Кому война – а кому мать родна

Я вовсе не намерен пропагандировать войну, как кто-либо неумный может подумать. Для чего же я обратился к кровопролитным битвам столь седой древности?

Для того, что мы скоро подойдем к принципиальной теме: этнос как субъект истории. И говоря о том, каким образом исполняется эта роль субъекта, необходимо подчеркнуть, что война как род деятельности значительно опережает любые формы ведения хозяйства, она является соприродным человеку и доминантным для него занятием[173]. Если и существует единый архетип человека независимо от расы, то это именно война. Если есть мотив, всегда находящий отклик в самой глубине души человека, – то это вооруженная агрессия нападающего или защитного характера. Торговые, союзнические и все иные прочие отношения между этносами имеют более позднее присхождение и не сравнимы с войной по степени значимости.

Причин для войн всегда хватало. Самая простая и ранняя по времени изложена выше: кушать хочется, а своих единокровных есть не всегда удобно. Хотя и в мире животных, и у отдельных примитивных народов такое явление как «адельфофагия», то есть пожирание собратьев, вполне известно, все же в абсолютном большинстве случаев поедались иноплеменники. Содержательная книга Льва Каневского «Каннибализм» переполнена примерами войн такого рода среди племен, не перешагнувших через порог каменного века по своему развитию[174]; но вот Геродот, Страбон и св. Иероним на протяжении тысячи лет с V века до н.э. по IV век н.э. свидетельствуют о массовом каннибализме даже в Европе во времена, уже очень далекие от неолита.

Каневский вслед за исследователем древней Мексики Майклом Гарнером из «Новой школы», углубляет и усложняет мотивацию каннибализма. Он высказывает гипотезу, согласно которой тела военнопленных, предназначенных ацтеками в жертву своим богам (ежегодно до пятнадцати тысяч жертв!), отдавались в бедные кварталы столицы на съедение, поскольку иначе прокормить мегаполис было нечем: ведь «простолюдины часто были вынуждены есть водоросли, растущие на поверхности вод озера Тескоко». Таким образом предупреждались социальные потрясения. Он полагает также, что раздача отборного жертвенного человеческого мяса военной верхушке, жрецам и вообще знати также укрепляла режим[175].

Назвав соответствующую главу «Обширное царство каннибалов», Каневский заметил, однако, что сам по себе каннибализм – недостаточное объяснение тех непрерывных войн с единственной целью захвата пленных и их последующего поголовного убийства, которые велись ацтеками. Он справедливо указывает на иной, не менее важный мотив – сакральный. Историк для убедительности приводит поражающие воображение масштабы жертвоприношений:

«Испанские историки сообщили, что в 1487 году, во время освящения большой пирамиды Теноутитлан, перед ней на расстоянии двух миль были выстроены в четыре ряда пленники для принесения их в жертву богам. Палачи, выбиваясь из сил, работали день и ночь в течение четырех суток. Демограф и историк Шеберн Кук считал, что если на каждое жертвоприношение уходило по две минуты, то общее число жертв, убитых только во время этого события, равнялось 14100. Масштабность подобных ритуалов можно было бы считать преувеличенной, если бы не свидетельства Бернала Диаса и Андреса де Тапии, которые собственными глазами видели аккуратно сложенные в кучи тысячи черепов. Их таким образом можно было легко подсчитать на площадях ацтекских городов. Диас, например, пишет, что на площади города Ксокотлан “лежали горы человеческих черепов аккуратными рядами, их весьма легко можно было подсчитать, мне кажется, их там было около ста тысяч”. Тапия также рассказал, что видел множество аккуратно разложенных черепов в самом центре города Теноутитлан: “Шесты стояли друг от друга на расстоянии одной вары (приблизительно одного ядра), а на поперечных палках снизу доверху были нанизаны проткнутые у висков черепа по пяти штук на каждой поперечине; один писатель по имени Гонсало де Умбрия, подсчитав количество шестов и умножив эту цифру на пять, получил точное количество жертв – их, как выяснилось, оказалось сто тридцать шесть тысяч”. Но это еще далеко не все. Тапия еще описывает две высокие башни, сложенные целиком из человеческих черепов, скрепленных известью.

Все традиционные объяснения таких широких масштабов кровавой бойни представляют нам ацтеков как одержимых идеей, что их боги жаждут жертвенной крови, и они, оставаясь людьми глубоко верующими, отважно отправлялись на войну, чтобы исполнить свой священный долг. Сустель спрашивает: “Откуда же взялось такое обилие жертв? Ведь нужно было постоянно кормить и поить богов... Где найти столько драгоценной крови, без которой поблекнет солнце, а все мироздание будет обречено на уничтожение? Поэтому было очень важно для ацтеков постоянно находиться с кем-либо в состоянии войны... Война не была просто политическим инструментом достижения целей, она превращалась прежде всего в религиозный обряд, в священную войну...”. А таких священных войн в истории хоть пруд пруди! Иудеи, христиане, мусульмане, индусы, греки, египтяне, китайцы и римляне – все они отправлялись на войну, чтобы умилостивить своих богов, чтобы выполнить волю Божию. И только одни ацтеки считали своим священным долгом идти на войну ради того, чтобы обеспечить своих богов достаточным количеством человеческих жертв. И хотя все остальные древние и не столь древние государства принимали активное участие в кровавой массовой бойне и совершали массовые зверства, им в голову никогда не приходила идея делать это только ради того, чтобы ублажить небесных правителей, удовлетворить их ненасытное желание постоянно пить человеческую кровь. Как мы позже увидим, отнюдь не случайно боги многих древних государств предпочитали пить мед, амброзию или нектар, впрочем, они вообще не заботились о том, чем им питаться на следующий день. Ацтеки так торопились привести пленников, чтобы принести их в жертву своим богам, что зачастую даже не пытались развивать успех на поле боя, опасаясь, что возьмут слишком много пленников до окончательной капитуляции»[176].

И далее Каневский уточняет:

«Здесь мы подходим к самому ритуалу убийства – жертвоприношению, чтобы умилостивить, задобрить богов, к палачам с их священным и магическим снаряжением, воздержанию от половых сношений и т.д. Для того чтобы все это понять, нужно осознать, что для сельских общин, племен война – это прежде всего ритуальное убийство, вне зависимости от того, где именно враг убит: на поле сражения или дома. Отправляясь на войну, воины расписывают свои тела, украшают себя перьями и кусками ткани, вызывают души предков, принимают галлюциногенные наркотики, чтобы установить контакт со своими духами-хранителями, а также усиливают убойность своего оружия с помощью разных магических заклинаний. Враги, поверженные на поле сражения, – это тоже жертвоприношение, так как их смерть угодна предкам или богам войны, как угодны им пытки и смерть пленника»[177].

Итак, войны каменного века вполне могли окрашиваться не только гастрономическими, но и социально-политическими, а также религиозными соображениями. Но думается, что чем дальше от цивилизации и государства стоял в своем развитии этнос, тем проще была мотивация. К примеру, на острове Фиджи в 1846 году закончилась война между племенами бау и рева, и европеец-миссионер – преподобный Д. Уотсфорд – отписывал по этому поводу 6 ноября: «Трудно сказать, сколько людей было убито. Сотни человеческих трупов валялись не захороненными на земле со всеми их не замоленными грехами. В Бау было слишком много трупов, их просто невозможно было съесть. Их выбрасывали в море, и они плыли по волнам до Вевы, где их выносило на берег. В Бау буквально некуда было деться от сотен и сотен трупов. Их жарили и варили в каждой хижине, их кишки валялись у всех домов, брошенные на съедение свиньям, но и те не могли всего слопать, и внутренности разлагались на жарком солнце. Здесь, в Бау, даже туземцы племени сомо-сомо, которые пришли в гости, наелись человеческого мяса досыта. Некоторые вожди других племен приносили с собой и пищу: на одном плече – уже готовый к употреблению труп человека, а на другом – тушу свиньи. Но туземцы всегда отдавали предпочтение “длинной свинье”, как они называли хорошо приготовленное тело мертвого человека»[178]. Как видим, все просто и вполне материалистично, без затей и всякой мистики.

Так вполне могло обстоять дело и в Европе десятки тысяч лет тому назад.

Другая причина войн – возможно, менее древняя, ибо предполагает ведение сельского хозяйства всех типов: это нужда в территориях. Она красиво и убедительно изложена в таком, например, источнике, как Библия (хотя и здесь с душком каннибализма). Вот к древним евреям и лично Моисею, только-только выходящим из пустыни, где они скитались сорок лет, возвращаются посланные загодя в землю Ханаанскую лазутчики – Иисус Навин и Халев Иефонниин. Они докладывают без обиняков: «Земля, которую мы проходили для осмотра, очень, очень хороша; если Господь милостив к нам, то введет нас в землю сию и даст нам ее – эту землю, в которой течет молоко и мед; только против Господа не восставайте и не бойтесь народа земли сей; ибо он достанется нам на съедение: защиты у них не стало, а с нами Господь» (Числа, XIV, 7-9. Выделено мной – А. С.). И Господь своим явлением тут же подкрепил эти слова, в которых так явно проскользнул каннибальский архетип.

То есть: одному племени, долгое время мигрировавшему в не самых благоприятных условиях, приглянулась экологическая ниша, занятая другим племенем. Которая была очень, очень хороша. Значит, надо взять ее, а жителей-автохтонов обречь «на съедение». Вот и все, проще некуда. Возможно, не все народы так рассуждали, но уж многие – это точно. А в досельскохозяйственной древности, когда основным источником пропитания была охота и собирательство, проблема территорий вполне укладывалась в общую концепцию биоценоза. Ее вполне изящно изложил в одной фразе Б. Ф. Поршнев: «Как правило, биоценоз насыщен видами до экологического предела, т.е. внедрение нового вида может произойти лишь путем вытеснения им другого вида, сходного по пищевым стремлениям»[179]. Однако мне думается, что поскольку в те времена наша планета была мало населена людьми, угодий хватало, чтобы делить их мирно, обходя друг друга. А особенно пастбищные угодья в более позднюю эпоху скотоводства.

А вот на санскрите слово «война» буквально означает борьбу за захват коров. Угон скота – древнейший промысел (но уж, конечно, не более древний, чем само скотоводство, возникшее в пятом тысячелетии до н.э.) и вполне достаточный мотив для войны. Тем более такой причиной мог быть захват женщин; частый в античном искусстве сюжет битвы кентавров с лапифами из-за дам – тому свидетельство, не говоря уж о мифах и легендах, взять хоть бы Троянскую войну… Впрочем, о таких похищениях ярче всего свидетельствует сам факт кроманьонско-неандертальской метисации.

Отделение скотоводческих племен от земледельцев и племен, ведших комплексное хозяйство, привело со временем к новому витку войн. Ибо внезапные набеги номадов давали им преимущества, коими те, конечно же, пользовались вовсю.

Итак, «золотого века», в коем люди не воевали бы друг с другом, не было никогда. Первобытно-общинный строй не знал классовых войн – это естественно и понятно. Но зато он прекрасно знал войны расовые (кроманьонцы против неандертальцев, например) и племенные. Войны велись поначалу из-за пищи (в том числе, каннибальской), женщин, территорий, возможно иных жизненно важных вещей (вспомним «Борьбу за огонь» Д. Рони-старшего).

Примерно пять-шесть тысяч лет тому назад добавился новый важнейший мотив, изменивший всю историю человечества: захват пленных не ради съедения или жертвоприношения, но в видах рабовладения. Результатом таких войн стал рабовладельческий строй, в котором рабовладельцы были представлены одним этносом, победителем, а рабы – другими, этносами-побежденными[180]. Как следствие, появились и классовые войны: первое документально подтвержденное вооруженное восстание рабов против своих господ вспыхнуло в Египте около 2400 года до н.э.

Крайне важно подчеркнуть, что племенные войны (а все предшествующие классовым вышеописанные типы войн – суть войны именно племенные) не только предшествуют классовым: они их порождают. Классовая борьба вторична по отношению к борьбе этносов. Этнические войны появились с появлением человека и сопровождают всю его историю, но самый класс рабов появился благодаря этническим войнам, поскольку одно племя в ходе военных действий пленило и порабощало другое. Соответственно, восстания рабов были, вместе с тем, восстаниями иноплеменных по отношению к этносу-рабовладельцу масс, то есть – продолжением и разновидностью все тех же этнических войн. Яркий пример – война против римского народа, которую вели под предводительством Спартака восставшие рабы всех национальностей от белых галлов, фракийцев или иберов до черных нубийцев или эфиопов. Развившись со временем в некоторых (не всех) цивилизационных системах в одну из важных движущих сил истории, классовая борьба, тем не менее, сохраняет свое вторичное и подчиненное положение по отношению к борьбе этносов, в том числе наций и рас[181].

Неудивительно, что первые классовые, рабовладельческие общества возникли еще в четвертом тысячелетии до нашей эры именно в районе Передней Азии и Северной Африки, в зоне смешения рас, ведь именно эти земли были насквозь пропитаны атмосферой жестокой вражды со времен Великой Неандертальской войны. Убить, изнасиловать, поработить чужака, с которым можно делать все, что угодно: таково было идейное и поведенческое наследие региона, его credo. Зато свои должны жить свободно и счастливо. Этакий национал-социализм античности… На Севере, в зоне потомков кроманьонца, жили дружней и в рабство родню не обращали. Со временем рабство проникнет и сюда, но гораздо позже и не в таком масштабе.

Бывают, казалось бы, войны и не классовые, и не этнические. Яркий, бросающийся в глаза пример – Тридцатилетняя война в Германии: немцы всех сословий сражались по обе стороны линии фронта. Один и тот же этнос, одни и те же классы. Но – разных вероисповеданий, католики против протестантов. Что же, значит, это была война какого-то третьего типа, религиозная война? На первый взгляд, да (именно так ее и трактовали Ф. Шиллер, М. Риттер, Г. Винтер и многие другие видные историки). Но внимательный взгляд этнополитика увидит иное. Немцы позднего средневековья XII-XIII вв., вслед за итальянцами и англичанами, стремительно развивали капиталистические отношения, что влекло за собой расслоение и раскрестьянивание деревни, рост и обнищание городского населения. В результате в стране накапливались огромные массы людей, не нужных ни городу, ни селу. Какое-то время этот поток устремлялся на Ближний Восток, в крестовые походы. Но к ХIII веку данный канал начал закрываться, сужаться. И тогда немецкие крестоносцы повели людей уже не на Ближний, а на Славянский Восток – «дранг нах Остен»: в Пруссию, Литву и Русь. В 1237 году они высадились на крутом берегу Висленского залива (Фриш-Гаф) и стали планомерно отсекать Пруссию от Мазовии, выстраивая опорные крепости – Бальга, Пройсиш-Эйлау, Инстербург, Георгиенбург, Тапиау, чтобы двигаться затем дальше (литовцы сумели остановить их только на Немане). В 1242 году с немецкой экспансией столкнулись уже Псков и Новгород, и тогда-то и произошла знаменитая битва на Чудском озере. Получив отпор у Литвы и Руси, немцы (Тевтонский орден) вначале полностью колонизировали земли пруссов, а затем, опираясь на ганзейские города, двинулись обратно в сторону Германии вдоль побережья, отсекая поляков от Балтийского моря, выстраивая т.н. «восточный коридор». Обильно заселив новые территории своими соплеменниками-колонистами, они двинулись и в глубь Польши, перемалывая поляков в своей железной мельнице, отнимая у них земли пядь за пядью. Все это были типичнейшие этнические войны: немецко-прусская, немецко-литовская, немецко-русская, немецко-мазовская, немецко-польская… И немцы, без всякого сомнения, съели бы поляков без остатка, как съели они пруссов, а до них – ругов, лютичей, бодричей и др.[182], если бы король Ягелло не вспомнил о славянском братстве и не призвал на помощь литовцев, русских и… татар. На поле между Грюнвальдом и Танненбергом на века решилась в 1410 году судьба немецкого народа, и решили ее три смоленских полка, поставленные в центре обороны и бестрепетно принявшие на себя самый страшный удар орденской «свиньи». Хребет Тевтонского ордена был сломлен, великий магистр убит в роковом бою вместе со всем цветом орденского рыцарства, экспансия немцев остановлена, отнятые у поляков земли возвращены, а Орден превратился в вассала польских королей, утверждавших в должности склоняющих перед ними колени великих магистров. Этнополитический итог произошедшего величайшего события состоял в том, что отныне пухнущий от переизбытка «лишних» людей немецкий народ оказался наглухо заперт в собственных неподвижных границах. Кончилось это тем, чем только и могло кончиться: немцы бросились с оружием друг на друга. Характерно, что первое такое кровопускание обернулось жесточайшей Крестьянской войной (1524-1525), в которой полегли несметные крестьянские массы, затем последовала т.н. Готская война (1567), унесшая избыток горожан и рыцарства. Ну, а поскольку через два-четыре поколения немцев снова расплодилось черезчур много, понадобилось новое кровопускание, которое длилось тридцать лет (1618-1648) и сократило на 85% мужское население Германии (излишек рехнувшихся от полового одиночества женщин потом еще долго догорал в кострах инквизиции). Таким образом, мы видим, что война, на первый взгляд неэтническая, религиозная, братоубийственная – была лишь этнополитическим следствием предшествовавших этнических войн. Я уж не говорю о том, что в ней приняли самое активное участие все окрестные этносы, каждый исключительно в собственных интересах: французы, шведы, поляки, датчане, голландцы, англичане, испанцы, итальянцы и чехи (периоды этой войны так и именуются историками: чешско-пфальцский, датский, итальянский, шведский и франко-шведский). Деньгами в событиях поучаствовали даже русские, поддержавшие шведов. Так что и эту войну, при ближайшем рассмотрении приходится непременно считать этнической …

Если этнос живет изолированно, допустим – на острове, как древние исландцы, то воюют между собой его составные части: семьи, роды, кланы. Повод для этого найдется всегда – смотри «Исландские саги». Хотя это не значит, что такой этнос не может стать участником еще и племенной, этнической войны в случае нашествия инородцев (каковой удел достался, например, бриттам в ходе интервенции англо-саксов или англо-саксам в ходе интервенции норманнов, или ирландцам в ходе интервенции англичан). Ну, а если этнос не защищен со всех сторон естественными преградами, он вынужден находиться в состоянии перманентной войны с окружающими его племенами и народами. И чем меньше он имеет природных защитных рубежей, тем больше его жизнь напоминает непрерывную войну, в которой он либо исчезает, либо побеждает. Пример – вся история Руси.

Мотивы войны разнообразились и развивались: имущество, сокровища, деньги, династический престиж, тщеславие и жажда подвигов и проч., включая даже культуртрегерство. Мотивы разнообразились, но метаполитическая суть оставалась неизменной: этнос или его элита стремились к расширению царства своего «Я – могу».

В общем я бы классифицировал мотивы так:

I. За выживание. Сюда входят войны за женщин; за имущество, еду и рабов; за землю и другие ресурсы;

II. За свободу и место под солнцем. Сюда входят, в том числе, национально-освободительные и оборонительные, т.н. «справедливые»;

III. За гегемонию и власть в регионе. Сюда входят и гражданские войны;

IV. За мировое господство. Война этого рода отличается от прочих тем, что никогда не останавливается ни на секунду, меняются только ее субъекты. Ибо если проблемы с женщинами, пищей и свободой можно решить на длительный срок, то окончательное мировое господство недостижимо ни для какого народа в принципе, хотя претенденты на него возникают постоянно. Война за мировое господство есть также, как правило, одновременно война цивилизаций, ибо очередной претендент несет с собой собственную цельную концепцию мироустройства.

Не всегда войны велись в кровопролитных, тем более каннибальских формах. Это зависело от демографической ситуации: переизбыток людей диктовал одну форму, а недостаток – совсем другую. Если Мексиканская долина во времена ацтеков была переполнена людьми (более двух миллионов человек при скудных продовольственных возможностях), если племена, размножившиеся на островах Маркизских или Фиджи, просто некуда было девать, эвакуировать, то неудивительны и та нижайшая цена человеческой жизни, и та взаимная жестокость и ярость в битвах, и то расточительство в отношении людских масс, которые в этих условиях возникли. А вот в высокогорном Тибете, как повествуют нам путешественники, в условиях жесткого дефицита людских ресурсов сложился такой способ разрешения конфликтов (его также практикуют в джунглях т.н. носатые обезьяны), как выход враждующих сторон стенка на стенку с целью взаимного максимального публичного поношения – кто кого перекричит. Кто лучше орет и ругается – вот каким путем достигается победа в этаких войнах. Изредка доходит дело до потасовок, совсем редко до увечий и единичных убийств. Когда однажды в результате подобного столкновения один человек, все же, погиб, то хоронили его с почестями и сердечным сокрушением обе стороны. Людей так мало и жизнь так хрупка, что каждого жалко… Но этот пример – редчайшее исключение на свете. Обычно воюющие стороны не столь сентиментальны.

Средства ведения войны разнообразны и определяются в основном двумя факторами: 1) техническим прогрессом; 2) инстинктом самосохранения, не позволяющим применять средства, способные нанести неприемлемый ущерб применившему их (это именно инстинкт: ядовитые змеи, например, хотя и дерутся порою, но не пускают зубы в ход при этом, а гадюки так даже отворачивают голову и бьются только грудью).

Значение войн, независимо от их формы, испокон веку было настолько велико, что возникли целые народы, чьим основным занятием, образом жизни была война (например, викинги), возникли также военные сословия (казаки), профессиональные воинские группы (пираты, кондотьеры, ландскнехты).

Воюющие стороны никогда не смущались расово-этническими характеристиками противника, никакое расовое братство никогда не останавливало агрессора. Викинги наводили трепет на всю Европу без исключения. В Тридцатилетней войне со всех сторон участвовали исключительно потомки кроманьонца. Характерен также пример евреев, заживо «съевших», то есть уничтоживших без остатка, семь автохтонных народов из таких же семитов, братьев по расе, населявших Палестину, – филистимлян. Что говорить, если кровная вражда, кровная месть кладут порой непроходимую границу даже между родами одного этноса[183]!

Однако первая подобная война «на съедение», на уничтожение – это именно расовая война: Великая Неандертальская война, о которой говорилось в разделе «Раса и этнос». Две древнейшие проторасы – кроманьонцы и неандертальцы – вели непрерывную охоту друг на друга, как на диких зверей. Понятно, что тут имели место многие из перечисленных мотивов: и каннибализм, и захват угодий, и, как неопровержимо свидетельствует палеоантропология, захват женщин. Но накал борьбы, ожесточение, с которым она велась, были очень велики. Настолько, что во всей Европе не осталось ни одного, даже маленького, племени неандертальцев[184]. Полный, так сказать, палеогеноцид.

Откуда такая непримиримость? Можно предположить, и это подтверждают данные современной психологии, что чем ярче выражена оппозиция «свой – чужой», тем ожесточенней протекает конфликт. Ведь «чужих» никому не жалко. Поэтому факт поголовного избиения расово чуждых неандертальцев расово близкими кроманьонцами воспринимается в Европе как победа «своих», «наших» и ни у кого не вызывает морального напряжения[185]. А вот факт столь же поголовного избиения одних белых народов (филистимлян) другим (евреями), да еще с использованием варварских средств массового уничтожения типа обжигательных печей (этакий прото-Освенцим), наоборот, кажется возмутительным.