Батальоны идут на соединение 3 страница

Гармония

Зимой у студийцев вспыхнула «музыкальная эпидемия». Она началась с гастролей крупного оперного театра, привезшего в числе других постановок и балет Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта». Такие гастроли во время активного сезона бывают гораздо реже, но и ценятся зрителями особенно: ведь осенью и зимой все театралы на месте.
С нетерпением ребята ждали также «Демона». Они знали от Галановой, что удивительная эта опера крайне редко идет в театрах.
— А вы с нами будете смотреть «Демона»? — спросила Нина Веру Евгеньевну.
— Буду слушать.
По радио?
Нет, в театре.
А что главное в опере?
Главное понять, почему ее не смотрят, а слушают.
К этому времени Лида завела для себя обычай готовиться к каждому посещению театра. Как правило, перечитывала пьесу, чтобы идти на спектакль со своим мнением о ней. Но этим не ограничивалась. Читала книги и об авторе, и о времени, когда он жил, искала пластинки с музыкой этой эпохи и народа, изучала картины, выбирала подходящую художественную литера-туру. В результате от спектакля «Демон» в дневнике Лиды осталась такая запись:
«После балета «Ромео и Джульетта» я так увлеклась сравнительным исследованием разных видов искусств, что иногда это мне кажется даже интереснее, чем выходить на сцену.
Некоторые ребята не приняли спектакль. Говорят, что сам Демон слишком злой (я с этим согласна); что актеры тяжелые и плохо двигаются. Вега сказала, что в опере это общая беда. И причина в том, что артисты здесь прежде всего музыканты. И потому они больше работают над голосом, чем над пластикой. А когда полнеют, голоса якобы звучат лучше. Правда, тут же она рассказала о московском режиссере Б. А. Покровском, который к артистам оперы предъявляет такие же требования, как к драматическим, о Свердловской оперетте, где есть танцующий хор. Но это все, сказала Вега, исключения. Норма же — это такой театр, где или есть голоса и культура постановки, или нет ни того ни другого.
В таком случае спектакль «Демон», я убеждена, очень хороший, как бы справедливо ребята ни критиковали его недостатки. Почему?
После балета «Ромео» я, кажется, навсегда поняла, как много в музыкальном театре значит музыка. И если музыка раскрыта...
Расскажу о «Демоне», пока не забылось.
Перед спектаклем я дважды перечитывала поэму Лермонтова. Сколько ее ни читай, все равно будешь открывать все новые глубины. Я очень люблю художника Врубеля. Читая, я поставила перед собой репродукции его картин и удивлялась, как можно так точно передать Лермонтова!
Мне кажется, Лермонтовым и этой поэмой пропитаны у Врубеля не только «Демоны», но и многие другие картины.
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока...—
говорится в поэме о Тамаре. Кто видел «Царевну-лебедь», тот, мне кажется, обязательно вообразит ее себе такой, прочтя эти строки. Только гений под стать Врубелю мог перевести на язык другого искусства бесконечные глубины «Демона». И такой гений нашелся — это Антон Рубинштейн.
Оказывается, я совсем не знала этой музыки. Хор «Ноченька», две-три арии и дуэты, которые часто звучат по радио, далеко не все говорят об этой колдовской опере.
Как будто для земли она Была на небе сложена!
На увертюре осветили декорацию, и я увидела... Врубеля. Сначала я не знала, как к этому относиться, но глаз радовался, и я решила не думать. Я увидела сине-зеленые переливы врубелевской майолики, краски его «Сирени», облаков... В седой паутине, со змеями и ящерицами, о которых говорится в конце поэмы, выплыла огромная скала, и «в скале прорублены ступени...».
В антракте Вега сказала, что это не подражание Врубелю, а сознательная задача — решить спектакль в его стилистике.
Ребятам мешало, например, после балета «Ромео», что Тамара танцует довольно неуклюже. А я все искала ответа на главный вопрос: поняв язык балета, я хотела разгадать и загадку оперы. И кажется, нашла: музыка, симфония голосов и при этом театральное зрелище. Боба не принял Ангела как действующее лицо. Он говорит: «Это даже не мистика, а просто толстая тетя». По-моему, ему медведь на ухо наступил. Да, первое впечатление странное: располневшая певица в светлых одеждах, с крыльями. Но уже в следующее мгновение забываешь об этом: своим гибким, мощным' голосом она ведет за собой. Куда? Искать ответа — что такое добро?
Ведь это театр! В поэме борьба добра и зла происходит в душе Тамары. В театре же все должно быть зримо и выступать в виде конкретных сил — действующих лиц. Действующих в му-зыке.
К сожалению, сам Демон немного недотягивал — актерски. Но зато красноречив был его голос.
Тамара любила своего жениха — тихо и верно. И не пускала в душу другую, злую любовь. Она вовсе не мечтает быть царицей мира. Но Демон сильнее. Он находит в душе девушки дьявольскую лазейку: Тамара видит, что ему, духу зла, плохо. Он бесконечно страдает. Ее высокое сострадание зажигает в ней непобедимое чувство — сердце ее наполняют «огонь и яд». И начинается схватка не физических, а духовных сил, в которой погибает она, Тамара,— по-другому это- закончиться не может. Как и Джульетта, Тамара знает о неизбежности трагического исхода и готова сгореть в этом огне.
Покой навеки погубя,
Невольно я с отрадой тайной,
Страдалец, слушаю тебя.
И веришь в странную искренность признаний Демона, его непризнанных мучений. И среди отвергнутых им, остывших для него природы жалких объятий; среди холодных, фантастических облаков, за музыкой финала в памяти возникает огромный, стеклянный, но в то же время живой и страдальческий глаз «Демона поверженного» Врубеля...
Кстати, этот искренний и горячий лермонтовский холод, который так, я знаю, увлекает некоторых девочек, да и ребят в нашем классе — что это такое? Интересно бы специально перечитать и «Героя нашего времени», и «Маскарад», чтобы построить хоть какую-то догадку...»
Запись эта (с последующими ее дополнениями) сыграла в судьбе Лиды определенную роль. Как-то Лида отважилась показать ее завлиту театра. Калерия Николаевна отнеслась к этому журналистскому опыту, как она назвала дневниковую запись, очень серьезно. И убедила Лиду попробовать свои силы — сделать из записи рецензию и отнести в молодежную газету, где вскоре пораженная Лида и ее товарищи по школе и студии прочли первую публикацию «начинающей журналистки». С последним, впрочем, Лида упорно не соглашалась, как и раньше настаивая на том, что се путь — на сцену...
В начале марта Вера Евгеньевна сказала:
— Последнее время мы с вами странствуем в мире музыки.
Чтобы логически завершить наш маршрут, неплохо бы нам приобщиться и к музыке симфонической.
Особого восторга не последовало.
— А как мне быть? — спросил Кирилл.— Я в ней ничего не понимаю. Много раз слушал самые лучшие записи...
Музыку надо живьем слушать, а уж потом — в записи! — сказала Даша.
А я пытался,— подхватил Боба,— все равно ни бум-бум.
Есть люди, глухие к серьезной музыке. Если кто-то уверен, что для него это пустая трата времени,— не ходите. Кто-нибудь бывал на репетиции симфонического оркестра?
Оказалось, что не бывал никто.
Галанова рассказала о прославленном симфоническом оркестре их города, во главе с дирижером Местниковым, который много месяцев гастролировал по Европе и Америке, а на несколько концертов вернулся домой, чтобы заодно обкатать новую программу к ближайшей поездке в Австралию и Канаду. Сказала, что утром в воскресенье будет репетироваться к вечернему концерту Пятая симфония Бетховена.
— Итак, кто идет?
Выразили желание тем не менее почти все.
— Многовато для первого раза. Опустите руки те, кому не обязательно или у кого есть другие планы.
Нехотя опустилось несколько рук.
Двенадцать человек. Хорошо. При условии, что «усохнете», и дирижеру покажется, будто вас всего шесть.
Неужели он нас заметит? Он же спиной стоит! — удивилась Люба.
Вас заметит не только дирижер, но и каждый из музыкантов. Все артисты одинаково чувствительны к преждевременному зрителю или слушателю. Запаситесь блокнотами и ручками.
Что мы будем записывать?
Может быть, ничего, если не понадобится. А если придет какая-нибудь мысль, лучше не соседу ее шепнуть, а в блокнот. Видите ли, когда присутствуешь при рождении произведений другого, смежного искусства, кое-что проясняется в своем. Один художник уговаривал актера позировать ему. Тот согласился, но с условием: холст в процессе работы будет повернут таким образом, чтобы актер видел, как мазки ложатся на полотно. «Зачем это вам?» — удивился художник. «Хочу проверить себя — так ли я кладу краски в поной роли».
Как договорились, без десяти одиннадцать все встретились у служебного входа в филармонию. Как и в театре, ребята негромко здоровались с дежурной на служебной вешалке и со всеми, кого встречали на лестницах и в коридорах.
Расположились в бельэтаже произвольно.
На эстраде стояли пюпитры. Библиотекарь оркестра раскладывал по ним ноты. Музыканты были уже на месте: вразнобой звучали настраиваемые инструменты. Одеты оркестранты были не как на концерте, а пестро — кто в чем. В глубине сцены долговязый человек в светлой замшевой куртке и свитере с кем-то беседовал, посмеиваясь и все время обращая на себя внимание ребят своим неделовым видом. Казалось, ему было совершенно безразлично, что он находится на эстраде, и что через несколько минут придет дирижер, и начнется большая репетиция.
Некоторые музыканты уже закончили настройку и разыгрывались — сквозь общий шум прорывались отдельные музыкальные фразы.
Вот быстро вошел солидный человек в черном костюме. Сказал что-то одному, другому музыканту, поднялся на возвышение, взял с большого пульта дирижерскую палочку и несколько нервно постучал ею. Затем стал говорить что-то, почти кричать. Музыканты постепенно приостановили разыгрывание и слушали между делом.
«Странно,— подумал Вадим,— я считал, к дирижеру полагается относиться с большим вниманием! Когда в театре говорит режиссер...» Человек в светлой куртке даже не прислушался, как беседовал с кем-то, так и продолжал... Но вот он небрежно глянул на часы и, прервавшись на полуслове, пошел к пульту. Тот, в черном (это был инспектор оркестра), быстро освободил место и исчез. И едва долговязый ступил на возвышение, разом воцарилась та самая тишина, которая наступает, когда режиссер вырастает перед актерами.
Местников не спеша раскрыл партитуру.
Попробуем уложиться в два часа. Сначала! Тутти! — скомандовал он и, не отрываясь от нот, поднял руки. По его жесту зал огласили мощные бетховенские звуки. Первую фразу выговорили все инструменты сразу, затем дружно вступили одни струнные... Жесты дирижера из приказных стали вопросительными, по спине его можно было понять, что он уже не исполнял, а слушал. Потом опустил руки и ждал, когда стихнет последний из смешавшихся звуков.
Не понимаю,— сказал дирижер,— на что ухлопали вчерашнюю репетицию? Мне нужно упругое начало. Без крикливости! Сдержанный темп и внутреннее горение: Та-та-та-та! Сначала!
Оркестр зазвучал еще стройнее и мощнее. Но после первых же тактов дирижер опять остановил:
— Дайте мне не просто форте! Там написано — сфорцандо!
Маркируйте каждый звук! Атака! А потом — струнные — по контрасту — дольче! Фаготы — как аккомпанирующие — не вылезать! Сначала!
По широким, поощрительным жестам и кивкам дирижера ребята поняли, что он, наконец, более-менее удовлетворен сыгранным куском. Вадим подумал: «Да, звучание в концертном зале несравнимо ни с какой записью!»
Дирижер останавливал часто и обращался к музыкантам вежливо, но жестче, чем режиссер к артистам.
— Кларнет! Мне тут нужно пение, а не писк! Сыграйте один! От первой цифры!
Иногда Местников прибегал к ассоциациям из других искусств и из жизни:
— Аморфно! У вас река течет по долине, а вы загоните ее в гранитную набережную. Тогда она будет мятежиться, рваться из берегов.
Услыхав это замечание, Кирилл достал блокнот и записал: «Декорация должна быть как набережная для реки, чтобы спектаклю в ней было и тесно, и просторно, тогда будет сила».
Дирижер постучал палочкой о пульт и в наступившей тишине сказал:
— Не слышу диалога! Тут перекличка струнных и деревянных! Обратите внимание: у струнных — низы — темный звук. У деревянных — цвет яркий. Живопись не должна быть грязной! Дайте чистоту цвета!
Когда перекличку повторили, Кирилл зафиксировал: «В декорации и костюмах нужна перекличка и чистота тона, как в оркестре».
— Литавры, сдержаннее! Бетховен сказал, что это судьба стучится в дверь! Оторопь должна брать слушателя!
Когда добрались до начала второй части, дирижер заметил:
— Как-то расплывчато,— не понимаю. Дайте мне идиллию — неброский равнинный пейзаж!
А в середине части воскликнул:
— Танец! Люди в латах танцуют! Жестокое средневековье!
А при повторении плясовой темы даже вспомнил Шекспира:
— Почти трагическое пританцовывание! Шуты у Шекспира, помните?
И в музыке заплясали насмешливые умные шуты. При очередной остановке в начале третьей части один из виолончелистов спросил:
Ярослав Владимирович, а здесь что?
Не понял?
Вы сказали — там шуты, а здесь что?
Не знаю! — отрезал дирижер.— Далеко не все в искусстве можно объяснить словами. Где кончаются слова, начинается музыка. Выполняйте пашу задачу как музыкант.
К этому моменту уже почти все ребята вынули блокноты. Стас записал буквально: «Далеко не все в искусстве можно объяснить словами. Решай свою задачу как музыкант».
— Паузы у вас мертвые — не звучат. Проверьте в третьей части паузы! Музыка в них не умирает — великая возможность немоты! Раз-два-три! — дирижировал Местников тишиной. И Лида записала:
«Оркестр молчит, дирижер в воздухе отсчитывает время — пауза поет. Так должно быть и в театре...»
— Валторна, ваше соло — ваше слово. Самовыявление! Играйте свободнее, как захочется!
Вадим записал: «Внутри режиссерского рисунка нужны сольные куски ведущих «инструментов». Право артиста на самовыявление!»
К концу репетиции Ярослав Владимирович прибег еще к некоторым мощным ассоциативным образам:
— Вы слышите?! Опять удары судьбы! Тема рока оделась в военную форму!. Страшный марш! Французская революция!
Полки идут на смерть! И возвращаются в жизнь. Шекспировская трагедия и светлый исход! Торжество гармонии!
...Когда вышли на улицу, Вадим сказал:
— Здорово было бы услышать все это еще раз на концерте!
Многие поддержали его, особенно Тима.
— На вечер есть три входных. Разыграйте или уступите тем, кому нужнее.
Ребята дружно присудили одну контрамарку Вадиму, как будущему режиссеру. Две другие разыграли. Они достались Лиде и Тимофею.
Галанова не спрашивала, кто что получил от репетиции. Она оберегала душевный мир каждого от чьего-либо, в том числе и своего, вмешательства.
— Мужчины вечером в галстуках!
Ребята уже научились понимать лаконичные указания Веры Евгеньевны. Сказанное значило: «Одеться надо строже, чем в театр». Это, конечно, относилось и к Лиде.
Когда Вадим вечером подходил к концертному залу, по крайней мере десять человек осведомились, нет ли у него лишнего билета. Лида и Тима появились почти одновременно с ним, и все трое вошли в кассовый вестибюль. У контроля была пробка. Безбилетная молодежь, в основном, по-видимому, будущие музыканты, надеялись как-то проникнуть внутрь. Левая контролерша — добрая душа — время от времени невзначай пропускала одного-другого, понимая, что вреда от этого никому не будет. А что может быть важнее для музыканта, чем послушать музыку?
Тройка счастливчиков гордо прошла, помахивая своими пропусками.
В верхнем фойе ребята увидели Галанову, но подходить не стали, потому что она была с мужем. Оба были одеты в темное — элегантно и строго.
Пюпитры стояли на эстраде в идеальном порядке. Публика рассаживалась. Трое студийцев дружно расположились на ступеньках бельэтажа. Вадим, как всегда, зорко наблюдал за всеми, включая и своих товарищей. Лида была тиха, Тима будто бы несколько не в своей тарелке...
После третьего звонка на эстраду прибавили свет, и встреченные аплодисментами, в определенном порядке вышли музыканты в черных фраках, с белыми жилетами, манишками и галстуками-бабочками и расселись по местам.
Некоторое время, как и на репетиции, в воздухе царил хаос звуков, потом стих, и новый нарастающий всплеск аплодисментов встретил дирижера. Ребятам с их ступенек он стал виден сразу, еще за оркестром, и они тоже зааплодировали.
Вот Местников вышел вперед, сдержанно поклонился залу, пожал руку концертмейстеру оркестра (то есть руководителю группы первых скрипок) и поднялся на свое возвышение.
С первых же тактов симфония заколдовала всю тысячу слушателей. После первого тутти Вадим полусознательно отметил для себя, что струнные, но контрасту, сыграли дольче (днем он успел узнать из словаря, что дольче — значит «нежно», а тутти — означает, что здесь играют все инструменты разом: сфорцандо это внезапное ударение на каком-то звуке или аккорде). Он почувствовал также, что аккомпанирующие фаготы «не вылезают»— не мешают скрипкам, и по реакции публики понял, почему это было дирижеру важно. Из слушателей, однако, никому в этот момент, наверно, не пришло в голову, что струнные могли бы не найти этой нежности, фаготы — помешать им, и тогда та же музыка того же великого композитора не прозвучала бы столь захватывающе.
Слушатели, как и зрители в театре, воспринимают все как данность.
Как ни странно, ребятам утренняя репетиция с ее технологией нисколько не мешала, а только помогала сливаться с публикой и непосредственно воспринимать музыку.
Оркестр не оглушал. Когда увлекшиеся музыканты, как выразился утром Местников, переходили «на обычный крик», руки дирижера немедленно ограничивали звучание, и Вадим то и дело вспоминал о реке, которая ревет, гудит, рвется из берегов, но гранитная набережная стоит незыблемо и всякому движению кладет предел. Кларнеты не визжали, а пели. Перекличка струнных и духовых напоминала о контрасте и одновременном созвучии темных и ярких красок в живописи.
Они переглянулись с Лидой, и Вадим, понял, что все эти музыкальные нюансы не проходят и мимо нее. О Тимофее на время всего концерта они как-то забыли.
А вот и равнинный пейзаж!
Река раскинулась, течёт, грустит лениво
И моет берега...—
вспомнились Вадиму блоковские строки.
Дошли до соло валторны. Дирижер замер, слушая музыканта, который играл по вдохновению, остальные оркестранты слушали тоже, чтобы вместе с дирижером вовремя подхватить мысль валторниста. В этот момент никаких конкретных картин Вадиму не представилось — он слушал и понимал язык музыки.
Паузы оркестра были красноречивы. Как и звуками, дирижер столь же магически управлял тишиной.
Вадим чувствовал безмерность, бесконечность музыки. Гармония соединяла в единое целое дирижера, пятьдесят музыкантов и тысячу слушателей; она царила в его собственной душе, между ним и его друзьями и, очевидно, в конечном счете, в мире в целом...
Когда отзвучали последние такты, из зала не ушел никто. Слушатели горячо аплодировали стоя, потом не спеша двинулись к дверям. Непосредственно перед ребятами капельдинер перего-родил проход бархатным канатом, чтобы публика в вестибюле немного рассеялась. Вадим что-то сказал Тиме, но тот неотреагировал. И тут Вадим понял, что Тимофей обижен на него. За что? Вадимом овладела скованность, и, стоя с Тимой лицом к лицу, он не знал, снова заговорить или продолжать молчать. И с нетерпением ждал, когда толпа опять двинется. Чтобы не стоять просто так, он взял у Лиды номерок. В это время канат убрали, и Тима исчез в толпе.
В очереди в гардероб Лида с Вадимом впечатлениями от концерта не обменивались. Вадим испытывал непонятную виноватость перед Тимой и неприятное чувство, словно но прекрасной картине полоснули бритвой. А Лида ни о чем таком не беспокоилась и, видимо, переживала музыкальные впечатления. Когда они вышли на улицу, Вадим невольно сказал:
Лида... Как-то нехорошо с Тимой вышло.
Что же поделаешь!— твердо ответила Лида.
Вадим, не поняв, что это значит, почему-то вдруг успокоился.
Шел крупный снег. Лида сказала, чтобы Вадим застегнулся,— он послушался.
Завернув за угол, они увидели трамвай и поскакали вниз по обледенелым ступеням уличной лестницы. Вадим поскользнулся, почувствовал, что сбивает с ног какую-то старушку, и в то же время с головы у него слетела шапка. Но успел подхватить старушку почти на лету, поставил на ноги, а другой рукой ухитрился поймать шапку.
— Акробат, надо же!— похвалила Лида.
Тем временем трамвай, конечно, ушел. И это отчего-то показалось им очень смешно. Они пошли пешком, лучше сказать, понеслись, хохоча...
Проводив Лиду, Вадим домой тоже почти бежал, что-то пел, размахивая слетевшим шарфом...
Что касается Лиды, то она в этот вечер, придя домой, сразу включила настольную лампу и раскрыла дневник. Но ни словом не обмолвилась ни о чем, кроме как о концерте. Ей не хотелось спугнуть словами нечто посетившее ее в этот день. Разве можно было загадывать что-то на будущее? Скорее всего, этот вечер останется такой же насмешкой судьбы, как в прошлом году, когда Вадим по чистой случайности проводил ее после занятия...

Берите образцы из жизни!

Спустя год увлечение «Ромео и Джульеттой» у ребят не прошло. Некоторым из них уже не хватало участия в массовках, хотелось самим попробовать произнести великое шекспировское слово. Например, Даша и Стас добивались возможности в студийном порядке приготовить одну-две сцены из трагедии.
Вера Евгеньевна сомневалась — прежде всего потому, что спектакль был у ребят на слуху.
— Даже профессионалы нередко начинают с подражания...
Беда в том, что яркость таланта, чье-то обаяние перенять нельзя. Подражающему кажется, что он берет от знаменитости, лучшее. А на самом деле душа таланта остаётся при первом, второй же заимствует лишь недостатки, теряя при этом самого себя. Как-нибудь мы поговорим об этом специально.
Никогда, значит, мне не сыграть Ромео?— спросил Стас.
Отчего? Если, например, взять другой перевод...
Даша и Стас поймали Галанову на слове. Отвергая один за другим, они набрели, наконец, на перевод Бориса Пастернака. Поначалу, после перевода Щепкиной-Куперник, он показался им очень трудным. Но постепенно сквозь дерзкую современную строку все сильнее доходил до ребят мощный шекспировский дух. Хотелось перечитывать эти стихи, повторять наизусть.
Галанова одобрила их выбор. И Стас с Дашей приступили к репетициям. Они понимали, что без режиссера никакая серьезная актерская работа не возможна, и попросили немного порепетировать с ними Вадима. Тот согласился. Он тоже оценил достоинства незнакомого перевода.
Вадим постарался отнестись к пьесе как к совсем другой, и это помогло ему немного освободиться от власти спектакля.
Он знал, что, прежде чем репетировать стихотворную сцену, надо провести основательную работу над стихом. Тимофей в это время серьезно увлекся художественным словом, и Вадим был рад случаю в отношениях с Тимой сделать шаг ему навстречу. Тима выслушал его и сухо сказал:
— Попробую.
Вадим терпеливо ждал, пока Тимофей позовет его, и по первому же сигналу пришел в школу на вечернюю самостоятельную репетицию.
Он прослушал сцену у балкона за столом и убедился, что работа идет в верном направлении: слова не забалтываются, их смысл Тима все время предлагает наполнять новым содержанием и следит, чтобы речь каждого укладывалась в «бронзовую», как говорил Зотов, строку.
Вадиму тоже сразу захотелось работать, и он попросил ребят помочь сделать выгородку.
— А где у нас будет балкон?— поинтересовался Стас.
«Действительно, где должен быть балкон?» — мелькнуло в голове Вадима, и он несколько растерялся. Но виду не подал:
Вот тут — ставьте два стола.
А зрители нас не засмеют, если мы станем по- столам скакать?
А как еще мы можем обозначить балкон? Столы задрапируем чем-нибудь. Там видно будет...
Он произнес это довольно уверенно, и ребята подчинились.
— Давай, Джульетта, влезай на балкон, а я спою тебе серенаду,— балагурил Стас.
— Серьезней,— одернул Вадим.
— Но что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет. Джульетта, ты, как день...
Вадим требовал, чтобы Джульетта не вступала в прямое общение, а Ромео не попадал в ее поле зрения.
Затем, когда начинался прямой диалог, Вадим настаивал, чтобы Даша подольше оставалась на балконе, а Стас — внизу.
Так мы и будем стоять столбами? Скукота,— сказал Стас.
Столбами стоять не обязательно. Один все время наступает, другой — отступает. У нас же нет ни той высоты, ни уступов, а поединок быть должен. Дальше!
И репетиция понемногу пошла.
Так чем оке мне поклясться?
Не клянись ничем!..
И чем активнее действовал Ромео, тем решительнее защищалась Джульетта, но вместе с тем боролась с собой.
Вадим уточнял точки остановок, повороты, требовал четкости исполнения переходов.
И к концу репетиции немного злоупотребил своей властью.
Прекрасный мой Монтекки, будь мне верен. Но подожди немного — я вернусь.
Счастливая, счастливейшая ночь!..
Стас, когда ты остаёшься один, не делай к зрителям оперный шаг...
— Что значит — оперный?
— Слишком уж красиво получается... Лучше оставайся на месте.
А если мне хочется сделать шаг? Тебе бы, может быть, понравилось стоять на месте...
Я здесь ни при чем. Есть рисунок сцены.
— Рисунок должен идти от правды. А ты хочешь дрессировать нас!..
Репетиция увязла в споре. С тем и разошлись.
В результате у Вадима осталось тяжелое чувство. Вот у Александра Федоровича, только скажет — актеры не спорят, а бросаются исполнять. А он, Вадим, что ни предложи, все чью-то свободу сковывает! Нет, наверное, режиссером надо родиться! Бездарен он, и больше ничего!
И в последующие дни Вадим ходил под гнетом этого, как ему казалось, провала. Первая неудачная репетиция в начинающем режиссере всегда вызывает шок, после которого хочется все бросить и вообще не показываться на глаза людям.
Вадим под разными предлогами откладывал очередную репетицию. А сам думал, читал, искал и не находил ответа.
Внешне вроде бы ничего страшного не произошло. Никто не изменился к нему. Стас, правда, разговаривал несколько свысока. Вадим не пасовал и старался сдерживаться, понимая, что в них обоих это вспышка личного самолюбия.
О законах сценической композиции в литературе он находил для себя очень мало. Но все, что ему попадалось, доказывало, что в их споре прав был Стас: мизансцена есть естественное расположение артистов на сцене; если артист действует верно, говорилось в одной из брошюр, мизансцена образуется сама собой, режиссеру остаётся лишь немного почистить, уточнить ее.
Боба предложил взять еще один отрывок из «Ромео» — приход Джульетты и Париса в келью к монаху. Роль Лоренцо Боба отдал Антону, себе же взял — Париса.
Вот Тимофей сообщил Вадиму, что работа над стихом и этого отрывка завершена. По дороге на репетицию Вадим, конечно, волновался. Вначале он пошел на такой известный ему по книгам эксперимент.
Он разобрал эпизод по событиям и предложил каждому действовать на сцене, как тому заблагорассудится. Исполнителям это очень понравилось. Вадим же смотрел из зала и убеждался, что ничего, кроме суеты, не выходит. Все бегают друг за другом, едва не сталкиваясь лбами, комкают, мнут слова. И как только он попытался начать уточнять рисунок, снова возникли протесты, споры, обвинения, что он узурпатор и посягает на их свободу.
Вадим ушел домой в еще более подавленном состоянии.
Но он был упрям и сдаваться не собирался.
У кого спросить совета, как выйти из лабиринта?
В ближайшие дни студийных занятий не было; в среду и четверг шли «Ромео и Джульетта», причем он, Вадим, согласно очереди, был свободен. А может быть, пойти на спектакль, вспомнить репетиции Зотова и попробовать угадать, где же заканчивается зона свободы актера и начинается режиссерская власть?
Вадим решил смотреть спектакль с последнего ряда балкона, где его никто не увидит и легче будет сосредоточиться.
Декорация сверху выглядела очень красивой. Не успел Вадим устроиться в кресле, как раздался третий звонок и он услышал за своей спиной:

— Послушайте, молодой человек...
Всегда находятся такие говорливые зрители. Вадим решил не реагировать.
Извините, запамятовал, как вас по имени?.. Вадим оглянулся и замер от неожиданности:
Александр Федорович, вы ... здесь?!
Где же прикажете быть старому тренеру, когда его команда играет?
Я — хотел сказать: тут, на верхотуре?
А я, как Квазимодо, люблю видеть Париж с птичьего полета. Я вот что: у меня Глеб Аркадьевич болеет. Не откажетесь ли помочь, мне — замечания записать?
Конечно!
И прекрасно! А то я как без рук. Не могу от сцены отвлекаться.
Замечания сразу после спектакля актерам пойдут?
Нет, завтра, перед началом.
Вадим понял, что можно писать не на отдельных листках, а в блокноте и от дальнейших вопросов решил воздержаться.
Одно за другим ему в ухо последовали коррективы актерам, осветителям, радистам, только успевай записывать.
Я не слишком быстро?
Успеваю.
В своем временном ассистенте Зотов сразу почувствовал понятливость и хорошую реакцию.
После спектакля Вадиму очень хотелось использовать шанс пообщаться со знаменитым режиссером. Но он боялся показаться навязчивым, потому попрощался и, не задерживаясь, ушел домой.
...Идя на следующий день в театр с расписанными на листках замечаниями, Вадим размышлял: «Если Александр Федорович попросит меня раздать замечания, как быть? Удобно ли мне заглядывать перед началом спектакля в гримуборные к артистам?»
За сорок минут до спектакля Зотов бегло проглядел листки и попросил передать их актерам.
Вадим осторожно предложил:
— А может быть, через Зинаиду Яковлевну?
Александр Федорович, кажется, понял его. На секунду задумавшись, он сказал:
— Пожалуй, вы правы. Надеюсь, и сегодня вы не откажетесь потрудиться?— спросил он, хотя это разумелось само собой. И снова Вадим ловил каждое замечание мастера. А по
окончании спектакля, как и накануне, решил так же быстро уйти. Но они столкнулись в служебном гардеробе, и, когда вместе вышли на улицу, разговор завязался сам собой.
В непосредственном общении грозный режиссер оказался человеком необыкновенно простым, даже беззащитным. Он живо реагировал на каждый вопрос своего юного собеседника. Как говорила Галанова, именно так общаются люди хорошего тона и с равными себе по возрасту и положению, и со старшими, и с младшими. К тому же Зотов был человеком творчества, а люди этого типа, как уже успел заметить Вадим, всегда непосредственны.
В самом начале разговора Вадим признался Александру Федоровичу, что мечтает стать режиссером.
Решили посвятить себя нашему проклятому занятию?
Почему проклятому?
Тяжелому. Забирающему человека без остатка и навсегда.
А в чем основная тяжесть?—пользовался моментом Вадим.
Из слишком многих слагаемых состоит эта профессия. Надо пройти все круги театрального' чистилища. Знать, как в поделочном цехе забиваются гвозди и как чувствует себя актер за минуту до выхода на сцену.
Видя, что тема эта Зотову интересна, Вадим спросил:
— Александр Федорович, а с чего начинается режиссер?
— С того же, с чего и актер. Со вкуса к жизни. Страстного к ней отношения. И желания говорить об этом языком театра. Но в отличие от актера не через себя все передавать, а через психику и физику другого.
— Чтобы стать режиссером — этого достаточно?
Нет, конечно. Вы спрашиваете о задатках. Среди них есть еще несколько, по-моему обязательных. Целеустремленность и неутомимость — вперед на многие годы. Отвага — способность верить в невозможное. И в то же время, реальный взгляд на вещи — здравый смысл. Организаторские, педагогические способности. Литературные тоже.
Литературные обязательно?
По-моему, да. Мало какая пьеса идет в работу без режиссерской редакции. Если у режиссера нет литературного чутья, он или будет раздавлен текстом, или изуродует авторский стиль. Необходимо и чувство родного языка. И ораторский дар. Как иначе повести за собой людей? Вкус к живописи, музыке, к архитектуре.
Извините, а в моем возрасте вы все эти способности в себе чувствовали?
Нет, конечно. Но, как только понимал, что во мне что-то развито плохо, начинал работать, воспитывать в себе это качество. Кое-чего добился в зрелые годы. Например, терпимости к недостаткам других. А одно качество так и не воспитал в себе. Может быть, еще успею.
Какое?
Умение проигрывать.
Последнее замечание облегчило Вадиму дальнейший разговор, и он признался, что переживает сейчас полосу неверия в себя.
Это неизбежно.
Не могу разобраться. Одни говорят, что надо в себя верить. Другие, что самоуверенность — недостаток.
Каждый по-своему прав. Товстоногов точно заметил, что многие начинающие режиссеры губят себя самоуверенностью, но не меньшее число — недостатком веры в себя.
А если режиссер волнуется перед репетицией, актеры не должны этого замечать?
Волнение перед репетицией будьте готовы скрывать всю жизнь. Командир не должен показывать войску, что он не в себе.
И вы тоже волнуетесь?
Конечно! Опыт помогает снизить волнение до нужного градуса и устремить его в полезное русло. Волнение пробуждает нашу творческую природу, разжигает костер. Важно, чтобы оно не было чрезмерным — чтобы дрова не прогорали зря.
А как быть, когда действительно теряешься и не знаешь, например, как построить простую мизансцену?
Вадим признался в провале двух своих последних репетиций. Рассказал и о прочитанных брошюрах, где говорится, что если на сцене настоящая правда, то мизансцена образуется сама собой. И как только он это произнес, увидел перед собой вместо приветливого собеседника того грозного Зотова, к которому не всегда решаются подойти даже ведущие актеры.
Сами собой образуются только узоры бензина на воде! Искусство питается жизнью, но это не значит, что его можно этой жизнью подменить. Вы не читали воспоминания французского артиста Шарля Дюллена? Там он рассказывает, как однажды по-настоящему заснул на сцене.
Ну да!
Сделал эксперимент. На засыпании его роль кончалась. И представьте себе, все потом говорили ему, что в этот раз он спал как-то неестественно. Возьмем простой кусок жизни. Вы читаете книгу. Причем очень интересную. Как вы полагаете, что выйдет, если это как есть перенести на сцену?
Вера Евгеньевна давала нам похожее упражнение. Сначала я никак не мог сосредоточиться — чувствовал на себе взгляды. А потом увлекся чтением.
И что?
Мне было интересно, а ребята-зрители чуть не уснули.
А почему? Ведь вы существовали на подмостках правдиво!
Вадим понимал, о чем спрашивает Зотов, но не находил точных слов. Александр Федорович ответил за него.
— Ваше чтение было правдой для себя. Вы не соотносили ее ни со временем, ни с пространством. То есть могли бы читать еще и час, и два. И вам было все равно, выражается
ли как-нибудь внешне правда ваших переживаний и в какой композиции вы находитесь по отношению к зрителю. Чтобы сделать ваше чтение сценически ценным, помимо правды для себя, нужна еще правда для нас, смотрящих. А чтобы передать ее, необходима техника актерская и режиссерская. Она поможет вам и режиссеру найти для выражения образа читающего человека оптимальное сценическое время и пространственное решение, то есть мизансцену.
Получается, мизансцену всегда ищет режиссер?
Вместе с актером. Но это не значит, что режиссер должен идти за актером туда, куда тому захочется. Это значит — вместе с актером заниматься сценической живописью. Пытаться воспроизвести в мизансцене жизнь без отбора — все равно что при раскопках грузить на машины ценные находки вместе с землей. Мизансцена — наш режиссерский язык. Вот и учитесь этому языку!
А как учиться? Где? — допытывался новичок.
Учителей достаточно. Прежде всего, жизнь. Нельзя забывать завет Щепкина: «Берите образцы из жизни!» Глядите на мир во все глаза, все примечайте. А самое ценное — на картину. И то — как? В определенном ракурсе. Выделяем, прорисовываем главное; притемняем, отодвигаем на дальний план второстепенное. А этому-то как раз у живописи и надо учиться. И у скульптуры. Но я не хочу сказать, что можно тащить на сцену чужие композиции. Нужно все это перерабатывать в себе, оттачивать глаз. А потом — набивать руку, учиться вместе с актером выстраивать мизансцену в конкретных сценических условиях. Работайте каждый день. Глядишь, лет через десять научитесь.
А как выйти из заколдованного круга? Не репетировать, пока не научишься, значит терять время. А приходить на репетиции, как я, ничего не умея, и тонуть, чтобы исполнители тебя потом вытягивали...
...Или топили! Выход один: работать дома! Если кто-нибудь из моих коллег скажет вам, что к репетиции готовиться не обязательно,— не верьте! Это лишь оправдание собственной лени! На первых порах вы не будете знать покоя. Придется продумывать любую частность, упражняться с шахматами, с пластилиновыми фигурками; самому шагать за всех между столами и стульями...
А зарисовывать, чертить мизансцены можно?
Нужно! Но на репетиции потом идти не слепо, по шпаргалке, а чутко улавливать и отбирать предложения актеров. Тогда и они подчинятся вашей воле.
А книжки есть, по которым можно было бы научиться мизансценировать?
Знаю таких две. И я приравнял бы их к целому курсу режиссерского факультета. Это — «Режиссерский план «Отелло» Станиславского и «Режиссерский план «Юлия Цезаря» Немировича-Данченко! Только просто читать их — ничего не даст. Я бы вам рекомендовал по ним заниматься таким порядком: прежде всего прочесть текст трагедии. Затем срисовать укрупненно чертеж выгородки Станиславского или Немировича, закрыть листом бумаги страницу книги с разработкой и добросовестно пытаться смизансценировать на этом чертеже каждый эпизод самому в пластилиновых фигурках. Когда сцена вами — плохо ли, хорошо ли — решена, изучить разработку классика, проиграть в фигурках, а потом зарисовать все его мизансцены. Затем повторять наизусть, пока не запомните.
А это не превратится в подражание?
Вы же не собираетесь завтра ставить «Юлия Цезаря» или «Отелло»! Да если бы и собирались! Речь идет не о манере игры, а о композиции! Подобным образом в старину учили молодых живописцев и скульпторов: отправляли в Италию копировать античные образцы — воспитывать технику и вкус.
До следующей самостоятельной репетиции Вадим готовился во всем. Он просматривал дома и в библиотеке монографии художников. Ни в одной из них он не нашел мотивов, близких к сцене Лоренцо — Парис — Джульетта. Но каждая жанровая картина с острым сюжетом ему что-то давала: «Не ждали» Репина, «Неравный брак» Пукирева, «Сватовство майора» Федотова. Попалась еще репродукция очень интересной по «мизансцене» картины Энгра «Смерть Леонардо да Винчи», а также «Плоды хорошего воспитания» Грёза. Заглянул Вадим и в «Режиссерский план «Отелло», чтобы понять, как Станиславский на бумаге фиксировал мизансцены.
Польза от этой работы была большая. Он, кажется, начал разгадывать секрет, как художники выстраивают композиции. «Но ведь на сцене еще движение?..»
И вдруг сама жизнь дала конкретный толчок его фантазии.
Проходя мимо автостанции, он заметил любопытную сценку. Огромный, спортивного вида парень подсел на край скамьи и, пытаясь любезничать с маленькой, хрупкой девушкой, лез из кожи вон. Девушка отвечала ему односложно, но не дичилась, не дерзила, не отсаживалась. Она просто была вся в себе. И он решительно не знал, как пробиться сквозь этот панцирь. На другой скамье сидел пожилой человек, с книгой на коленях, которую он не читал. Глаза его смеялись. Он тоже с интересом наблюдал за этим поединком.
Вадим представил себе этих людей в костюмах Джульетты, Париса, Лоренцо. Он старался запомнить свободную позу девушки в фас к нему и заискивающий разворот парня, пытающегося заглянуть ей в глаза. Вскоре объявили о продаже билетов на очередной рейс. Девушка встала и подошла к кассе. Парень, не отставая, встал за ней. Пожилой занял очередь последним. А по существу, продолжалось то же самое.
Едва девушка отворачивалась, парень заглядывал ей в лицо с противоположной стороны. Это Вадим тоже постарался запомнить.
Как только Вадим пришел домой, он вылепил из пластилина три примитивные фигурки. Спичечными коробками обозначил скамейки и воспроизвел мизансцену на автостанции, с учетом ее обозреваемости со стороны «зрительного зала».
Затем сделал выгородку картины «У Лоренцо», проиграл ее с помощью тех же фигурок трижды. После этого он разграфил листы тетради на большие клетки, зарисовал в них мизансцены в плане, то есть вид их сверху; как у Станиславского в «Отелло», обозначил переходы — стрелками, остановки — точками; пронумеровал каждую клетку и вписал в нее реплику из пьесы.
На следующей репетиции Вадим уже не тонул.
Ребята сразу почувствовали, что он пришел с чем-то.
Он вспомнил меткий афоризм Зотова, что во взаимоотношениях с актерами режиссер должен начинать каждый день с чистой страницы. Вадим сделал вид, что на прежних репетициях никаких споров не было.
— Попробуем так: каждый будет делать свое дело. Я показываю рисунок, а вы действуете в нем, как вам удобно,— предложил Вадим.— А если у кого будет более интересное
предложение по мизансценам, покажите — я посмотрю.
Работа закипела. Вадим, конечно, не рассказывал товарищам ни о сценке на автостанции, ни о своей домашней подготовке, но время от времени мысленно обращался к тому и другому.
Бобе он постарался передать кое-что от парня на автостанции — предложил ему почаще заглядывать Джульетте в лицо, которое к тому же было скрыто капюшоном. Дашу он просил не отшатываться от Париса, спокойно вести с ним диалог, но больше обращаться к отцу Лоренцо.
Когда вернулись к выходу Джульетты, Вадим почему-то вспомнил «Не ждали» Репина, хотя ничего общего по содержанию тут не было. Воспоминание это навело на мысль, что выход Джульетты ему надо, как выражался Зотов, зацентровать: с одной стороны Антону — Лоренцо, с другой Бобе — Парису встретить ее взглядами, стоя полуспинами к зрителю, а Джульетте на пороге немного приостановиться.