Стендаль, или романтика истинного 2 страница

Дело в том, что и он таким образом проходит испытание как пропускающая свет свобода. Остальные — и это один из важнейших моментов — полагают себя как трансцендентность, но чувствуют себя пленниками чего-то непроницаемого, живущего у них внутри: они проецируют на женщину это «неделимое ядро ночи». Монтерлану свойственен описанный Адлером комплекс, заставляющий его" постоянно кривить душой: он заключается в сочетании претензий и страхов, которые он воплощает в женщине; он испытывает к ней то самое отвращение, которое боится почувствовать к себе; он стремится растоптать в ней потенциальное доказательство собственной неполноценности; он хочет, чтобы презрение миновало его; женщина — это яма, в которую он сбрасывает всех живущих в нем чудовищ¹. Жизнь Лоуренса показывает, что он страдал аналогичным комплексом, только чисто сексуального свойства: в его творчестве женщина имеет значение компенсаторного мифа; с помощью нее превозносится мужественность, в ко-

Стендаль заранее осудил жестокости, которыми забавляется Монтерлан: «Что делать в равнодушии? Пусть будет любовь-интерес, но только без отвращения. Отвращение всегда исходит из маленькой душонки, которая нуждается в подтверждении собственных заслуг».

торой писатель не совсем уверен; описывая Кейт у ног дона Чиприано, он считает, что как мужчина торжествует над Фридой; он тоже не допускает, чтобы подруга могла в нем усомниться: если бы она взялась оспорить его цели, он, наверное, перестал бы в них верить; ее роль — утешать его. Он просит у нее мира, покоя, веры, как Монтерлан просит уверенности в собственном превосходстве: они требуют того, чего им не хватает. У Клоделя веры в себя вполне достаточно; если он робок, то только наедине с Богом. А потому у него нет и следа борьбы полов. Мужчина смело принимает на себя тот груз, что несет женщина: ведь в ней возможность соблазна или спасения. Похоже, что для Бретона истинность человека определяется живущей в нем тайной; ему нравится, что Надя видит ту звезду, к которой он идет, звезду, похожую на «сердце бессердечного цветка»; он узнает себя в том, что ускользает из-под контроля воли и разума — в мечтах, предчувствиях, стихийном течении внутреннего языка: а женщина — это осязаемый образ скрытого присутствия чего-то гораздо более существенного, чем сознательная личность.

Стендаль же тихо и спокойно равен самому себе; ему нужна женщина, как и сам он ей нужен, чтобы его рассеянное существование собралось в едином образе и в единой судьбе; бытие мужчины как бы предназначено кому-то другому; но нужно еще, чтобы этот кто-то пошел ему навстречу: другие мужчины слишком равнодушны к себе подобным; только влюбленная женщина может открыть любимому сердце и приютить его там целиком. Кроме Клоделя, который находит наилучшего свидетеля в Боге, все рассмотренные нами писатели ждут, чтобы женщина, по выражению Мальро, лелеяла в них то «несравненное чудовище», о котором знают они одни. В сотрудничестве или борьбе мужчины сталкиваются друг с другом в своем обобщенном качестве. Монтерлан для себе подобных — писатель, Лоуренс — доктринер, Бретон — глава школы, Стендаль — дипломат или остроумный человек; женщина же открывает в одном — великолепного и жестокого принца, в другом — волнующего фавна, в третьем — бога, или солнце, или существо «черное и холодное, как человек, пораженный молнией у подножия Сфинкса»!, в четвертом, наконец, — соблазнителя, шармера, любовника.

Для каждого из них идеальной женщиной будет та, что точнее всего воплотит в себе Другого, способного открыть мужчине его самого. Монтерлан, солярный дух, ищет в ней чисто животную природу; Лоуренс, дух фаллический, требует, чтобы она вобрала в себя общие свойства женского органа; Клодель определяет ее как душу-сестру; Бретону мила Мелюзина, уходящая корнями в природу, свои надежды он возлагает на женщину-дитя; Стендаль желает, чтобы его любовница была умна, образованна, свободна духовно и нравственно — одним словом, была бы равной. Но единственный земной удел, который может быть уготован равной, женщине-ребенку, душе-сестре, женщине-вульве, женщине-зверю, — это всегда мужчина. Что бы ни представляло собой эго, которое ищет себя с ее помощью, оно может обрести себя, только если она согласится стать для него горнилом. От нее в любом случае требуются самозабвение и любовь. Монтерлан согласен на снисхождение к женщине, позволяющей ему оценить его мужскую силу; Лоуренс поет пламенный гимн в честь той, что отрекается от себя в его пользу; Клодель превозносит вассалку, служанку, преданную душу, которая покоряется Богу, покорившись мужчине; Бретон ждет от женщины спасения человечества, потому что по отношению к своему ребенку или возлюбленному она способна на самую всеобъемлющую любовь; и даже у Стендаля героини впечатляют больше, чем герои мужского пола, потому что отдаются страсти с большим неистовством и самозабвением; они помогают мужчине в осуществлении его судьбы, подобно тому как Пруэз способствует спасению Родриго; в романах Стендаля им часто приходится спасать своих возлюбленных от разорения, тюрьмы или смерти, Монтерлан и Лоуренс считают самоотверженность долгом женщины; не столь надменные Клодель, Бретон и Стендаль восхищаются этой самоотверженностью как результатом великодушного выбора; они желают ее, не считая, что ее заслужили; но — кроме удивительной Ламьель — все их произведения свидетельствуют, что они ждут от женщины того самого альтруизма, которым восхищался и который вменял ей в обязанность Конт; этот альтруизм, по его мнению, говорит одновременно об очевидной приниженности и весьма сомнительном превосходстве.

Мы могли бы вспомнить еще множество примеров: они привели бы нас к тем же самым выводам. Давая определение женщине, каждый писатель определяет свою этику вообще и свое частное представление о себе самом; и еще часто именно в ней он запечатлевает расстояние, отделяющее его видение мира от его эгоистических мечтаний. Даже отсутствие или незначительная доля женского элемента в творчестве писателя сами по себя симптоматичны; женский элемент приобретает исключительное значение, когда вбирает в себя все аспекты Другого, как это происходит у Лоуренса; он сохраняет это значение, если женщина воспринимается просто как другой человек, но автор интересуется тем, как сложится ее собственная жизнь, как в случае Стендаля; и он его теряет в такую эпоху, как наша, когда частные проблемы каждого отходят на второй план. В то же время женщина в качестве Другого еще играет определенную роль постольку, поскольку каждому мужчине хотя бы для того, чтобы превзойти себя, нужно себя осознать.

Глава 3

Миф о женщине играет значительную роль в литературе; но каково его значение в повседневной жизни? В какой мере затрагивает он нравы и индивидуальное поведение людей? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно уточнить, каковы его отношения с действительностью.

Существуют различные виды мифов. Этот миф, сублимирующий такой неизменный аспект человеческого существования, как «рассеченность» человечества на две категории индивидов, относится к статическим мифам; он проецирует на платоническое небо реальность, познанную на опыте или концептуализированную на основе опыта; факт, ценность, значение, понятие, эмпирический закон он подменяет трансцендентной, вневременной, неизменной, необходимой Идеей. Идею эту невозможно оспорить, поскольку она располагается поверх данности; она содержит в себе абсолютную истину. Итак, рассеянному, случайному, множественному существованию разных женщин мифологическое мышление противопоставляет единую, застывшую Вечную Женственность; и если данному ей определению в чем-то противоречит поведение женщин из плоти и крови, виноваты в этом последние; вместо того чтобы признать Женственность отвлеченной категорией, женщин объявляют неженственными. Аргументы опыта бессильны против мифа. В то же время миф в определенном смысле проистекает из опыта. Так, совершенно точно утверждение, что женщина иная, чем мужчина, и эта ее иная суть конкретно проявляется в желании, объятии, любви; но реальному отношению свойственна взаимность; именно поэтому оно порождает подлинные драмы: через эротизм, любовь, дружбу и их противоположности — разочарование, ненависть, соперничество — оно становится борьбой сознаний, каждое из которых считает себя существенным, признанием свобод, подтверждающих одна другую, неопределенным переходом от неприязни к сообщничеству. Полагать Женщину значит полагать абсолютного Другого, без всякой взаимности, вопреки опыту не признавая в ней субъекта, себе подобное существо.

В конкретной действительности женщины проявляются в разных аспектах; но каждый сотворенный о женщине миф претендует на то, чтобы охватить ее целиком; каждый считает себя единственным, вследствие чего существует множество несовместимых мифов, а мужчины пребывают в задумчивости перед странной противоречивостью идеи Женственности; поскольку любая женщина обладает свойствами множества архетипов, каждый из которых претендует на воплощение ее Истинной сути, то, пытаясь разобраться в своих подругах, мужчины испытывают давнее недоумение софистов, которые никак не могли понять, как человек может быть одновременно блондином и брюнетом. Переход к абсолюту выражается уже в социальных представлениях; отношения легко закрепляются в классах, функции — в типах, как в детском мышлении связи фиксируются в предметах. Например, патриархальное общество, основанное на сохранении вотчины, обязательно предполагает, что, помимо тех людей, что владеют имуществом и передают его по наследству, существуют мужчины и женщины, вырывающие его их рук владельцев и пускающие в свободное обращение; мужчин авантюристов, мошенников, воров, спекулянтов сообщество обычно осуждает; женщины, пользуясь своей эротической привлекательностью, имеют возможность побуждать молодых людей и даже отцов семейств транжирить свое достояние, не выходя за рамки законности; они присваивают их состояние или завладевают наследством; поскольку роль эта считается пагубной, тех, кто ее играет, называют «дурными женщинами», В действительности у другого семейного очага — в доме отца, братьев, мужа, любовника — они могут, наоборот, показаться ангелами-хранителями; какая-нибудь куртизанка, обирающая богатых банкиров, оказывается меценатом для художников и писателей. Двойственность таких персонажей, как Аспазия и г-жа де Помпадур, нетрудно понять с точки зрения конкретного существования. Но если определить женщину как Самку Богомола, Мандрагору, Демона, то разум повергается в недоумение, когда обнаруживает в ней Музу, Богиню-Мать, Беатриче.

Поскольку коллективные представления, и в частности социальные типы, обычно определяются парой противоположных терминов, амбивалентность кажется органически присущей и Вечной Женственности. Святая мать дополняется жестокой мачехой, ангелоподобная девушка — развратной девкой: а потому говорят, что Мать — это Жизнь и что Мать — это Смерть, что всякая девственница — это чистый дух или плоть, предназначенная дьяволу.

Разумеется, выбор между двумя противоположными началами единого целого обществу и его членам диктует не действительность; в каждую эпоху, в каждом отдельном случае общество и человек решают этот вопрос в соответствии со своими потребностями. Очень часто они проецируют на общепринятый миф установления и ценности, к которым сами привязаны. Так, патернализм, настаивающий, что место женщины у домашнего очага, определяет ее как чувство, внутренний мир, имманентность; на самом деле любой человек — одновременно и имманентность и трансцендентность; когда же ему не предлагается никакой цели

или преграждается путь к ее достижению, когда ему не дают воспользоваться плодами его победы, трансцендентность его невольно обращается в прошлое, то есть опять-таки впадает в имманентность; таков удел женщины при патриархате; но это ни в коем случае не ее предназначение, как рабство не есть предназначение раба, У Огюста Конта ясно видно, как развивается эта мифология. Отождествить Женщину с Альтруизмом значит гарантировать мужчине абсолютное право на ее самоотверженность и категорически указать женщине, как ей надлежит жить.

Не следует путать миф с раскрытием значения; значение имманентно объекту; оно открывается сознанию в живом опыте, тогда как миф — это трансцендентная Идея, которая непостижима для сознания. Когда Мишель Лерис в «Поре зрелости» рассказывает, как ему привиделись женские органы, он предоставляет нам значения, но не создает никакого мифа. Восхищение женским телом, отвращение к менструальной крови — это реакции на конкретную реальность. Ничего мифологического нет в опыте, обнаруживающем повышенную чувственность женской плоти, и попытка объяснить это через сравнение с цветами или камешками также не имеет ничего общего с мифом. Но сказать, что Женщина — это Плоть, что Плоть — это Ночь и Смерть или великолепие Космоса, — значит покинуть земную правду и вознестись к пустым небесам. Ведь мужчина для женщины — тоже плоть, а сама она не просто плотский объект; и плоть обретает для каждого и в каждом конкретном опыте особые значения. Точно так же совершенно справедливо, что женщина — как и мужчина — уходит корнями в природу; она сильнее, чем мужчина, подчинена роду, ее животная сущность более наглядна; но в ней, как и в нем, данность подчинена существованию, женщина тоже принадлежит к царству человеческому. Отождествлять ее с Природой — это

просто предвзятый взгляд.

Мало найдется мифов, которые были бы настолько выгодны главенствующей касте: он оправдывает все привилегии этой касты и даже дает право ими злоупотреблять. Мужчинам не надо заботиться о том, чтобы облегчить страдания и тяготы, уготованные женщинам физиологией, поскольку так «угодно Природе»; под этим предлогом они делают существование женщины еще более жалким, например не признавая за ней никакого права на сексуальное удовольствие или заставляя ее работать, как вьючное животное¹.

Из всех этих мифов глубже всех запал в мужские сердца миф о женской «тайне». У него множество преимуществ. Прежде

¹ Ср. Бальзак. Физиология брака: «Вовсе не беспокойтесь из-за ее шепота, криков, болей; природа предназначила ее для нас и для того, чтобы нести в себе все: детей, огорчения, удары и мужские беды. Не упрекайте себя в черствости. Во все законодательства так называемых цивилизованных наций мужчина вписал законы, которые регулируют судьбу женщин под безжалостным эпиграфом: Горе слабым!»

всего он позволяет запросто объяснить все то, что кажется необъяснимым; мужчина, «не понимающий» женщину, счастлив подменить субъективный недостаток объективной помехой; вместо того чтобы признать свое невежество, он считает, что вне его существует какая-то тайна: вот и готово алиби, которое одновременно тешит лень и тщеславие. Таким образом влюбленное сердце избегает немалых разочарований: если возлюбленная капризна, а речи ее глупы, все оправдывает тайна. И наконец, благодаря тайне поддерживается то негативное отношение, которое казалось Кьёркегору намного предпочтительнее позитивного обладания: имея перед собой живую загадку, человек остается один — один со своими мечтами, надеждами, опасениями, любовью, тщеславием; эта субъективная игра, которая может охватывать все от порока до мистического экстаза, представляет собой для многих более привлекательный опыт, чем подлинное общение с человеческим существом. На чем же зиждется столь полезная иллюзия?

Несомненно, в каком-то смысле женщина таинственна, «таинственна, как все на свете», как сказал Метерлинк. Каждый человек — субъект только для себя самого; каждый в своей имманентности может постичь только одного себя; с этой точки зрения другой — всегда тайна. В глазах мужчин непроницаемость «длясебя-бытия» наиболее очевидна у другого — женского пола; никакое влечение не поможет им проникнуть в ее индивидуальный опыт: им никогда не суждено узнать, что такое эротическое удовольствие, испытываемое женщиной, или недомогание при менструации, или родовые муки. По правде говоря, тайна эта взаимна; в сердце каждого мужчины, поскольку и он другой, причем другой мужского пола, есть нечто замкнутое в себе и непроницаемое для женщины; она не знает, что такое мужской эротизм. Но согласно универсальному правилу, которое мы констатировали, мужчины воспринимают мир через категории, которые со своей точка зрения принимают за абсолют: здесь, как и везде, они упускают из виду взаимность. Будучи тайной для мужчины, женщина воспринимается как тайна сама по себе.

По правде говоря, ее положение исключительно располагает к такому восприятию. Ее физиологическая судьба очень сложна; она сама переживает ее как какой-то посторонний процесс; тело не является для нее ясным выражением ее существа; она чувствует себя в нем отчужденной; нить, которая во всяком индивиде соединяет физиологическую и физическую жизнь, или, лучше сказать, связь, существующая между «неподлинностью» и свободой индивида, — это сложнейшая загадка человеческого существования — в женщине же она особенно поразительна.

Но то, что называют тайной, это не субъективное одиночество сознания и не загадка органической жизни. Истинный смысл это слово приобретает на уровне коммуникации; оно несводимо просто к молчанию, ночи, отсутствию; оно предполагает, что есть нечто издающее невнятный лепет, но неспособное выразить себя достаточно четко. Утверждение, что женщина — тайна, означает не то, что она молчит, но что язык ее непонятен; она здесь, но ее скрывает завеса; она существует вне этих смутных видений. Кто она? Ангел, демон, вдохновленная свыше, комедиантка? Предполагается одно из двух: или на эти вопросы существуют недоступные ответы, или, скорее, адекватного ответа вообще быть не может, потому что женщина изначально наделена двойственной сущностью; в сердце своем она неопределима сама для себя: это

сфинкс.

В действительности она была бы сильно озадачена, если бы

ей пришлось решать, кто она есть; вопрос не предполагает ответа; и дело не в том, что скрытая истина слишком неуловима, чтобы ее можно было проанализировать, — просто в этой области нет истины. Человек есть только то, что он делает; возможное не выходит за рамки действительного, сущность не предшествует существованию; в своей чистой субъективности человек не может ничем быть. Его меряют по его поступкам. О крестьянке можно сказать, что она хорошая или плохая работница, об актрисе — что она талантлива или бездарна, но если рассматривать женщину в ее имманентности, о ней абсолютно ничего нельзя сказать, она — вне любой квалификации. В любовных же и супружеских отношениях, во всех отношениях, где женщина — лицо зависимое, где она — другой, ее воспринимают именно в ее имманентности. Поразительно, что в приятельнице, коллеге, сотруднице никакой тайны нет; зато если зависимое лицо мужского пола, если, например, молодой человек предстает перед мужчиной или женщиной старше или богаче его как несущественный объект, он тоже окутывается тайной. И это раскрывает нам основу женской тайны, которая имеет чисто экономический смысл. Чувство тоже не может ничем быть. «В области чувств реальное не отличается от воображаемого, — пишет Жид. — Достаточно вообразить, что любишь, чтобы полюбить, и точно так же достаточно сказать себе, что ты воображаешь, что любишь, когда в самом деле любишь, чтобы сразу же начать любить немного меньше...» Различие между реальным и воображаемым возникает только в конкретном поведении. Мужчина, занимающий в этом мире привилегированное положение, имеет возможность активно демонстрировать свою любовь; очень часто он содержит женщину или по крайней мере помогает ей; женившись, он дает ей определенное социальное положение; он делает ей подарки; его экономическая и социальная независимость позволяет ему выступать с инициативами и делать жесты: разлученный с г-жой де Вильпаризи, г-н де Норпуа не раз проводил в дороге целые сутки, чтобы с ней соединиться; очень часто он занят, она же живет в праздности: он дарит ей время, которое проводит с ней; она же принимает его — с радостью, со страстью или просто чтобы развлечься? Принимает ли она его благодеяния из любви или из соображений выгоды? Любит ли она мужа или замужнее состояние? Конечно, и те доказательства, что приводит мужчина, весьма двусмысленны: приносит ли он тот или иной дар из любви или из жалости? Но если женщина обычно находит в мужском обхождении множество преимуществ, обхождение женщины может пойти на пользу мужчине лишь постольку, поскольку он ее любит. И поэтому по его поведению в целом можно примерно оценить степень его привязанности. Между тем женщина почти не имеет возможности копаться в собственном сердце; в зависимости от настроения она может по-разному относиться к своим чувствам, и до тех пор пока она будет переживать их пассивно, ни одна из интерпретаций не будет в достаточной степени соответствовать истине. В тех редких случаях, когда экономические и социальные преимущества на ее стороне, с тайной все обстоит наоборот, и это отлично показывает, что связана эта тайна не с одним каким-нибудь полом, а с определенным положением. Для огромного числа женщин пути трансценденции перекрыты: поскольку они ничего не делают, они ничем и не становятся', они без конца спрашивают, чем они могли бы стать, что приводит их к вопросу о том, что они есть: вопрос этот праздный; мужчине не удается обнаружить эту скрытую сущность именно потому, что она просто-напросто не существует. Женщину держат вне мира, а потому она не может объективно определить себя через мир, и тайна ее скрывает в себе одну лишь пустоту.

Кроме того, ей, как всем угнетенным, случается намеренно прятать свое подлинное лицо; раб, слуга, нищий — все те, кто зависит от капризов хозяина, научились взирать на него с неизменной улыбкой или с загадочной невозмутимостью; истинные свои чувства, истинную манеру поведения они тщательно скрывают. И женщину с ранней юности учат лгать мужчинам, хитрить, лавировать. Она встречает их с разными поддельными лицами; она осторожна, она притворяется и лицедействует.

Но женская Тайна в представлении мифологического мышления — это реальность более глубокая. На самом деле она непосредственно подразумевается самой мифологией абсолютного Другого. Если допустить, что несущественное сознание — это тоже пропускающая свет субъективность, способная оперировать cogito¹, то это значит признать, что оно действительно суверенно и в конечном счете существенно; а чтобы всякая обоюдность оказалась невозможной, надо, чтобы Другой был другим для самого себя, чтобы сама его субъективность ощущалась как Другое; такое сознание, будучи отчужденным как сознание в своем чисто имманентном наличии, непременно стало бы Тайной; оно стало бы «Тайной-в-себе» уже потому, что было бы «Тайной-для-себя»; оно стало бы абсолютной Тайной. Точно так же существует тайна Негра или Азиата, существует помимо загадки, создаваемой их скрытностью, поскольку их, безусловно, воспринимают как несущественного Другого. Следует заметить, что американский гражданин, приводящий в глубокое недоумение среднего европейца, все же не воспринимается им как нечто «таинственное»: он лишь скромно признается, что не понимает его; так и женщина не всегда «понимает» мужчину, однако мужской тайны не существует; все дело в том, что процветающая Америка и мужчина находятся в положении Хозяина, Тайна же — достояние раба.

Разумеется, в сумерках притворства можно только предаваться мечтам о позитивной реальности Тайны; подобно некоторым побочным галлюцинациям она рассеивается при малейшей попытке ее зафиксировать. Литературе никак не удаются описания «таинственных» женщин; они могут появляться в начале романа как странные, загадочные особы; но, если только история не остается незавершенной, они всегда в конце концов выдают свой секрет и становятся последовательными, законченными персонажами. Например, герой книг Питера Чейни не перестает удивляться непредсказуемым капризам женщин: никогда нельзя угадать, как они себя поведут, они сбивают все расчеты; в действительности же, стоит читателю узнать, что именно движет их поступками, как они тут же представляются весьма несложными механизмами; одна — шпионка, другая — воровка; как бы умело ни строилась интрига, всегда существует ключ, а иначе и быть не может, будь автор сколь угодно талантлив, а воображение его — сколь угодно богато. Тайна — это всегда только мираж, и он исчезает при малейшей попытке вглядеться в него, Итак, мы видим, что миф в значительной степени объясняется тем, какое применение находит ему человек. Миф о женщине — это роскошь. Он может возникнуть, только если над человеком не довлеют его неотложные потребности; чем более конкретно переживаются отношения, тем менее они индивидуализируются. Древнеегипетский феллах, крестьянин-бедуин, средневековый ремесленник, современный рабочий, в силу трудовой необходимости и бедности, имеют слишком определенные отношения с конкретной женщиной — своей подругой, — чтобы наделять ее доброй или недоброй аурой. Черные и белые статуи женственности были воздвигнуты в те эпохи и теми классами, которым был отпущен досуг, чтобы предаваться мечтам. Но и в роскоши есть своя польза; мечты эти всегда властно направлялись соображениями выгоды. Конечно, большинство мифов коренятся в непосредственном восприятии человеком его собственного существования и окружающего мира; но выход за пределы опыта к трансцендентной Идее был сознательно осуществлен патриархальным обществом в интересах самооправдания; через мифы оно навязывало людям свои законы и нравы в образной и наглядной форме; коллективный императив проникал в каждое конкретное сознание в виде мифа. С помощью религий, традиций, языка, сказок, кино мифы проникают даже в те сферы существования, что всецело находятся во власти материальной действительности. Каждый может обрести в них источник сублимации своего скромного опыта: одного обманула любимая женщина — и он заявляет, что она — взбесившаяся матка; другого мучает мысль о его мужском бессилии — и женщина превращается в Самку Богомола; третьему нравится общество его жены — и вот она уже Гармония, Покой, кормилица Земля, Любовь к дешевой вечности, к карманному абсолюту, свойственная большинству мужчин, удовлетворяется за счет мифов. Малейшее волнение или неприятность становятся отражением вневременной Идеи; иллюзия эта приятно льстит тщеславию, Миф — это одна из тех ловушек ложной объективности, в которые непременно попадает дух серьезности. Речь снова идет о том, чтобы подменить жизненный опыт и требуемые им свободные суждения готовым идолом. Вместо подлинной связи с автономным существом миф о женщине предлагает неподвижное созерцание миража. «Мираж! Мираж! Их надо убить, раз они неуловимы; или же успокоить, просветить, отучить от увлечения украшениями, сделать их действительно равными нам спутницами, задушевными подругами, союзницами в этой жизни, по-другому одеть их, остричь им волосы, все им сказать...» — восклицал Лафорг. Мужчина ничего не потерял бы, отказавшись превращать женщину в символ, — скорее наоборот, Коллективные, направляемые грезы, клише очень бедны и однообразны рядом с живой действительностью: для настоящего мечтателя, для поэта она бывает гораздо более плодотворным источником, чем приевшееся чудесное. Эпохи, когда к женщинам относились с самой искренней нежностью, — это не куртуазный феодализм и не галантный XIX век, это эпохи — например, XVIII век, — когда мужчины видели в женщинах себе подобных: именно тогда они оказывались действительно романтичными: достаточно прочитать «Опасные связи», «Красное и черное», «Прощай, оружие!», чтобы в этом убедиться. В героинях Лакло, Стендаля, Хемингуэя нет никакой тайны, но от этого они не менее привлекательны. Признать в женщине человека не значит обеднить опыт мужчины: он не утратил бы ни разнообразия, ни богатства, ни интенсивности, если бы развивался в отношениях двух субъектов; отказаться от мифов не значит разрушить весь драматизм отношений между полами, не значит отрицать те смыслы, что действительно открываются мужчине через женскую реальность; это не значит уничтожить поэзию, любовь, приключения, счастье, мечту — это значит лишь настаивать на том, чтобы поведение, чувства, страсти были основаны на правде¹.

Лафорг еще говорит насчет женщины: «Поскольку ее оставили в рабстве, лени, без всякого иного занятия или оружия, чем ее пол, она гипертрофировала его и стала Женственностью... и мы позволили ей гипертрофировать себя; в мире она существует для нас... Так вот, все это неверно... С женщиной чы до сих пор играли в куклы. Это длится уже слишком долго!..»

«Женщина теряется. Где женщины? Нынешние женщины — это уже не женщины»; мы видели, в чем заключается смысл этих таинственных лозунгов. В глазах мужчин и несчетного числа женщин, смотрящих на мир теми же глазами, недостаточно иметь женское тело и исполнять женские функции в качестве любовницы, матери, чтобы быть «настоящей женщиной»; через половую жизнь и материнство субъект может требовать для себя независимости; «настоящая женщина» — это та, которая принимает себя как Другого. В поведении нынешних мужчин есть двойственность, создающая в душе у женщины мучительное противоречие; они в значительной степени соглашаются видеть в женщине себе подобную, равную; и все же продолжают требовать, чтобы она оставалась несущественным; для нее же эти две судьбы несовместимы; она колеблется между ними, не будучи вполне приспособленной ни к одной из них, что и объясняет ее неуравновешенность. У мужчины между общественной и частной жизнью нет никакого разрыва; чем больше он утверждается в действии, в работе — на «подступах» к миру, тем более мужественным он представляется; ценности человеческие переплетаются в нем с жизненными ценностями; автономные же достижения женщины вступают в противоречие с ее женственностью, поскольку от «настоящей женщины» требуется, чтобы она сделалась объектом, была Другим, Вполне возможно, что в этом плане чувственность и даже сексуальность мужчин меняется. Уже родилась новая эстетика. И хотя мода на плоскую грудь и худые бедра — на женщину-эфеба — продержалась недолго, возврата к пышному s 1,еалу прошлых веков не произошло. Теперь требуется, чтобы женское тело было плотью, но скромной; оно должно быть изящным, а не жирным, мускулистым, гибким, сильным, должно указывать на трансцендентность; предпочтительнее, чтобы оно было не белым, как тепличное растение, но тронутым лучами универсального солнца, загорелым, как торс рабочего человека. Одежда стала практичной, но от этого женщина не стала казаться бесполой: наоборот, короткие юбки позволили гораздо лучше, чем раньше, оценить ноги и бедра. И непонятно, почему, собственно, работа должна лишить ее эротической привлекательности. Восприятие женщины одновременно как социального лица и как плотской добычи может быть весьма возбуждающим; в недавно появившейся¹ серии рисунков Пене можно видеть, как молодой жених бросает свою невесту, будучи соблазненным хорошенькой женщиной-мэром, которая собиралась зарегистрировать их брак; тот факт, что женщина исполняет «мужскую должность» и в то же время возбуждает желание, долгое время был темой для более или менее непристойных шуток; понемногу возмущение и ирония притупились, и сейчас, кажется, зарождается новая форма эротизма; может быть, она породит и новые мифы.