Мама здесь, папа там... Особенности сепаратных объектоотношений

Психические конфликты детей и родителей, как и конфликты, возникающие между родителями, чеканят жизнь разведенных семей на протяжении многих лет. Но это не просто гипотека развода, которая создает особенности жизни после расторжения брака. Независимо от этого наследства жизнь в разводе изменяет условия жизни ребенка в весьма серьезном отношении: ребенку приходится отдельно переживать свое отношение к отцу и свое отношение к матери. И это в трех аспектах: во-первых, оба отношения разделены местом, во-вторых, ребенок проводит основное время с одним и только определенное время с другим родителем, и, в-третьих, разделение предполагает исключение, что называется, ребенок находится или с одним родителем, или с другим. После развода отношения в одно и то же время и в одном и том же месте с двумя родителями — это тот опыт, в котором ребенку теперь отказано, даже если родители не борются между собой и частично делят друг с другом ответственность за воспитание.

Для того, чтобы понять психологическое значение выпадения (внешней) триангулярной системы отношений, мы хотим соответственно обследовать определенное число психологически важных функций развития триангулярной системы отношений, существующей в нормальных семьях, и посмотреть, не могут ли эти функции быть восприняты разведенными семьями или в какой степени это разделение объектоотношений может быть оценено как дефицитное (в отношении психологического развития). Поскольку здесь речь идет не о воздействии персональных конфликтов и конфликтов отношений, как в предыдущих отрывках, а о структурных отметинах разведенных семей, то я в данном сравнении прибегаю к примеру, с одной стороны, в среднем хорошей семьи с двумя родителями и, с другой стороны, непривычно хорошо функционирующей разведенной семьи: мы хотим предположить, что отец, мать и дети хорошо сообразовались с обстановкой; отец каждые вторые выходные берет детей, которые охотно проводят с ним время, (все еще или опять) любят его и знают, что имеют на это право (при поддержке матери); в промежутках время от времени коротко с ним контактируют, поскольку отец досягаем посредством телефона (СНОСКА: Доказано, что возможность в любое время застать отца телефонным звонком для ребенка намного выгоднее, чем регулярные звонки отца. Таким образом ребенок может иметь контакт с отцом тогда, когда он в нем нуждается. В ином случае может легко случится, что ребенок (болезненно) осознает разлуку с отцом именно в тот момент, когда он занят другими делами и именно сейчас не очень страдает из-за таковой); и что социальная и экономическая ситуация родителей вполне удовлетворительна. Необходимо также дальнейшее условие для того, чтобы не исказить сравнение: у обоих родителей нет еще постоянного партнера.

а) Облегчение конфликта путем триангулирования: Я уже не раз указывал на то огромное значение, которое имеет «третий объект» для облегчения конфликтов объектоот-ношения. В первые три года жизни оно рассматривается как одно из необходимейших условий для успеха процесса индивидуализации (см. гл. 5). Но и в дальнейшем, и, пожалуй, на протяжении всей жизни существование доброго, любящего «третьего объекта» помогает компенсировать безрадостные напряжения, возникающие в другом объектоотношении, нейтрализировать агрессии и смягчить страхи. Колебание в сторону доступного «третьего объекта» повышает таким образом шансы разрешения конфликтов объектоотношении иным способом, а не путем преимущественно подсознательных, патогенных механизмов обороны.

В этом отношении разведенная семья, несомненно, испытывает дефицит и тем сильнее, чем ребенок моложе. Маленькие дети в случае неудач, гнева или растерянности нуждаются в уравновешивающем объекте сейчас же и здесь же. Ждать до вечера, это еще куда ни шло. Можно надуться, сердиться на маму и представлять себе, как вечером вместе с папой он будет ее игнорировать. Но малыш не может утешать себя таким образом на протяжении недели или четырнадцати дней. Поэтому он чувствует себя зависимым от матери и не в состоянии уйти от конфликта. Только при очень и очень счастливых обстоятельствах старшим детям (около семи лет) удается частично компенсировать этот дефицит при помощи фантазирования («Папа поступил бы сейчас совсем по-другому» или: «Когда я опять буду у него, то я...» и т.д.).

К этому добавляется то, что колебание ребенка в сторону присутствующего отца легче признается матерью, а часто и с ее стороны воспринимается как облегчение. Если же между разведенной матерью и ребенком возникает ссора и ребенок начинает говорить об отце (или даже кидается к телефон у), легко может произойти такое, что ее гнев еще больше возрастет (нередко тогда доходит до таких высказываний, как: «Ты можешь уходить, если считаешь, что это для тебя лучше, никто тебя не держит!» Матери чаще всего не понимают, что они делают такими высказываниями, и даже гордятся, если ребенок после этого чувствует себя побежденным. При этом они ему практически говорят: «Ты мне не дорог, ты можешь идти и я не буду плакать»...)

б) Коалиция против «предпочитаемого брата или сестры»: особенная форма «облегчения конфликтов путем триангулирования». Как минимум, вечером или в выходные дни отец может предложить себя в качестве доверенного лица, если у ребенка возникает чувство, что мать предпочитает ему брата или сестру. Такое ожидание может быть также утешительным в течение дня. Подобное облегчение — более чем простая компенсация. Оно помогает ребенку во внутренней акцептации, особенно если речь идет о маленьком брате или сестре, которые требуют большей заботы матери, и ребенок в таких случаях не чувствует себя менее любимым ею.

Отец, которого ребенок навещает каждые четырнадцать дней, едва ли может выполнить эту функцию. Наоборот, здесь возникает опасность, что он, если остается один с детьми, по необходимости репродуцирует «предпочтение» по отношению к младшему. Поэтому, если имеется более одного ребенка, важно, чтобы отец виделся с каждым отдельно и так организовывать посещения, чтобы он находил время заниматься с каждым из них отдельно и соответственно возрасту. Это сделало бы возможным некоторое «нар-цисстическое уравновешивание» и могло бы также приносить (старшим детям) облегчение, особенно если они имеют возможность говорить иногда о своих обидах и проблемах. Навещаемый отец в действительности не в состоянии смягчить соперничество детей по отношению к матери.

в) Обоюдная помощь родителей друг к другу в том, чтобы понять ребенка: каждому, кто имеет дело с детьми, знаком тот феномен, что взрослому только тогда удается сильная идентификация с ребенком и он способен понять его чувства и точку зрения, когда он становится постоянным свидетелем разногласий ребенка с другим взрослым. Этот феномен играет большую роль и в семье. Никогда отец не бывает так полон понимания и чувств по отношению к сыну или дочке как в то время, когда мать особенно строга и настаивает на соблюдении порядка или наказывает за проступки и наоборот. Эта идентификация с ребенком является одним из условий возможности триангулярного облегчения. Исходя из этого, она влечет за собой два последующих важных эффекта: во-первых, незамешанный родитель, идентифицирующий себя с ребенком, может помочь другому вновь приобрести дистанцию по отношению к имеющейся проблеме и таким образом лучше понять, что же на самом деле произошло. Так мать может увидеть, что там, где она усмотрела агрессивный акт против себя, была просто бездумность и возбужденность, или отец поймет, что ребенок не просто «эгоистично и из желания показать себя» помешал разговору, а хотел поделиться с папой ужасно важной новостью и т.д. Одним словом, родители помогают друг другу в какой-то степени совершать педагогическую «ревизию». Второй эффект состоит в том, что идентификации, провоцируемые повседневными конфликтами, могут повысить общую способность к сочувствию не замешанного родителя. (СНОСКА: Если же между родителями существует агрессивное напряжение, то идентификация незамешанного родителя с ребенком выглядит скорее как ссора, а не как желаемое понимание и помощь)

Этот педагогический «механизм поправок» полностью выпадает, если второй родитель не живет больше под одной крышей. Конфликты по поводу желаний, правил и поступков между детьми и одинокими матерями, как правило, более интенсивны, воспринимаются (со стороны матерей) более личностно, характеризуются большим упрямством и заставляют ребенка, менее понимаемого в его мотивах, в высокой степени почувствовать свое бессилие, которое опять же является новым основанием для дальнейших конфликтов. Эта функция отца также едва ли может быть воспринята другими персонами. Во-первых, потому что они слишком редко присутствуют, во-вторых, они не хотят «вмешиваться» и, в-третьих, матери (или отцу) такое вмешательство не понравится (например, если это вмешательство собственных родителей).

г) Разделение взрослого и детского мира: в обоюдном партнерстве мужчина и женщина могут удовлетворить большую часть своих сексуальных, любовных и коммуникативных потребностей, вместе разрешать проблемы и т.д. Это дает им определенную свободу и возможность в своих отношениях с детьми быть преимущественно родителями. Для детей это означает оказаться освобожденным от чувства ответственности за благополучие родителей. Они могут оставаться детьми, что основательно меняется после развода. В большинстве случаев поведение, характер и любовь ребенка, его развитие, его школьные успехи и т.д. являются для женщины, редуцированной в мать, основным критерием ее благополучия. Удовлетворить мать, не разочаровать ее или не обидеть — это становится возможным мотивом, который вступает в конфликт с детски эгоистическими желаниями, нарцисстическими и агрессивными побуждениями. В какой степени будет заметен этот дефицит, зависит, конечно, большей частью, от персонального стиля жизни, которого придерживается мать после развода. Ее социальные контакты, сексуальные отношения, спортивные, художественные и другие увлечения, а также профессиональная удовлетворенность и успех могут освободить ребенка от вынужденной роли замены партнера^ Поэтому так важно, чтобы разведенные женщины после первых месяцев (необходимой) сверхзаботы по возможности как можно скорее снова возвращались к нормальной «взрослой» жизни и ни в коем случае не стремились «оставаться только матерями».

д) Не следует бояться споров и различия мнений: когда папа или мама злы на маленького ребенка, это вызывает у того страх: «Будут ли они снова хорошими? Будут ли они его еще любить?» Если дети злы на маму или папу, это у них также вызывает страх: «Исполнятся ли мои злые пожелания? Простят ли они мне или будут мстить? (Абсолютно нормальные для маленьких детей) садистские побуждения и пожелания смерти по отношению к любимым объектам, как правило, между четвертым и шестым годами жизни значительно вытесняются или превращаются в менее предосудительные (СНОСКА: Конечно, интенсивность агрессивных желаний — и ими активируемых страхов — очень разная у различных детей. Вид и масштаб обороны решают, выиграет ли «Я» ребенка в свободе действий или проиграет (ср. также экскурс на с. 197 и далее)). Ребенок учится часть своих (неизбежных) повседневных агрессий переживать довольно бесстрашно. Он способен на такое, поскольку видит, что его агрессивные желания и фантазии не исполняются, что со стороны родителей не грозит никакая ужасная расплата и, наконец, — на модели родителей, — что временные разногласия и различия мнений не являются катастрофой, так как за ними всегда следует примирение (СНОСКА: Позитивная оценка конфликтов между родителями имеет в виду, конечно, не такие супружеские отношения, в которых массивные ссоры и насилие — обычное явление и в лучшем случае время от времени появляется затишье, однако так никогда и не доходит до (полного любви) примирения).

Для детей развода это с самого начала очень трудно. Если даже развод и не кажется им (особенно маленьким детям, что случается очень часто) исполнением их агрессивных желании, а также и их страхов расплаты, то они получают доказательство тому, что различие мнений между родителями и вправду привело к разрыву и что их обоюдная любовь потерпела крах. Тем более эти дети нуждаются в модели обращения с агрессивностью, которая не подвергала бы опасности ни их самих, ни других и не разрушала бы отношений. Родители, живущие отдельно, абсолютно не годятся в качестве такой модели. Во-первых, потому что они потерпели поражение, во-вторых, потому что почти любое разногласие между разведенными родителями приводит ребенка к конфликту лояльности и вызывает новые (часто безосновательные) страхи потери. Одинокие матери и отцы едва ли в состоянии предоставить детям альтернативу модели конфликтов и агрессивности.

е) Брак как модель гетеросексуального партнерства: любовные и партнерские отношения, по сути, имеют два подсознательных корня: процессы перенесения и идентификации. Во-первых, человек переносит на партнера образцы объектоотношений собственного детства, что в подсознании превращает его в какой-то степени в отца, в мать (может быть, в брата или бабушку), и, во-вторых, человек идентифицирует себя с собственным отцом и (или) матерью и даже с их обоюдными отношениями. В конце концов брак становится центральной подсознательной моделью позднейшего оформления отношений (даже и тогда, когда дети со временем испытывают желание дистансирования по отношению к определенным интеракциональным образцам родительского супружества). При этом, с одной стороны, речь идет об определенном модусе отношений и, с другой, — на это мне хочется обратить особое внимание — о принципиальной вере в возможность удовлетворительных отношений между мужчиной и женщиной.

Как и в отношении умения обихода с агрессивностью, так и здесь, у детей разведенных (и не имеющих партнеров) родителей отсутствует такая модель. А точнее сказать, эти дети идентифицируют себя с представлением о том, что отношения мужчины и женщины на самом деле не имеют настоящих шансов.

ж) Компенсационное триангулирование: в треугольной семье отец как минимум частично может прийти на помощь там, где мать по причине актуальных нагрузок и прежде всего, исходя из специфически личностных качеств, не в состоянии исполнить законные и важные для психического развития ребенка запросы (и наоборот) (гл. 5.5). Как и все процессы триангулирования или описанные выше «ревизии» родителей, компенсационное триангулирование делает возможным более чем уравновешивание материнского (или отцовского) дефицита: обоюдный приход на помощь защищает данное объектоотношение от слишком высокой амбивалентности или, проще сказать, если отец часто обнимает ребенка, берет его на руки, носит и поет ему успокаивающие песни, ребенок легче переносит неспособность матери к подобной интимности. Он меньше ее упрекает и не делает из этого вывода, что мать недостаточно его любит.

Мы уже говорили о том, что там, где компенсационное триангулирование играло необыкновенную роль для сохранения психического равновесия и для психического развития ребенка, развод особенно драматичен. Также и здесь психологическая проблема заключается не просто в расставании, а в необходимости жизни в разлуке. При условии сепаратных объектоотношений, хотя отец все еще и играет уравновешивающую роль, но триангулирование, т.е. здесь — выравнивающее участие также в материнском объекте — более не получается. «Недостатки» матери становятся очевидными или, с точки зрения ребенка: «Я не только вижу папу намного реже, но и мама изменилась ко мне...»

з) Мир отца: значение отца не исчерпывается лишь его ролью «третьего» объекта и партнера матери. Он представляет собой мужественную сторону жизни. Несмотря на то что за последние десятилетия общественное понимание по поводу того, что (кроме биологических функций) характеризует «мужское» и «женское», значительно изменилось, тем не менее в любой эпохе, как и сегодня, существует разделение ролей между мужчиной и женщиной или отцом и матерью по половому признаку. В семейных рамках такое разделение ролей является не только соизмерительным для развития детского представления о том, что такое мужчина и что такое женщина (см. ниже), но ложится в основу, при всем индивидуальном различии семей, специфического «распределения» по половому признаку работы в деле воспитания. Из моего опыта, для развития ребенка в большинстве семей мужчина/отец выполняет особые следующие функции:

* репрезентация «внешнего мира»;

* в большой степени «неранимость» в отношении поступков и нападений ребенка;

* репрезентация свойств: «большой, «сильный» или вытекающих отсюда «конкурентоспособный», «способный к самоутверждению»;

* и наконец, в дальнейшей жизни репрезентация профессионального успеха и общественного положения (СНОСКА: Ср. также: объединенные эмпирические исследования в этой области: Thenakis (1985)). С репрезентацией «внешнего мира» мы познакомились как с частью отцовских функций в процессе раннего триангулирования (гл. 5). И это является функцией, которая, по моему опыту, только с очень большим трудом может быть в дальнейшем воспринята женским «третьим» объектом. Причина заключается в том, что другие женщины, с которыми тесно общается ребенок (бабушка, няня, подруга), чаще всего идентифицируются с матерью или с материнским образцом отношений. Отсюда вытекает, что они, подобно первичному объекту (итак, матери), скорее приближаются к модусу отношения: держание на руках, защита, близость, кормление и др. Женщины (находящиеся поблизости) по причине физических признаков, голоса активируют у младенца специфические потребности и ожидания, направленные на мать. Но отцы также частично идентифицируются в материнский объект, иначе они не могли бы исполнять функцию «отстоящего острова» (ср. с. 138). Мужчины, однако, не могут найти исполнение роли «второй матери» по-другому, чем женщины. Если их тщеславие толкает к намерению уязвить мать в качестве «лучшей матери» (что ведет к тяжелым осложнениям для ребенка и для брака), то им не остается ничего более как, подобно матери, ограничить свою мужественность по отношению к ребенку. К этому присоединяется и то, что в подсознании мужчины ребенок является, скорее, продуктом собственного тела, чем его частью и только в небольшой мере пробуждает инстинкт защиты. Отцы в общем и играют с детьми более рискованно и неосторожно (СНОСКА: Ср. Fthenakis (1985)). Таким образом, для маленького ребенка он становится источником своего рода удовольствия и радости, который происходит извне, т.е. не из возможности тесного (нового) воссоединения с матерью.

Я говорю о данном аспекте раннего триангулирования так подробно потому, что уже в раннем возрасте (вторая половина первого года жизни) происходит раннее дифференцирование объектоотношений, которые специфическим образом ассоциируются с понятиями «отец» и «мать» или «мужчина» и «женщина». И не только со стороны ребенка, но и в самопонимании родителей. Как я понимаю себя в качестве отца или матери, имеет свою историю, которая уходит своими корнями в первый год моей жизни. Поэтому как для ребенка, так и для разведенной матери, в дальнейшем является чрезвычайно сложным, почти невозможным интегрировать в свои внутренние отношения матери и ребенка мужские или отцовские аспекты. (То же самое действительно, разумеется, и для отношений отца и ребенка, что тем не менее во время коротких контактов посещений не столь важно, хотя для маленьких детей во время отпуска остается тоже существенным.)

О значении «неранимости» родителей мы уже говорили. И в общем отцы являются в известной степени менее ранимыми по отношению к агрессивному поведению детей и конфликтам, чем матери (ср. гл. 9.6). Иначе говоря, они принимают не столь на свой счет то, что называется «непослушанием», «озорством», «бездумностью» и т.д.; они более в состоянии, даже не одобряя совершенного или запланированного действия, акцептировать само желание, касающееся этого действия. Им легче поэтому удается в конфликтных ситуациях сказать «Нет, потому что...» и при этом не злиться и не упрекать в том, что вообще дело дошло до конфликта («Ты опять начинаешь...»; «Не мог бы ты быть повнимательнее?»; «Ведь и требуется от тебя немного...» и т.д.). Подобное поведение освобождает ребенка от чувства вины, а также от необходимости освобождения от этого чувства путем доказательства своей правоты, сопротивления и агрессии. Он не чувствует себя по данной причине непременно свободнее, но зато знает, что воспринимается всерьез и в состоянии, со своей стороны, акцептировать ограничения отца. Это образует как для матери, так и для ребенка освобождение, которого они лишаются, когда отец перестает быть частью их повседневной жизни. Здесь следует искать еще одну причину высокой конфликтности отношений между разведенными матерями и их детьми. Что касается как действительного поведения, так и соответствующих оценок, то сила, конкурентоспособность, умение настоять на своем в нашем обществе являются первичными мужскими признаками и это не нуждается в дальнейшем обсуждении. Для детей, которые большую часть времени вынуждены жить без отца (прежде всего в возрасте между пятью и десятью годами), в этом отношении речь идет о таких важных измерениях поведения и представлений, как о выпадении акцептируемого партнера, а также объекта идентификации. (Также и для девочек в условиях изменяющихся общественных условий частичная идентификация с таким «мужским» поведением очень важна.) Но в разведенных семьях все же имеются шансы частичного восполнения дефицита, и именно, с одной стороны, если отец продолжает частично исполнять эту функцию и контакт с детьми регулярен и интенсивен и, с другой — остальные мужские персоны — дедушка, дядя, воспитатель и т.д., если ребенок им доверяет и симпатизирует, — в этом отношении могут частично заменить отца. Это распространяется также и на последний пункт: профессиональный успех и общественное положение. С возрастающей профессиональной квалификацией женщин возрастает также вероятность, что эта репрезентация не обязательно должна рассматриваться как специфически мужская.

и) Триангулирование и развитие сексуальной идентичности: для построения триангулярного образца отношений время между четвертым и седьмым годами жизни, итак, эдипова фаза, имеет решающее значение. В этот период поиск ребенком своей сексуальной идентичности начинает играть особенно большую роль. Оба процесса тесно сплетены друг с другом и определяют образование конфликтов данного времени (ср. гл. 6). Мы уже представили, какие последствия в развития влечет за собой отсутствие в эти годы отца, который любит ребенка и мать (гл. 6.1). Но хочется посмотреть, какое значение должно приобрести разделение объектоотношений в тех условиях, когда ребенок уже совершил эти шаги развития и в ходе переживаний развода не познал основательного срыва своих структурных достижений (ср. к этому гл. 6.2). Если в психоанализе речь идет о том, что идентификация с однополым родителем кончается эдиповым комплексом, то это не следует, конечно, понимать так, что при идентификации речь идет о пунктуальном процессе. Идентификации должны постоянно предприниматься и обновляться. Чем меньше возможностей в приобретении «реального» опыта общения с отцом имеют мальчики, тем больше вероятность идентификации с искаженным образом отца, который может содержать в себе как его идеализацию, так и пренебрежение к нему, но при лишении возможности корректировки этих искажений путем повседневного опыта. Оба варианта, идентификация с пренебрегаемым или идеализируемым объектом, являются исходным пунктом для мучительных переживаний. В одном случае по той причине, что мальчик впитывает часть этой идентификации, но она (к примеру, в мире, доминируемом матерью) «не действует», в другом — потому что он стремится к идеалу, который в реальности (при определенных обстоятельствах на протяжении всей жизни) остается недостижимым. К этому добавляется и то, что при идентификации (с точки зрения психологического восприятия) речь идет об иллюзии. Это означает, однако, что шести-семилетний ребенок только так долго может бесконфликтно вынашивать свое представление о том, что он «мужчина, как папа», пока он в состоянии в действительности исполнять задания как «настоящий мужчина»: удовлетворять мать (прежде всего, сексуально), защищать семью, иметь успех и т.д. Если отец исполняет эти задания, то ребенок в состоянии как бы принимать в этом участие, отец, в известной степени, «магическим» образом приходит на помощь мужским иллюзиям своего сына (СНОСКА: На совершенно таком же механизме «магической помощи» базируется также симбиотическая иллюзия новорожденных (ср. экскурс с. 119 и далее)). Без этой помощи реальность грозит сорвать такую мужскую идентификацию. Столь тяжело переживаемое ущемление самочувствия образует мощный импульс для усиленного вида идентификации с достижимым сильным объектом: с матерью.

Кажется, что девочкам в этом отношении лучше. Отсутствие отца не влияет на столь важную для развития их личности идентификацию с матерью. Но сексуальная идентичность развивается также и из опыта с разнополым любовным объектом. И здесь маленькой девочке, как и мальчику, приходится бороться с идеализацией или пренебрежением к отсутствующему отцу, но только для девочки это идеализация/пренебрежение к отцовско-мужскому объекту, что охватывает пространство от никчемного презираемого мужчины (отца) до представления о «настоящем мужчине» (отце), которого она будет (иногда всю жизнь) напрасно искать. Вторая проблема девочки заключается в том, что любовное отношение к отцу также имеет функцией компенсацию ранних женских комплексов неполноценности (ср. экскурс с. 150 и далее). Быть «без отца» может приобрести подсознательное значение быть «неполноценной» («без пениса»). К этому еще может добавиться, что девочка переживает внешний мир, по сравненикус матерью, слабыми и недостаточно богатыми успехами, и это может привести к заметным деформациям представлений об образе женщины: быть женщиной означает быть неполноценной, ущемленной, беспомощной, ненужной и несчастной.

Вопрос заключается в том, всегда ли бывает именно так или хорошо функционирующая разведенная семья все же несет в себе возможности руководства основными влияниями на развитие сексуальной идентификации. Я думаю, что эти возможности имеются, если к простому «хорошему функционированию», как это дефинировалось выше (с. 299), добавляются три признака: во-первых, к отношениям детей с разведенным отцом должна добавляться известная повседневность для того, чтобы затруднить (столь далекую от реальности) идеализацию (пренебрежение). «Кирпичами» интеграции в повседневность отсутствующего отца являются неформальные и телефонные контакты (СНОСКА: Ср., однако, с. 299 сноску 123), информирование отца (прежде всего о том, что переживают дети в промежутках между посещениями), информирование детей о том, что делает отец, атмосфера, которая позволила бы говорить с матерью об отце, в известной степени общая ответственность за воспитание, что касается также того, чтобы отец вмешивался в повседневные педагогические задания (ср., напр., с. 259, 273), и, наконец, возможность время от времени проводить с отцом более или менее длительное время в повседневных контактах (например, короткие отпуска). Во-вторых, было бы желательно для детей (как уже говорилось выше, ср. с. 304), чтобы мать хорошо себя чувствовала и вела внесемейную социальную жизнь. Мальчики тогда будут меньше обременены той проблемой, что их для матери (как мужчины) недостаточно; у девочки же появится сильный и удовлетворяющий объект идентификации. Наконец — и это действительно для проблем, о которых говорилось в предыдущем отрывке (ж), — разведенные и одинокие матери должны стараться интенсифицировать контакты детей с мужскими доверенными персонами (например, с дедушкой, дядей, воспитателями в лагере). Тем более что сегодня так обстоят дела, что детям вне дома также приходится в основном общаться со взрослыми женщинами: нянями, воспитательницами, учительницами, женщинами-психологами и даже в доминирующе мужской медицине детских врачей-женщин уже гораздо больше.

Представленное здесь сравнение было бы полным, если не задавать себе вопроса, а не должна ли именно родительская функция серьезнее восприниматься родителями, живущими в разводе. Многие матери говорят, что после развода они могут проводить с детьми намного больше времени, больше себя им посвящать, что позиция детей оценивается выше, они имеют больше права голоса в семейной повседневности, больше ответственности и их самостоятельность таким образом возрастает. Это, конечно, в большинстве случаев так. Я даже верю, что не только эти родители, но и многие дети наслаждаются таким подъемом в семейной иерархии. Подобные преимущества развода могут также являться важным опытом, который в какой-то степени способен утешить детей в выстраданных потерях, принесенных разводом. Но мы должны задать себе вопрос, а не имеется ли у этих преимуществ оборотной стороны — недостатков, которые могут лечь тяжелым грузом на дальнейшее психическое развитие ребенка. В свете изложенных выше (в пунктах а —з) соображений с психоаналитической точки зрения напрашиваются некоторые возражения против слишком быстрой позитивной оценки названных преимуществ. Но они должны рассматриваться не как противоречие, а лишь как толчок к критическому раздумью.

Тот факт, что некоторые матери после развода больше располагают временем только для детей, имеет свою теневую сторону. Прежде всего единственный ребенок, становясь единственным партнером матери, воспринимает как большую проблему, если та не проводит с ним всего своего свободного времени. Раньше он ревновал, если мама с папой разговаривали друг с другом или что-то делали, исключая его. Но он поборол свои эдиповы бури и, наконец, понял, что имеется отношение родителей не только к нему, но их любовные отношения друг с другом. Также путем идентификации он сумел принять участие в этой любви, даже если он и был из нее исключен. Намного меньше может ребенок понять, что мать время от времени предпочитает почитать книгу, посмотреть телевизор, встретиться с подругой вместо того, чтобы поиграть с ним. Больше времени и большая интимность в отношениях разведенной матери с ребенком при таких обстоятельствах означают для последнего, что мать теперь целиком предоставлена ему и он может ею владеть безраздельно. Если вступают ограничения для того, чтобы гарантировать себе часть взрослой свободы, то это переживается ребенком как тяжелая обида. Но также и для матери в этой ситуации заключается соблазн «педаго-гизирования» своего отношения к ребенку, принесения женщины в себе в жертву матери и превращения ребенка в первейший источник своего жизненного счастья. И наоборот, ребенку такая тесная связь затрудняет пути отступления, отнимает у него (тоже столь важный) опыт радостного одиночества, возможности заниматься чем-либо самостоятельно. Остается спросить, не является ли этот «шанс» исключительных отношений матери и ребенка также и опасностью; не было бы лучше, чтобы место, освобожденное отцом — когда большая боль ребенка уже позади, — хотя бы частично использовать для собственных интересов и потребностей.

Следующая проблема легко выдает себя, если «новые» отношения матери и ребенка чересчур экспандируют в область, которая раньше принадлежала отношениям отца и матери: быть единственным партнером матери, иметь расширенные права обсуждений, большую ответственность за повседневные дела — это может — с обеих сторон — вести к тому, что начнет стираться граница между поколениями. Если же дети в своих отношениях к матери или к отцу больше чувствуют себя прежде всего не как дети, а как равноправные партнеры, тяжелые конфликты отношений становятся неизбежными. И еще об одном следует подумать: наступит день, когда мать снова захочет начать новые отношения. Вероятность, что ребенок сможет признать нового партнера и использовать шанс, который предоставит ему новая константная связь матери для его развития (ср. также с. 344 и далее), будет несравненно больше, если этот мужчина займет не его место, а то, которое мать раньше отдавала подруге, увлечениям или своим занятиям.

Если даже разведенные семьи используют возможности известного уравновешивания функционального дефицита, все же с психоаналитической точки зрения и точки зрения психического развития в более выгодных условиях находятся семьи с двумя родителями. В этой связи следует напомнить, что мы сравнивали не условия развития одной и той же семьи до и после развода, а функционирующие разведенные семьи и хорошие «нормальные» семьи. В любом случае разведенная семья до развода наверняка таковой не была и часто на протяжении уже долгого периода. Это значит, что теоретические познания, по каким признакам условия развития для детей в обстоятельствах разведенной семьи более невыгодны, еще ничего не говорят по поводу жизненно-практического вопроса, должен ли определенный супруг развестись или остаться в-семье только ради детей. Вполне вероятно, приведенное выше сравнение и может внести свой вклад в принятие подобного решения. Показанные выше функции триангулярной семьи (а —з), важные для развития детей, собственно, предлагают критерии, по которым можно решать, в какой степени определенная семья в состоянии еще в действительности предоставить детям шансы развития, если родители останутся вместе. Думаю, что понятие «остаться вместе ради детей» пора лишить его мифологичности и внимательно посмотреть на то, о чем идет речь в каждом отдельном случае.