оставляет в стороне именно тот пункт, в котором заключается весь вопрос. О свободе и ее требованиях не упоминается ни единым словом. Этим способом можно, конечно, все доказывать и все отвергать; но тогда не надобно уже говорить не только о философии, но и о какой бы то ни было науке.

Сам Вагнер допускает, что из человеческой природы могут быть выведены некоторые, хотя весьма ограниченные виды собственности. "Из существа человеческой личности, - говорит он, - вытекает необходимое требование, чтобы юридический порядок привел к установлению известной частной собственности", именно, на сколько она необходима для удовлетворения самых настоятельных потребностей существования особи. "Всю же остальную частную собственность невозможно вывести этим путем". Но эта ограниченная собственность, замечает Вагнер, не имеет никакого значения; даже социалисты ее допускают. Этим "основывается" только то, что разумеется само собою (стр. 460-461).

Итак, из природы человека вытекает только удовлетворение самых настоятельных физических его потребностей! Какое высокое понятие о человеке имеют социалисты кафедры! Непонятно только, зачем для этого нужна собственность. Разве нельзя поддерживать существование человека, прокармливая его, как рабочий скот, но не давая ему распоряжаться ничем? Это и делают рабовладельцы.

"Можно возразить, - продолжает Вагнер, - что личность, для исполнения своих нравственно-чувственных целей и вообще для своего проявления в деятельности, нуждается в более широком потребительном имуществе, а потому следует признать по крайней мере право собственности на это имущество требованием личности". Но подобное требование, говорит он, можно допустить единственно из соображений целесообразности. "Из понятия и существа личности оно не вытекает, или же, если оно отсюда выводится, то надобно признать, как необходимое следствие, что оно должно принадлежать всем в равной степени". Во всяком случае, замечает Вагнер, такое расширение права собственности за пределы необходимых потребностей остается пустым словом; размер и содержание оно получает единственно от свободного развития права. Что же касается до права собственности на орудия производства, на капитал и на землю, то оно даже в самом ограниченном размере не может быть выведено из этой теории, ибо лицо может свободно устраивать свою жизнь не только при частной собственности, но и при таком юридическом порядке, который предоставляет ему не более как право пользования этими орудиями. Доказательством служат свободные рабочие и наниматели, которые работают с чужими орудиями. Следовательно, предоставление лицу права собственности на эти орудия не вытекает из природы и существа личности, а установляется единственно из соображений целесообразности (стр. 461-463).

Таким образом, единственно соображения целесообразности заставляют допускать право человека на что бы то ни было, кроме самых необходимых предметов потребления. Воззрение на человека, как на вьючного животного, остается в полной силе. Определение размера, в котором могут удовлетворяться все остальные человеческие потребности, зависит исключительно от усмотрения законодателя. Нельзя не сказать, что в этом взгляде, к низведению человека на степень животных, присоединяется полное непонимание как существа права собственности, так и задач законодательства. В действительности закон, за исключением редких случаев, никому не дает права собственности на что бы то ни было и не определяет содержания этого права. Он признает только за лицом, во имя неотъемлемо принадлежащей ему свободы, право приобретать собственность и свободно распоряжаться приобретенным. Границы этой свободы полагаются таковою же свободою других. Таков чистый закон права. Соображения целесообразности могут стеснять свободу, но не они служат ей основанием и не они дают ей содержание. Поэтому право собственности не ограничивается предметами потребления. Если я могу свободно распоряжаться приобретенным имуществом, то от меня зависит обратить его на собственное потребление или сделать из него орудие производства. Если же закон запрещает мне последнее, если он говорит мне: "ты можешь заработанные тобою деньги проесть, но не смеешь сделать или купить на них инструмент", то это ничем не оправданное насилие свободе. Здесь в принципе отрицается право человека быть самостоятельным деятелем; он низводится на степень орудия. Такой принцип есть унижение человеческой личности, коренное отрицание прав, вытекающих из самой природы разумно-свободного существа.

Из этой природы однако отнюдь не следует, что всякий человек непременно должен иметь собственные орудия, и еще менее, что собственность должна быть одинаковая у всех. В этом возражении опять предполагается, что закон дает лицам действительную собственность. Между тем закон ничего не дает, кроме права приобретать и свободно распоряжаться приобретенным, и это единственное, что вытекает из природы человека, как разумно-свободного существа. Каким образом человек воспользуется своим правом, приобретет ли он что-нибудь или нет, до этого юридическому закону нет дела. Один работал, а другой ленился; один сберегал, а другой тратил; у одного работа была успешна, а другой не умел за нес взяться, или ему помешали внешние обстоятельства. Поэтому у одного может быть много, а у другого ничего; один может сделаться хозяином, другой останется работником, хотя и тот и другой имеют совершенно одинаковые права.

Сам Вагнер, признавая изменяющуюся целесообразность единственным источником собственности, принужден допустить рядом с этим и другое начало, именно, справедливость. "Нельзя упустить из виду, - говорит он, - что исполнение требования естественной справедливости, в силу которого плоды труда должны принадлежать, как собственность, работнику, а результаты сбережения сберегающему, представляются в высшей степени целесообразными и с точки зрения народного хозяйства. Высшая справедливость есть вместе с тем и высшая целесообразность" (стр. 468).

Так как справедливость признается здесь естественным началом, то из этого очевидно следует, что из естества человеческого вытекает нечто большее, нежели дозволение человеку иметь необходимые средства пропитания. Но Вагнер вовсе этого не замечает и делает такое заключение; "учреждение частной собственности и различные категории собственности являются таким образом, хотя и не основанными на природе человека, однако созданными правом по соображениям экономической целесообразности и справедливости. Именно известные исторические и местные условия, техники, культуры и вообще общественного сожительства, порождают это учреждение, как в целом, так и в отдельных его видах, принимая во внимание экономическую природу человека. Следовательно, мы в собственности имеем дело с историческою, а не с естественно-необходимою, прямо вытекающею из природы человека, а также и не с чисто-экономическою категориею, о которой можно было бы сказать, что без нее правильное удовлетворение потребностей и вообще народное хозяйство немыслимы" (стр. 466).

Итак, справедливость, требующая, чтобы плоды труда и сбережений принадлежали трудящемуся и сберегающему, есть не более как местное и временное условие, историческая категория! И это говорится после того, как на предыдущей странице справедливость названа была естественною! Читая такого рода выводы, невольно подумаешь иногда, что подобно тому как из человеческой природы одинаково можно вывести и свободу и коммунизм, так и человечески разум безразлично относится к логике и бессмыслице. Сам Вагнер отличает однако справедливость и целесообразность; и точно, это - два совершенно разные понятия, одно изменяющееся, другое постоянное и безусловное. Именно в том виде, как понятие о справедливости формулировано Вагнером, оно составляет чисто разумное требование, имеющее значение для всех времен и народов. Выдавать его за нечто местное, временное и условное, значит идти наперекор здравому смыслу.

Начало справедливости, воздающей каждому свое, приводит нас к дальнейшему определению собственности. Из природы человека как свободного существа вытекает, как мы видели, только право приобретать и распоряжаться приобретенным. Но каким образом осуществляется это право? Каким законным путем может человек приобрести собственность? Недостаточно одной физической силы; нужен юридический титул, а всякий юридический титул основан на понятии о справедливости, которая служит мерилом всех юридических установлений. Способы приобретения собственности могут быть двоякого рода: первоначальные и производные. Последние предполагают первые; они определяют переход собственности из одних рук в другие; первые же объясняют самое происхождение собственности между людьми. Таких способов два: овладение и труд. Отсюда две теории происхождения собственности: теория овладения и теория труда. Рассмотрим ту и другую.

Теория овладения идет от римлян. Римские юристы утверждали, что по естественному разуму то, что никому не принадлежит, достается овладевающему (Quod enim nullius est, ratione naturali occupanli conceditur). Это начало было признано и Гуго Гроцием. "Бог, - говорит он, - дал человеческому роду право на предметы этой низшей природы.... Вследствие этого каждый из людей мог для своего употребления брать, что хотел, и потреблять то, что могло быть потребляемо. Ибо, что каждый брал, того другой не мог уже у него отнять иначе как обидою" (De J. В. ас Р., II, 2, 2). Несмотря на то, Гроций предполагал, что для перехода от первобытного безразличия имуществ в частной собственности необходимо было соглашение, явное при разделе, или тайное при овладении. Иначе другие не имели бы возможности знать, что именно каждый хотел себе присвоить, и притом многие могли бы хотеть одного и того же (II, 2, 5). Отсюда произошла теория, производящая собственность из человеческих соглашений. Ее держался Пуфендорф и после него многие юристы до новейшего времени. Ее разделяет и Вагнер. Другие, напротив, как например Барбейрак, утверждали, что для овладения не нужно никакого предварительного соглашения, ибо то, что я занял, не может быть у меня отнято без обиды*.

______________________

* См. его примечания к сочинению Пуфендорфа "О праве естественном и общенародном", кн. IV, гл. 4, примеч. 4.

______________________

Вникая глубже в этот вопрос, мы не можем не прийти к убеждению, что последнее мнение справедливо. Оно логически вытекает из самого понятия о человеческой свободе и об ее отношениях к внешнему миру. Как разумно-свободное существо, я имею право налагать свою волю на окружающие меня материальные предметы, и эта воля законна, пока она не встречает воли других разумно-свободных существ. Следовательно, как скоро вещь находится в моем владении, так другой не может уже ее себе присвоить, ибо этим нарушается законное проявление моей свободы, то есть мое право. Весьма рельефно эти начала были выражены Шеллингом в одном из ранних его произведений. "Объявляя себя свободным существом, - говорит он, - я объявляю себя существом, которое определяет все, что ему сопротивляется, а само не определяется ничем... Я объявляю себя владыкою природы и требую, чтобы она безусловно определялась законом моей воли... Только неизменному субъекту принадлежит автономия; все, что не есть субъект, все. что может быть объектом, то определяется чужим законом, то для меня явление. Весь мир составляет мою нравственную собственность... Куда только проникает моя физическая сила, я всему существующему даю свою форму, навязываю свои цели, употребляю как средство для неограниченной своей воли. Где моя физическая сила недостаточна, там есть физическое сопротивление; но нравственного сопротивления для меня в природе не может быть... Где моя физическая сила встречает сопротивление, там есть природа. Я признаю превосходство природы над своею физическою силою: я преклоняюсь перед нею, как чувственное существо, я не могу идти далее. Там же, где моя нравственная сила встречает сопротивление, там не может уже быть природа. В трепете я останавливаюсь. Тут человечество! раздается мне навстречу. Я не должен идти далее"*.

______________________

* Schelling F. W. Neue Deduction des Naturrechts. § 6-13.

______________________

Рассматривая теорию овладения с своей относительной точки зрения, Вагнер находит, что для развитого гражданского быта это начало теряет всякое значение; для первобытных же времен право овладения не только движимыми, но и недвижимыми, оправдывается как экономическою целесообразностью, так и справедливостью, но единственно в той границе, которая определяется "обусловливающим совместным существованием людей и общею всем потребностью в вещах" (стр. 476-478). Это последнее выражение взято у Аренса, на которого и ссылается Вагнер. Но кто же определит эту границу? Если общество, то это предполагает, что все вещи уже усвоены обществом, которое распределяет их между своими членами, смотря по их потребностям. Для того чтобы стать на такую точку зрения, надобно доказать, что вещей никому не принадлежащих вовсе нет, что все первоначально принадлежит обществу, как целому, и что отдельное лицо не может овладеть вещью иначе как в силу общественного дозволения. Этого доказательства ни Вагнер, ни Арене не представили. Его пытался представить Прудон. Известно, что знаменитый социалист подверг различные теории собственности самой строгой критике и окончательно объявил ее воровством. Посмотрим на его аргументацию; из нее черпали свои доводы все последующие возражатели.

Прудон, так же как и защитники собственности, отправляется от человеческой свободы, но он выводит из этого начала совершенно иные последствия. "Не правда ли, - говорит он, - что если свобода человека священна, то она священна на том же основании во всех лицах; что если она нуждается в собственности для того чтобы действовать во внешнем мире, то есть для того чтобы жить, то это усвоение материи одинаково необходимо для всех; что если я хочу, чтобы уважали мое право усвоения, то я должен уважать и чужое право; следовательно, если в области бесконечности сила усвоения свободы может найти свою границу только в себе самой. то в области конечного та же сила ограничивается математическим отношением числа свобод к занимаемому ими пространству. Не следует ли из этого, что если одна свобода не вправе помешать другой свободе, ее современнице, усвоить себе количество материи, равное усвоенной ею самою, то она одинаково не вправе отнять эту способность у будущих свобод? Ибо, между тем как лицо преходит, целое остается, а закон вечного целого не может зависеть от феноменальной его части. И из всего этого не следует ли заключить, что всякий раз как рождается лицо, одаренное свободою, надобно, чтобы другие стеснились, и что в силу взаимности, если оно впоследствии становится наследником известного имущества, то ему должно быть предоставлено не право совмещать в себе новое владение с полученным прежде, а только право выбора между тем и другим"? Говоря более простыми словами, продолжает Прудон, "человек должен работать, чтобы жить: следовательно, он нуждается в орудиях и материалах для производства. Эта потребность производить составляет его право, и эти право обеспечивается ему другими людьми, в отношении к которым он вступает в такое же обязательство. Сто тысяч человек поселяются в стране, пространством равняющейся Франции и не имеющей жителей; право каждого человека на поземельный капитал равняется одной стотысячной. Если число владельцев увеличивается, то доля каждого уменьшается сообразно с этим увеличением, так что если количество жителей возрастает до 34 миллионов, то доля каждого будет равняться одной 34-миллионной части. Устройте же полицию и правительство, труд, обмен, наследство и проч., так чтобы средства для работы были всегда равны и чтобы всякий был свободен, и общество будет совершенно" (Qu'est ce que la propriete, ch. II, § 2).

Мы видим, что происхождение собственности из права овладения отвергается во имя принадлежащего всем людям права получить одинаковое с другими количество материи для удовлетворения своих потребностей. Но такое право есть чистый вымысел. Из свободы оно вовсе не вытекает. Свобода дает человеку только право приобретать все, что угодно, не нарушая чужой свободы и чужого права; но она не уполномочивает его требовать от других какое бы то ни было количество материи для удовлетворения своих потребностей, и еще менее количество равное тому, которым они сами владеют. Если, например, в обществе рыболовов, один поймал известное количество рыбы, то другой, ссылаясь на то, что он свободное существо, не имеет никакого права требовать, чтобы и у него было совершенно такое же количество рыбы. Столь же мало имеет кто-либо право требовать, во имя своей свободы, чтобы ему даны были орудия производства. Рождающийся в обществе рыболовов не может требовать, чтобы ему при рождении был дан невод, с тем, что если он впоследствии получит другой невод по наследству, то ему предоставлен будет выбор между обоими. Такое право ни в каком обществе никогда не обеспечивалось и не обеспечивается другими членами. Если в приведенном Прудоном примере сто тысяч человек совокупными силами занимают известное пространство земли, то они, без сомнения, вольны разделить его поровну; но они вправе поделить его и всяким другим способом: это зависит от взаимного соглашения. Вновь же прибывающие члены не имеют ни малейшего права требовать, чтобы им была уделена такая же доля, как и первым обладателям. Те имели полное право распоряжаться землею по своему усмотрению, потому что в то время земля не принадлежала никому; но как скоро она усвоена, так никто не имеет на нее права, помимо воли владельцев. Вновь нарождающиеся члены получают только наследие своих предшественников. Не во имя свободы и не во имя какого бы то ни было права, а во имя равенства состояний может быть предъявлено подобное требование. Но равенство состояний, которое во всем этом имеет в виду Прудон, вовсе не есть указанный Провидением образец, который человек обязан осуществить, как утверждает знаменитый софист (там же); это не более как фантазия мечтателей, идущая наперекор и требованиям разума, и данным опыта, и природе человека. Не только оно не вытекает из свободы, но оно ведет к полному ее уничтожению. "Устройте все так, чтобы средства работы были всегда равны и чтобы каждый быль свободен, - говорит Прудон, - и общество будет совершенно". Это все равно, что если бы кто сказал: "устройте все так, чтобы дважды два было вместе и четыре и пятьдесят миллионов, и математика будет совершенною наукою".

Ниже мы поговорим об этом подробнее; но здесь уже можно указать, какие из этого начала вытекают последствия для свободы человека в приложении к собственности. Если каждый член общества имеет равное с другими право на всякую частицу материи, и это право обеспечивается ему всеми другими, то очевидно, никто не имеет особенного права ни на что: все принадлежит всем. Общество как целое становится единственным обладателем всех вещей, а личность и ее свобода превращаются в призрак. Это и есть то заключение, которое логически выводит Прудон. "Если я ссылаюсь на право овладения, - говорит он, - то общество может мне отвечать: я овладеваю прежде тебя". И далее: "всякий, следовательно, владелец необходимо есть только пользователь, качество, исключающее собственность. Право же пользователя таково: он ответствен за вверенную ему вещь; он обязан ее употреблять сообразно с общею выгодою, в видах сохранения и улучшения вещи; он не властен ее изменить, уменьшить или исказить; он не может разделить пользование, так чтобы другой употреблял вещь, а сам он получал от нее продукт: одним словом, пользователь поставлен под наблюдение общества, подчинен условию работы и закону равенства. Этим уничтожается римское определение собственности: право употреблять и злоупотреблять, безнравственное начало, порожденное насилием, самое чудовищное притязание, которое когда-либо освещали гражданские законы. Человек получает свое пользование из рук общества, которое одно владеет постоянным образом: лицо исчезает, общество не умирает никогда" (ch. II, § 3). "Какое глубокое омерзение охватывает мою душу, - прибавляет Прудон, - когда приходится доказывать такие пошлые истины!" То, что Прудону представляется пошлою истиною, в действительности есть коренная ложь. Это ни более, ни менее, как полное уничтожение человеческой свободы; ибо там, где нет права употреблять и злоупотреблять, где я не могу сделать ни шага, не давая отчета обществу и не получивши разрешения, там очевидно о свободе не может быть речи. Свобода превращается в пустой звук или становится личиною, прикрывающею рабство. И эти требования прилагаются не к тому или другому виду имущества, а ко всякой частичке материи, состоящей во владении человека! Когда же мы вспомним, что исходною точкою всей этой аргументации служит человеческая свобода, то чудовищность заключающегося в ней противоречия выступает во всей своей наготе.

Что же это однако за общество, из рук которого лицо получает свое владение? Какое право имеет оно на вещь? Оказывается, что общество столь же мало собственник, как и отдельное лицо, и опять в силу тех же начал. "Кто имеет право продавать землю? - спрашивает Прудон. - Если бы даже народ был собственником земли, разве настоящее поколение может лишить владения завтрашнее? Народ владеет на праве пользования; правительство управляет, надзирает, охраняет, совершает действия распределяющей правды; если оно уступает земли, оно может уступить их единственно на праве пользования; оно не имеет права продавать и отчуждать что бы то ни было. Не будучи собственником, как может оно передать собственность?" (ch. III, § 4).

И не только во имя прав будущих поколений, но и во имя прав, принадлежащих другим народам, Прудон отрицает право собственности каждого отдельного народа на занимаемую им территорию. В самом деле если лицо не имеет права присвоить себе что бы то ни было, вследствие того, что на каждую частичку материи имеют одинаковое право все существующие и имеющие родиться люди, то право присвоения столь же мало может принадлежать отдельному обществу. Ибо на каком основании скажет оно "это мое" и исключит все остальные? С своею строгою логикою, Прудон ясно видел это последствие и прямо его высказал. "Франция как один человек, - говорит он, - владеет территориею, которою она пользуется; она не собственник этой территории. Отношения народов таковы же, как и отношения отдельных лиц: они пользуются и работают; только злоупотреблением языка им приписывается собственность земли... Поэтому тот, кто желая объяснить, каким образом происходит собственность, начинает с предположения, что народ есть собственник, впадает в софизм, называемый ложным основанием (petitio principii); с этой минуты вся его аргументация разрушена" (Там же).

Но если народ не более как пользователь, то ему принадлежат совершенно такие же права, как и отдельным лицам, и тогда не видать, в силу чего ему приписывается какая бы то ни была власть над последними. В таком случае, если общество обращается к лицу с требованием отчета, последнее, держась теории Прудона, вправе отвечать ему: "покажите мне настоящего собственника, и я дам ему отчет, а вы что такое? Вы имеете на это пространство земли совершенно такое же право, как и я. Если вы действительно пользователь, то вы потеряли это право, ибо нарушили все условия. Пользователь есть сам подотчетное лицо; он не имеет права передать пользование другому; он должен сам работать и подчинен закону равенства. Между тем, пользуюсь я, работаю я, о вашей отчетности нет и речи, о равном пользовании всех народов на земле еще менее. Во имя чего же вы присваиваете себе надо мною власть?" Когда же общество обратится к лицу с требованием, чтобы оно стеснилось для вновь нарождающихся поколений, лицо может возразить, что это требование основано именно на том начале, которое отвергается. Тут предполагается, что в силу овладения, на это пространство земли имеют право только члены этого общества и никто другой, и наоборот, что вновь нарождающиеся члены этого общества имеют право единственно на это пространство и ни на что другое. Между тем если овладение не имеет никакого юридического значения, если общества находятся между собою совершенно в таких же отношениях, как и отдельные лица, то есть если все одинаково имеют право на все, то в основание расчета следует положить не количество жителей известной страны, а количество жителей на всем земном шаре; между ними надобно поровну поделить все земное пространство. Лицо, к которому общество обращается с подобным требованием, вправе отвечать, что на земном шаре еще много пустых пространств и что во всяком случае надобно доказать, что вновь нарождающиеся члены имеют право на такое количество, а не на другое. Наконец, и этот математический расчет окажется несостоятельным, ибо очевидно, что дело не в одном количестве, а еще более в качестве. Громадные пространства северных тундр можно охотно променять на несколько удобных десятин под небом Италии. Если все одинаково принадлежит всем и закон равенства для всех обязателен, то лапландцы могут предъявить свои требования: "берите, если хотите, наши бесконечные тундры, а нам дайте земли около Неаполитанского залива!"