Схема 20. Секуляризация культуры России на пороге Нового времени
На рубеже Средневековья и Нового времени происходит распад синкретического единства культуры и веры, которые постепенно обособляются друг от друга, приобретая характер двух разных и во многом противостоящих друг другу субкультур – светской (секуляризованной) и духовной (церковной, клерикальной). Государственная политика Петра и его преемников с различной степенью последовательности и твердости была направлена на укрепление светской власти (и соответствующих форм культуры) и ослабление церковного влияния на общество и его культуру. Результатом совместного действия процессов секуляризации культуры и государственной секуляризационной политики было разделение светской и церковной культур в сознании общества и в практической деятельности людей XVII – начала XVIII вв. Будучи логическим продолжением драматических процессов русского религиозного раскола XVII века, полоса «Петровских реформ», проникнутая пафосом секуляризации, расчленила единую до того русскую культуру (синкретическую «культуру-веру») на собственно «культуру» и собственно «веру» (культура/вера), т.е. фактически на две разноосновные культуры: светскую (секулярную) и религиозную (духовную). Если даже поверхностные разночтения в исполнении религиозных обрядов могли расколоть православие как конфессиональное и духовное единство, то секуляризация еще недавно сплошь религиозной и традиционной культуры, не могла не иметь еще более разрушительных для древнерусской культуры последствий.
Как и любая общинная структура, древнерусская цивилизация не выдерживала ни малейшего нарушения вековых традиций, апеллирующих к общественному согласию общества в отдаленном прошлом: любая, даже частная модернизация приводила к распаду «единодушия» общества по ряду принципиальных вопросов, к росту разногласий и конфликтов, к крайней поляризации общественного мнения и неизбежному расколу. Петровские преобразования сделали социокультурный раскол Руси еще более жестким, непримиримым и необратимым, а главное – многомерным, развивающимся одновременно в нескольких направлениях.
Так, в петровское время шел раскол не только между двумя различными верами (верой и ересью, правоверием и инаковерием), но и между верой и неверием, религией и безрелигиозностью, а это с точки зрения Древней Руси представляет колоссальную разницу. Кроме того, получившая мощное развитие и широкое распространение светская культура – в различных художественных, научных, образовательных, политических и технических формах – пришла в неизбежное столкновение с церковной и клерикальной монополией на культуру. В рамках одного времени сталкивались серьезное и смеховое отношения к одним и тем же предметам, явлениям, нормам, ценностям, традициям. Утверждение одних идеалов и принципов в каждом случае сопровождалось резким отрицанием (ниспровержением, осуждением и осмеянием) других принципов и идеалов, противоположных утверждаемым.
По существу, признание самой религиозности необязательной, факультативной составляющей культуры, недвусмысленное отделение светской власти от церкви и подчинение церкви государству представляли собой «взрывные» факторы динамики русской культуры. При этом религиозная часть русской культуры фактически уходила на периферию национально-исторического развития и утрачивала ряд прежде ничем не заменимых смысловых и регулятивных функций (хотя для большинства населения России именно она оставалась основой жизни, была естественной и привычной). В то же время новообразовавшаяся секулярная, светская культура, напротив, обретала все новые и разнообразные функции и укоренялась в центре официальной, государственной культурной и общественной жизни, принимая самодовлеющий характер (хотя она и являлась культурой образованного меньшинства, дворянской элиты).
Таким образом, оппозиция религиозного и светского дополнялась в петровское время противопоставлением центра и периферии; просвещенного меньшинства (элиты) – непросвещенному большинству (массе); целенаправленной государственной культурной политики – спонтанной и стихийной народной культуре. Некогда единая и цельная (в Древней Руси), русская культура с начала «Петровских реформ» стала активно члениться, структурироваться, перестраиваться в качестве системы европейского типа.
В то же время осуществленная Петром I церковная реформа, вытесняя из государственного обихода традиционно понимаемую святость и сакральные ценности «православной цивилизации» Святой Руси, но объективно не имея возможности (как, впрочем, и желания) изъять из жизни и русской культуры саму религиозность как таковую, тем самым способствовала сакрализации важнейших светских институтов и феноменов культуры (в том числе тех, что в принципе не включались в кругозор верующего человека и понимались скорее как антипод святости, нежели как ее мирской аналог), заместивших собой религиозный культ. Это вело, с одной стороны, к отчуждению светской власти от религии (вплоть до признания ее властью Антихриста, например, старообрядцами), с другой стороны – к порождению и распространению в массовом сознании нового и специфического для русской культуры феномена – «светской святости», заключавшегося в экстраполяции атрибутов культовой святости на нерелигиозные предметы и явления. «Светская святость» выражалась в таких различных по своему характеру и далеко стоящих друг от друга явлениях, как политическая сакрализация личности монарха (культ Петра как «Отца Отечества», позднее Екатерины II), культ государства и нации, апология русских армии и флота и их военных побед, государственное и национальное самодовольство, идеологическая сакрализация классиков культуры (ярко заявившая о себе по отношению к отечественной литературе уже в XVIII веке: апология энциклопедизма М. Ломоносова, поэтического дара Г. Державина, исторических и лингвистических заслуг Н. Карамзина и др.), возникновение и дальнейшее обострение критической и философской полемики, направленной на сакрализацию тех или иных идей, норм, ценностей, самоутверждение наук – естественных и гуманитарных, философии и искусств.
Именно в это время стала складываться столь характерная в дальнейшем для русской культуры способность «религиозной энергии русской души» переключаться и направляться к целям, которые «не являются уже религиозными» (Н. Бердяев), – политическим, социальным, научным, художественным и т.д., ярко заявившая о себе уже в увлечении русских общественно-политических и культурных деятелей XVIII века масонством и внеконфессиональным мистицизмом (А.П. Сумароков, И.П. Елагин, И.В. Лопухин, И.П. Тургенев, Н.И. Новиков, А.В. Суворов, Павел I и др.). Исследователь русского масонства академик А.Н. Пыпин замечал, что широкое распространение масонства было популярно между умами, «вышедшими из простого невежества», еще «мало воспитанными настоящей наукой». По существу, масонство среди отечественных неофитов научного мышления казалось особого рода наукой, формой сокровенного знания о мире, будучи на самом деле функцией религиозного, а часто и мифологического сознания, замещавшей собою положительные науки и выдававшей себя за таковую, представлявшей иррациональное в рациональной форме, и наоборот.
Впоследствии «религиозная энергия» русской культуры особенно резко проявилась в атеистическом и материалистическом фанатизме разночинской интеллигенции второй половины XIX века, в ее увлечении естествознанием, политикой, техникой – нередко фетишизируемыми и рассматриваемыми в отрыве от целого культуры как своего рода «безрелигиозная религия», или религия, развивающаяся в отрыве от собственного субстрата. В этом же квазирелигиозном ключе должен рассматриваться и политический экстремизм русских радикалов, начинавшийся в XVIII веке с теоретических допущений (А. Радищев) , а к 70-м годам XIX века превратившийся в террористическое движение. Впоследствии все предреволюционные и послереволюционные политические страсти, особенно массовые, в той или иной степени носили религиозный или религиоподобный характер (включая «веру в светлое будущее», светский культ государственных руководителей и вождей, уподобление политических партий религиозной общине, церкви или секте, воюющей с ересями, вероотступниками, сатанизмом, социалистической теории – догматическому вероучению и т.п.).
Возникший в результате исторически закономерного раскола единой средневековой культуры идеологический плюрализм XVIII века поначалу естественно укладывался в барочную модель состязательности различных мировоззренческих тенденций и принципов: в одном семантическом пространстве сталкивались в напряженном диалоге-споре (или эклектическом хаосе) пессимизм и оптимизм, аскетизм и гедонизм, «школьная» схоластика и дилетантизм, дидактизм и развлекательность, этикет и сенсационность, константность и окказиональность, эстетизм и утилитаризм. Однако характерный для российской цивилизации, начиная уже с конца XVI века, «государствоцентризм» все же восторжествовал в лице светской культуры, подчинившей себе элементы духовно-религиозной культуры (а в какой-то части и отвергнувшей их, если казалось, что последняя тормозит обновление России, удерживает ее в рамках средневековья, церковного «предания»). В дальнейшем религиозная «специализация» культуры становилась все более и более узкой отраслью общественной деятельности, а в системе русской официальной культуры XVII века – периферийной и второстепенной областью по сравнению с наукой и искусством, литературой и философией, обучением и воспитанием, техникой и политикой.
Впервые обретенный русской культурой действительный (притом разительный!) плюрализм вкусов и стилей, ценностей и норм, традиций и идеалов не мог не отразиться на бытовом поведении людей XVIII века, которые по сравнению с человеком Древней Руси могли развиваться и реализовать себя с неизмеримо большей степенью потенциальной свободы. Однако эта потенциальная свобода была осложнена принципиально новыми культурными функциями как феноменов быта, так и особенностей поведения, открывшимися в результате «Петровских реформ». По существу, в бытовом поведении русского дворянства произошла настоящая революция: оно оказалось вписанным в иную нормативную систему и обрело новый культурный смысл. Стремясь подражать в одежде и поведении иностранцам, постоянно общаясь между собой на том или ином иностранном языке, дворяне из числа ближайшего Петровского окружения («птенцы гнезда Петрова») чувствовали себя все время как на сцене, в «инокультурной роли». Возвращение «русского европейца» в родную национально-культурную среду также воспринималось как нарочитое «театральное действо» на фоне «западно-европейских ролей» тех же жизненных «актеров».
Смешение различных форм поведения в Петровскую эпоху (стилизация и пародийность, ритуал и эпатажный антиритуал, официальность и «партикулярность» поведения) при общенародном укладе жизни, резко отличавшемся от жизни дворянства, обострило ощущение стиля поведения, который индексировался различным образом в зависимости от характера пространства (Петербург и Москва, Россия и Европа, подмосковное имение и заглазное и т.п.), от социального положения (служащий или отставной, военный или статский, столичный или провинциальный и др.) и иных аспектов. Соответственно дифференцировались различные «знаки» поведения – манера разговора, походка, одежда, жестикуляция, лексика и т.д. Вся жизнь дворян, начавших вести себя по правилам, внедренным Петром, превращалась в импровизированный театр без границ.
В русской дворянской культуре XVIII века складывался весьма разветвленный «стилевой полифонизм каждодневного быта» (Ю. Лотман); реализация поведения в каждом конкретном случае осуществлялась, писал ученый, «в результате выбора», как «одна из возможных альтернатив»; система жизни русского дворянина строилась как «некоторое дерево». Обретая в значительной мере игровой, нарочито искусственный и «художественный» характер, бытовое поведение строилось по моделям «поэтики поведения», заимствованным из тех или иных произведений искусства (литературы, живописи и театра), что подготовило культ театра и театральности в русской культуре XVIII – начала XIX веков. Произведения светской культуры превращались в своего рода инструкции повседневного поведения столичного служилого дворянства. Позднее эти «правила хорошего тона» распространились и в других дворянских кругах. Но для этого должен был пройти еще по крайней мере век.
С изменением места религии в российской картине мира преобразилось и соотношение между собой других частей и компонентов культуры, ее форм и категорий. Так, в концепции мира, утверждаемой Петром, на место «красоты» ставится «польза»; вслед за идеями утилитаризма, полезности началась «борьба с инерцией слова»; традиционный для Древней Руси приоритет слова, словесного этикета, идущего от Византии «плетения словес» (отождествляемые реформаторами с косностью и шаблонным мышлением) отходит на второй план перед авторитетом вещи, материального производства, естественных и технических наук; в культурной иерархии слово уступило место вещи, «плетение словес» сменил деловой стиль, отягощенный бюрократическим канцеляризмом; введенный Петром гражданский шрифт, противостоящий церковнославянскому, окончательно отделил светскую книжность от религиозной, мирскую, безрелигиозную культуру в целом – от духовной; рукопись была вытеснена газетой, средневековое преклонение перед «чудом» сменила барочная «сенсационность».
Неизбежный «упадок литературы» при Петре компенсировался информативностью словесных произведений; борьба со словесным этикетом породила упразднение многих запретов как в бытовом поведении, так и в искусстве; рождались новые жанры и стили в искусстве, прежде немыслимые (например, жанр путешествий, «гисторий», «эпистол», кантов и др.); апофеоз вещи и практического действия раскрепостил сюжет литературно-художественных произведений, ставший более занимательным и динамичным; в результате усиления интереса к вещам и вещественной стороне реальности русской культуре удавалось осваивать новые, прежде заповедные для нее смысловые области и темы.
Реальность мира стала описываться и толковаться более адекватно и вне соотнесения с вековыми идеалами религии и традиционной этики и эстетики; жизненный и житейский опыт стал постоянным предметом отражения в литературе и искусстве. Литература петровского времени не породила собственного художественного стиля, зато полем ее зрения стала действительность во всей ее широте и безграничности, особенно же то новое, что стало появляться в реальности под влиянием «Петровских реформ».
Принципиально новыми феноменами, немыслимыми в рамках традиционной русской культуры, явились – в результате «Петровских реформ» – библиотеки и общедоступный театр, Кунсткамера (первый музей, собрание вещественных раритетов) и Академия наук, парки и парковая скульптура, дворцовая и усадебная архитектура и морской флот. Апофеоз вещи и борьба с «инерцией слова» были связаны в Петровскую эпоху с упразднением многочисленных запретов в культуре, общественной жизни и в быту, характерных для средневековья, с обретением нового уровня духовной свободы (ориентированной на динамичную, разомкнутую в будущее событийность – в противоположность древнерусским представлениям о культуре как о вселенском, вневременном континууме – «эхе вечности», обращенном в прошлое), с освоением новых предметных областей и смыслов. Искусство развивается по преимуществу как окказиональное, т.е. созданное «по случаю» (вирши и театральные постановки, архитектурные сооружения и портреты, песни и канты, тематические проповеди и приклады).
Появляются первые представления о социальном и культурном прогрессе как поступательном движении общества вперед, его развитии и совершенствовании – от низших форм к высшим, от варварства к цивилизации. Становится постоянным сравнение с этой точки зрения разных стран и народов, разных культур, и прежде всего сопоставление России с Европой, причем нередко – не в пользу России. На первый план политики Петра выходит преодоление российского отставания в различных социальных и культурных аспектах. Само внедрение тех или иных культурных инноваций продиктовано именно задачами ликвидации культурной отсталости.
Вместо репродуцирования суммы вечных идей и представления культуры, с точки зрения средневековья, как феномена, имеющего вневременной и вселенский смысл, в канун Петровской эпохи, а тем более в процессе петровских преобразований возникла и укрепилась идея бесконечности истории. Культура стала восприниматься как поток инноваций, как непрерывное обновление норм и традиций, идеалов и форм деятельности, как человеческое творчество, направленное на преобразование среды обитания и общества, наполнение досуга и духовного мира человека различными ценностями внеконфессионального и нерелигиозного происхождения. В то же время человек предъявил свои «права на историю» и попытался овладеть ею, на практике упраздняя различия между вечностью и бренным существованием.
Ради этого в культуре петровского времени получили развитие опосредующие культурные «звенья», размывающие смысловую грань между Абсолютом и повседневностью, Бытием и бытом и составляющие непрерывную цепочку. Так, в XVIII веке самостоятельное значение в русской культуре начинают обретать наука и искусство, философия и богословская мысль, образование и техническое творчество, т.е. специализированные формы культуры, развивающиеся автономно друг от друга и независимо от своего культурного целого, все более дробного, дифференцированного.
Именно с этого момента, т.е. фактически начиная с «Петровских реформ», «ядерные» процессы в русской культуре происходят со все возрастающим участием научно-дискурсивного мышления с его логико-понятийной рефлексией действительности и самой культуры. Если учесть, что науки и научной деятельности как таковых не существовало в Древней Руси, а сама «ученость» понималась как начитанность, причастность к книжному знанию и узкому кругу образованных людей, то появление научного дискурса в русской культуре следует квалифицировать как поистине революционный сдвиг в сознании людей. Однако применительно к русской культуре XVIII века наука и научность, вообще положительное знание – при всей своей наступательной активности и расширении сферы своего культурного влияния – все же так и не заняли ведущего положения в русской культуре.
Так или иначе с началом «Петровских реформ» в России возникла ситуация «социокультурного переворота». В русской культуре стал доминировать принцип неограниченной свободы, восторжествовало преодоление обветшавших норм и шаблонов, чуть ли не революционным образом стали трансформироваться культурные ценности, идеи и стиль произведений культуры, формы житейского поведения; стали внедряться новые обряды и традиции, в то время как старые отвергались и осмеивались; изменилась культура быта – все это, разумеется, в рамках жизни довольно узкого круга европейски образованных людей. Присутствие содержательной и формальной «новизны» становилось обязательным требованием русского «Века Просвещения».
Эти социокультурные метаморфозы вступали в резкие и болезненные противоречия с культурными канонами и социальными установками допетровской Руси. Быстрая и ничем не подготовленная «ломка» культурной парадигмы, впервые осуществлявшаяся в русской истории, привела к жестко антиномичному противостоянию двух во многом взаимоисключающих систем ценностей – древнерусской и общеевропейской (в российской интерпретации) – и углублению социокультурных противоречий России в Новое время. Однако существовало такое содержательное (цивилизационное) начало, которое объединяло эпоху Древней Руси и новой России; этим началом была идея сильного, централизованного, деспотического государства – идея, равно актуальная для Московской и Петровской Руси.
«Петровские реформы», последовательно ориентированные на вестернизацию России, ее включение в мировое сообщество, приобщение к западно-европейской цивилизации, на деле были весьма противоречивым и неоднозначным процессом. Это и не могло быть иначе в условиях социокультурного и религиозно-духовного раскола страны, с одной стороны, глубоко укорененной в архаике патриархальности и средневековья – с другой, решительно шагнувшей в Новое время и занявшейся самоотрицанием. Посланные на обучение за границу молодые дворяне – «птенцы гнезда Петрова», «ученая дружина» Петра (прообраз будущей русской интеллигенции) – составляли чрезвычайно тонкий слой европейски образованных реформаторов, во многом оторванных от образа жизни не только большинства русского населения, но и отчужденных от жизни своего класса (здесь закладывались начала будущей «беспочвенности» русских разночинцев и интеллигенции в целом). Отсюда и чрезвычайная хрупкость осуществленных преобразований, и обратимость реформ, и непредсказуемость хода исторических событий в России XVIII века.
Предпринятая царем-реформатором всеобщая «перестройка», или «революция сверху» (как верно охарактеризовал подобные процессы Н.Я. Эйдельман), знаменовала собой прежде всего радикальный мировоззренческий переворот; однако еще более значительными были цивилизационные изменения в истории России, произошедшие в ходе «Петровских реформ». Закрытость позднего древнерусского общества, его духовную и социально-политическую отчужденность, изолированность от исторических и социокультурных процессов, разворачивавшихся на Западе, сменили открытость по отношению к западно-европейской цивилизации, восторженное подражание западным культурным образцам, провозглашенным эталонными, более того, признанным общеобязательной цивилизационной нормой. Резкость произошедших в России при Петре социальных и культурных сдвигов, изменивших лицо Древней Руси и превративших ее в новую Россию, следует признать одним из первых проявлений русского культурно-цивилизационного радикализма, впоследствии не раз заявлявшего о себе и в XIX и в XX веках.
