ЯБЛОКО, КОТОРЫМ НАСЫТИТЬСЯ нельзя 3 страница

— Это молоко не от животных, Владимир. Молоко, перед тобой стоящее, дал кедр.

— Как кедр? Разве дерево способно молоко давать?

— Способно. Только далеко не каждое. Кедр, напри­мер, способен. Попробуй, в напитке этом многое заклю­чено. Не только плоть может питать, стоящее перед то­бою молоко от кедра. Не пей сразу всего, два или три глотка попробуй, иначе не захочешь больше есть ты ни­чего, насытившись одним.

Я выпил три глотка. Молоко было густым, с прият­ным, слегка сладковатым вкусом. Ещё от него исходило тепло, но не такое, как от подогретого коровьего молока. Непонятное, нежное тепло согревало всё внутри и, каза­лось, меняло настроение.

— Вкусное это кедровое молоко, Анастасия. Очень вкусное! А как нужно “доить” кедр, чтоб получилось та­кое?

— Не доить. Ядрышки молочные палочкой специаль­ной в ступке деревянной нужно спокойно, вдумчиво, с хорошим настроением растирать, растирать. И воды жи­вой, родниковой добавлять понемножку, так и получится молоко.

— А что, никто из людей об этом никогда не знал?

— Раньше многие люди знали, но и сейчас в деревень­ках таёжных иногда пьют кедровое молоко. В городах совсем другую пищу предпочитают, не столько полезную, сколько удобную для хранения, транспортировки, при­готовления.

— Всё правильно ты говоришь, в городах надо всё бы­стро делать. Но это молоко... надо же, какое дерево этот кедр! Один кедр может давать и орехи, и масло, и муку для лепёшек, и молоко.

И ещё многое необычное может давать кедр.

— А что необычного, например?

— Прекраснейшие духи из его эфирного масла можно сделать. Самодостаточные и целебные духи. Никакие ис­кусственные их аромат не смогут превзойти. Эфиры кед­ра собою дух Вселенной представляют, лечить способны плоть, преградою служить недоброму для человека эфиры кедра.

— Ты сможешь рассказать, как получить духи такие с кедра?

— Смогу, конечно, но ты, Владимир, ещё немножечко покушай.

Я потянулся, чтобы взять помидор, но Анастасия ос­тановила меня:

— Подожди, Владимир, не ешь так,

— Как?

— Я приготовила всего разного для тебя, чтобы ты всего сначала попробовал, чтобы он полечил тебя.

— Кто он?

— Твой организм. Когда ты всё перепробуешь, он отбе­рёт сам себе необходимое. Ты захочешь поесть отобран­ного больше. Твой организм сам определит, чего ему не хватает.

“Надо же, — подумал я, — в первый раз она изменила своим принципам”.

Дело в том, что Анастасия два раза лечила меня, ка­кие-то болячки внутри. Точно не знаю какие, но я их ощу­щал сильными болями в желудке, печени или почках. А может, во всём сразу. Боли были сильными, и таблетки обезболивающие не всегда помогали. Но я знал: приеду к Анастасии, она вылечит, у неё это быстро получается. Но на третий раз она лечить меня отказалась. Даже боль пол­ностью своим взглядом не сняла, заявила, что раз я не меняю образ жизни и не убираю то, что способствует за­болеванию, то и лечить меня нельзя, так как лечение в таком случае только вредит. Я тогда на неё сильно оби­делся и не повторял больше просьбу о лечении.

Вернувшись, всё же стал чуть меньше курить и в спирт­ном ограничиваться. Даже поголодал несколько дней. Лучше стало. И подумал тогда, что не обязательно нам каждый раз к врачу или целителю обращаться, можно и самому себя в руки взять, когда прижмёт болями. Лучше, конечно, чтоб не прижимало. До конца я сам вылечиться не смог, но и помощи у Анастасии решил не просить, а она сама, значит, согласилась.

— Ты же говорила, не будешь больше лечить и даже боль снимать.

— Боль твою больше не буду снимать. Боль — это раз­говор Бога с человеком. Но так, как сейчас, — можно, я ведь пищу тебе предлагаю, это не противоречит естеству, а им противоречит.

— Кому им?

— Тому, кто программу вредоносную для человека создаёт.

— Какую программу вредоносную? Ты о чём?

— О том, что ты, Владимир, как и большинство лю­дей, по установленной программе питаешься. Очень вред­ной программе.

— Может, кто-то и питается по программе. Много их, разных для похудения, для пополнения. Но я питаюсь, как сам хочу. Я даже не читал ни одной программы. При­хожу в магазин и выбираю сам, что понравится.

— Это так, ты выбираешь, придя в магазин, но выби­раешь строго из предлагаемого магазином.

— Ну да... В магазине всё сейчас удобно расфасовано, упаковано. Конкуренция потому что большая, все стара­ются покупателю угодить, всё для удобства покупателя делают.

— Считаешь, для удобства покупателя всё сделано?

— Да, а для кого же ещё?

— Все системы технократического способа существо­вания всегда работают только на себя, Владимир. Разве это тебе удобно получать перемороженные, законсерви­рованные продукты, наполовину убитую воду? Разве твой организм определил ассортимент находящихся в магази­не продуктов?

Система технократического мира взяла на себя функ­цию обеспечивать тебя жизненно необходимым. Ты с этим согласился, доверился ей полностью, и даже задумываться перестал, всё ли необходимое тебе предоставлено.

— Но живём же мы, не умираем от этих магазинов.

— Конечно, ты ещё живёшь. Но боль! Откуда боль твоя? Подумай, откуда боль у множества людей? Болез­ни, боль противоестественны для человека, они есть след­ствие порочного пути. Сейчас ты в этом убедишься сам. Перед тобой лишь небольшая часть лежит для человека, сотворенного Божественной природой. Всего попробуй по чуть-чуть, понравившееся заберёшь с собой. Три дня достаточно, чтоб победить твои болячки травинкам ма­леньким, которые ты сам и отберёшь.

Я понемногу пробовал всего, пока Анастасия говори­ла. Некоторые пучки из трав безвкусны были, другие на­против, ещё хотелось есть. Потом Анастасия, перед моим уходом, понравившееся за обедом в сумку мою поло­жила. Их ел три дня. И боль прошла совсем.

ОНИ СПОСОБНЫ

Мир менять?

— Почему-то так получается, Анастасия, что, когда ты говоришь о своих прародителях, всегда больше рас­сказываешь о матерях, о женщинах. О мужчинах, своих отцах, — почти ничего. Как будто твои отцы не значимы все в вашем роду были. Или ты, твой генетический код или луч тебе не позволяет видеть, чувствовать своих пра­родителей по отцовской линии? Даже обидно за мужчин, отцов твоих.

— Деяния отцов своих, как мамочек, что в прошлом жили, я также могу чувствовать и видеть, коль захочу. Но далеко не все деяния своих отцов понять способна. Определить значенье их для дней сегодняшних, для всех людей и для себя.

— Ты расскажи мне хоть об одном своём отце, чьи дей­ствия понять не можешь до конца. Ты женщина, тебе труд­нее понимать мужчин. Мне будет легче, я мужчина. Если пойму — тебе смогу помочь понять.

— Да, да, конечно, я расскажу тебе о том своём отце, что смог познать, производить субстанции живые, по силе большие, чем всё оружие сегодняшнего дня и будущие. Пред ними рукотворное ничто не может устоять, они спо­собны мир менять земной, уничтожать галактики иль создавать миры иные.

— Вот это да! А где эта штуковина сейчас?

— Её способен каждый человек земной произвести, если поймёт, почувствует... Египетским жрецам часть тай­ны передал отец. Вот и сейчас, сегодня правители земные в государствах правят по схеме, механизму тех жрецов. Всё меньше смысл и механизм правленья понимают. Не совершенствовался он, а деградировал с веками.

— Постои, постой, по-твоему, выходит, что сегодняш­ние президенты управляют странами по схеме или по указ­ке древних жрецов Египта?

— С тех пор существенного ничего в схему правления не привносил никто. Осмысленности механизма правле­ния сообществом людей сегодня нет у государств земных.

— Так просто в этом убедиться трудно, ты по порядку всё попробуй расскажи.

Попробую всё по порядку рассказать, а ты понять попробуй.

* * *

Десятки тысяч лет назад, когда мир не познал ещё ве­личие Египта, когда ещё такого государства не существо­вало, людское общество на множество разделено было племён. Отдельно от людского общества по своим зако­нам семья жила, мой праотец, прамамочка моя. Всё, как в первоистоках, как в раю, на их полянке окружало. Два солнца было у красавицы прамамочки моей. Одно то, что светило, всем лучом восхода пробуждая к жизни, второе — её избранник.

Всегда вставала первою она, в реке купалась, согрева­лась светом восходящим, свет радости сама всему дарила и ждала. Ждала, когда проснётся он, её любимый. Он просыпался, первый взгляд его она ловила. Когда встре­чались взгляды их, всё окружающее замирало. Любовь и трепет, негу и восторг пространство с восхищением в себя вбирало.

В заботах радостных день проходил. Задумчиво смот­рел отец всегда, как солнце опускалось пред закатом, потом он пел.

Она с восторгом затаённым пению внимала. Ещё тог­да не понимала промамочка моя, как в песнь вплетённые слова формировали образ новый, необычный. О нём всё чаще ей хотелось слушать, и, словно чувствуя желание прамамочки, отец пел всякий раз, черты всё ярче необычные рисуя. Незримо образ стал меж ними жить.

Однажды, утром пробудившись, мой праотец не встре­тил, как обычно, взгляд любви, не удивился он. Спокой­но встал и по лесу пошёл. В укромном месте увидел он притихшую прамамочку мою.

Она одна стояла, прислонившись к кедру. Притихшую, за плечи взял её отец. Она взгляд повлажневший на него не подняла. Он прикоснулся пальцами слегка к слезинке, по щеке из глаз сбегавшей, и нежно ей сказал:

— Я знаю. Ты думаешь о нём, любимая моя. Ты ду­маешь о нём, в том не твоя вина. Незрим мной сотворён­ный образ. Незрим, но более любим тобой, чем я. В том не твоя вина, любимая моя. Я ухожу. Теперь я к людям ухожу. Я смог познать, как образы прекрасные творятся. О том я людям расскажу. Что знаю я, познать другие смо­гут. И образы прекрасные в сад первозданный приведут людей. Субстанций образов живых нет ничего сильнее во Вселенной. Даже любовь твою ко мне смог образ, сотво­рённый мною, победить. Теперь я образы великие смогу творить. И будут людям образы служить.

Дрожали плечи у прамамочки моей, и голос задрожав­ший прошептал:

— Зачем? Ты, мой любимый, сотворил любимый мною образ. Он незрим. А зримый ты уходишь от меня. Наше дитя уже шевелится во мне. Что расскажу ему я об отце?

— Мир будут образы прекрасные прекрасным сотворять. Образ отца взрослеющий наш сын себе представит. Если достойным образа, представленного сыном, я стать смогу, то сын меня узнает. Коль недостойным буду пред­ставления его, останусь в стороне, чтоб не мешать стрем­лению к прекрасному, к мечте.

Непонятый прамамочкой, он уходил, мой праотец. Шёл к людям. Шёл с открытием великим. Шёл для всех будущих сынов своих и дочерей, в стремленьи мир для всех прекрасным сотворить.

НЕОБЫЧНАЯ СИЛА

В те времена между собою враждовали племена жи­вущих на земле людей. И в каждом племени стремились побольше воинов взрастить. И среди воинов невзрачными считались те, кто к земледелию, к поэзии стремился. И были в каждом племени жрецы. Они людей пугать стре­мились. Но цели ясной не имели, испуг других им утеше­нием служил. И тешил каждый самолюбие своё тем, будто большее, чем все, от Бога получил чего-то.

Из нескольких племён мой праотец поэтов смог со­брать, жрецов. Всего их было девятнадцать человек, один­надцать певцов-поэтов, семь жрецов, мой праотец. В уеди­нённом и пустынном месте собрались они.

Группа певцов сидела скромно, напыщенно жрецы от­дельно восседали. Мой праотец им говорил:

“Вражду и войны можно прекратить племён. В еди­ном станут государстве жить народы. В нём справедли­вым будет вождь, и каждая семья от бед войны избавится. Друг другу люди станут помогать. Сообщество людское свою дорогу в первозданный сад найдёт”.

Но над отцом жрецы вначале посмеялись, говоря ему:

“Кто же захочет власть свою отдать другому добровольно? Чтобы в единое все племена собрать, сильнейшим кто-то должен стать и победить других, а ты ведь хочешь, чтобы не было войны. Наивна речь твоя. Зачем призвал нас, несмышленый странник?”. И собрались жрецы уйти. Отец остановил словами их такими:

— Вы — мудрецы, и мудрость ваша нужна, чтобы за­коны для людского общества создать. Я силу могу дать такую каждому из вас, что ни одно оружие, рукою сот­ворённое людской, ему противостать не сможет. Когда использовать во благо будете его, всем к цели, к истине, к счастливому восходу оно прийти поможет. Когда вла­деющий им возжелает в неблагостном намереньи с людьми сразиться, погибнет сам.

О необычной силе весть жрецов остановила. Старей­ший жрец и предложил отцу:

— Коль ты знаком с какой-то силой необычной, нам скажи о ней. И если действенна она, способна государ­ства строить, останешься средь нас в том государстве жить. Совместно будем мы творить законы общества людского.

— Затем к вам и пришёл, чтоб рассказать о силе не­обычной, — всем отец ответил, — но перед этим вас про­шу назвать правителя из всех известных вам. Правителя, который добр, не алчен, в любви живёт с семьёй своей и о войне не помышляет.

Ответил старый жрец отцу, что есть один правитель, который всех сражений избегает. Но племя малочислен­но его, в нём не стремятся воинов прославить, и потому немногие в нём воинами стать стремятся. А чтоб сраже­ний избежать им, часто стан приходится менять и коче­вать, другим места пригодные для жизни оставлять, на неудобицах самим селиться. Егип вождя того зовут.

— Египтом то государство будет зваться, — сказал отец. — Три песни вам спою. Певцы-поэты, в разных пле­менах запойте песни эти людям. И вы, жрецы, среди лю­дей Египта поселитесь. Из разных мест к вам будут семьи приходить, их встретьте добрыми законами своими.

Отец три песни спел собравшимся. В одной он образ справедливого правителя создал, назвав его Египтом. Другой был образ сообщества счастливого людей, живу­щих вместе. А в третьей — образ любящей семьи, детей счастливых в ней, отцов и матерей, живущих в необыч­ном государстве.

Обычные, всем ранее знакомые слова в трёх песнях были. Но из них фразы строились такими, что слушающие с затаенными дыханьями внимали им. Ещё мелодия зву­чала голосом отца. Она звала, манила, увлекала и созда­вала образы живые.

Ещё Египетского государства не существовало наяву, ещё не воздвигались его храмы, но знал отец, всё явится следствием того, к чему мысль человека и мечта, в единое сливаясь, призывали. И вдохновенно пел отец, познав­ший силу необычную, что подарил для каждого великий наш Творец. И пел отец, владевший силой той, что чело­века отличает от всего, что власть ему даёт над всем, что позволяет человеку назваться сыном Бога и творцом.

Певцы-поэты, вдохновением пылая, три песни пели в разных племенах. Людей собою образы прекрасные влек­ли, и люди шли из разных мест в Египта племя.

Через пять лет всего из небольшого племени Египет­ское государство возродилось. Все остальные племена, что некогда значимее других считались, попросту распались. И ничего правители воинственные сделать не могли про­тив распада. Их власть слабела, исчезала, их что-то по­беждало, но не было войны.

Привыкшие в материи сражаться они не ведали, как образы над всем сильны, те образы, которые душе людс­кой по нраву, те образы, которые влекут сердца.

Пред образом, даже одним, но искренним, незамутнён­ным постулатом меркантильным, бесполезны войска зем­ные, копьём вооружённые или любым иным оружием смертоносным, повержены окажутся войска. Пред обра­зом войска бессильны.

Египетское крепло государство, разрасталось. Его пра­вителя жрецы назвали фараоном. Жрецы, уединившись в храмах от людской суеты, законы создавали, им следо­вать правитель фараон обязан был. И каждый житель ря­довой их исполнял с желаньем. И каждый жизнь свою равнять по образу стремился.

И в главном храме, средь жрецов верховных, отец мой жил. И девятнадцать лет жрецы ему внимали. Науку высшую из всех наук стремились познавать, как образы великие творятся. Отец всё искренне стремился расска­зать, благим намереньем пылая. Познали всю науку или часть её жрецы — теперь неясно, да и смысла не имеет уточнять.

Однажды, через девятнадцать лет, верховный жрец собрал к себе приближённых жрецов. Они входили чин­но в главный храм, в который доступа даже для фараона не было.

Верховный жрец на троне восседал, все остальные ниже сели. Улыбчивый отец среди жрецов сидел. В задумчи­вости весь в себя ушёл, очередную песню создавая, рисуя образ новый в ней, иль может, старый укрепляя.

Верховный жрец собравшимся сказал:

— Великую науку мы познали. Всем миром позволяет управлять она, но чтобы власть наша была над всем на­вечно, из этих стен даже крупицы знания о ней нельзя отдать. Мы свой язык должны создать и изъясняться меж собою будем им, чтоб даже невзначай никто из нас не мог проговориться.

Трактатов множество в века на разных языках в народ отправим. Пусть все дивятся, думают, что всё мы изла­гаем. И будем излагать мы множество наук чудесных и открытий разных так, чтобы от главного всё дальше ухо­дили простолюдины и правители. А мудрецы в грядущих пусть веках трактатами мудрёными, науками других ди­вят. От главного при этом удаляясь сами, и других от главного подальше уведут.

— Пусть будет так, — с верховным согласились все. Отец один молчал.

И жрец верховный продолжал:

— Ещё один вопрос нам нужно разрешить немедля. За девятнадцать лет ученья постигли мы, как образы тво­рятся. Любой из нас теперь способен образ сотворять, который может мир менять, разрушить государство или укрепить, — и всё ж загадка остаётся. Сказать мне может кто-нибудь из вас, всё ж почему, по силе разный у каж­дого творится образ? И почему по времени мы долго так творим? — жрецы молчали. Никто ответ не знал. Верхов­ный продолжал, слегка возвысив голос, и посох в его руке от напряжения дрожал, когда верховный всем сказал:

— Меж тем средь нас один способен быстро образы творить, и сила их непревзойдённой остаётся. Всех нас он девятнадцать лет учил, но недосказанное остаётся. Все мы сейчас понять должны, что меж собою не равны. Не важен сан, каким из нас кто обладает. Пусть каждый знает, среди нас один над всеми может властвовать незримо, тайно. Он волен силой образа, что сотворить способен, возвеличить каждого или убить. Один способен госу­дарств судьбу решить. Я, жрец верховный, властью, дан­ной мне, способен поменять соотношенье сил. Закрыты двери храма, в котором мы сейчас сидим. Снаружи вер­ная охрана без приказа моего дверь не откроет никому.

Жрец верховный с трона встал, медленно ступая и по­сохом стуча по плитам каменным, пошёл к отцу, посере­дине зала вдруг остановился и, глядя на отца, сказал:

— Сейчас ты выберешь из двух один свой путь. Вот первый. Сейчас для всех ты тайну силы образов своих рас­кроешь, расскажешь, как и чем они творятся, и тогда объявлен будешь ты жрецом после меня вторым и ста­нешь первым, когда я уйду. Перед тобой живущие все будут преклоняться. Но если тайну не раскроешь нам свою, перед тобой второй предстанет путь. Ведёт он только в эту дверь.

Жрец указал на дверь, ведущую из зала храма в баш­ню, в которой не было ни окон, ни вторых дверей наруж­ных. У башни той высокой с гладкими стенами площад­ка наверху была, с неё раз в год в определённый день пе­ред собравшимся народом пел отец или иной какой-то жрец.

Верховный, указывая отцу на дверь, что вела в эту башню, ещё добавил:

— Ты в эту дверь войдешь и никогда не выйдешь из неё. Я дверь замуровать приказ отдам, лишь маленькое в ней окошечко оставить прикажу, через него ты будешь пищи минимум иметь на каждый день. Когда настанет время, и у башни соберутся люди, ты на высокую пло­щадку выйдешь к ним. Ты выйдешь, только петь не бу­дешь, образы творя. Ты выйдешь, чтоб тебя народ уви­дел и не поселилось беспокойство в нём, и кривотолки не возникли от исчезновенья твоего. Ты можешь только по­приветствовать народ словами. Когда посмеешь песню спеть творящую, то даже за одну не будешь пищи полу­чать, воды, три дня. За две — шесть дней ни пищи, ни воды ты не получишь, сам назначишь смерть свою. Те­перь решай из двух какой сам выбираешь путь?

Отец спокойно с места встал своего. В лице его ни страха, ни упрёка не было, лишь грусть слегка морщинкою легла. Он вдоль сидящих в ряд жрецов прошёл, в глаза им каж­дому взглянул. И в каждой паре глаз познанья жажду ви­дел. Познанье, но и алчность были в каждой паре глаз. Отец к верховному жрецу вплотную подошёл и посмот­рел ему в глаза. Суровых, алчностью горящих, седой жрец глаз не отводил, о камни посохом ударил, сурово повто­рил отцу в лицо, брызжа слюною:

— Быстрей решай, какой из двух ты выбираешь буду­щего путь.

Отец без страха в голосе, упрёка ему спокойно отвечал:

— По воле, может быть, судьбы я выбираю полтора пути.

— Как можно выбрать полтора, — жрец закричал, — ты посмеяться смеешь надо мной, над всеми, кто сейчас в великом храме!

Отец к двери, ведущей в башню, подошёл и, повернув­шись, всем ответил:

— Смеяться, обижая вас, поверьте, я не мыслил. По вашей воле я в башню навсегда уйду. Перед уходом тайну всем открою, как смогу и знаю, мой ответ мне путь второй не принесёт. Вот потому и получается, что выбрал полтора пути.

— Так говори! Не медли, — голоса вскочивших с мест жрецов под сводами звучали. — Тайна где?

— Она в яйце, — спокойно прозвучал ответ.

— В яйце? В каком яйце? О чём ты, поясни? — отца собравшиеся вопрошали, и он собравшимся ответ давал.

— Яйцо от курицы цыплёнка курицы взрастит. Яйцо от утки возродит утёнка. Яйцо орлицы миру принесёт орла. Кем ощущаете себя, то и от вас родится.

— Я ощущаю! Я творец! — верховный прокричал вдруг жрец. — Скажи, как всех сильнее образ сотворить?

— Неправду ты сказал, — отец жрецу ответил, — не веришь сам тому, что говоришь.

— Тебе откуда может быть известно, сколь силы вера у меня?

— Творящий никогда просить не станет. Творящий отдавать способен сам. Просящий ты, а это значит, ты в скорлупе неверия...

Отец ушёл, за ним закрылась дверь, потом замуровали вход, приказу следуя верховного жреца. В отверстие не­большое раз в день передавали пищу для отца. Та пища скудною была, и не всегда ему воды давали вдоволь. А перед днём, когда собраться перед башнею народ был должен, чтобы услышать песни новые и сказы, три дня отцу не подавали пищу, ему давалась лишь вода. Так при­казал верховный жрец, приказ первоначальный свой из­менив. Так приказал, чтобы ослаб отец и песню новую творящую собравшимся не спел.

Когда народу множество пред башней собралось, отец к народу на площадку башни вышел. Он весело смотрел на ждущую толпу. Ни слова не сказал он людям про свою судьбу. Просто запел. Песнь голосом ликующим лилась, формировался образ необычный. Народ ему собрав­шийся внимал. Песнь завершил свою отец и сразу новую начал.

Пел целый день стоящий наверху певец. Когда день близился к закату, он всем сказал: “С рассветом новым новые услышите вы песни”. И пел собравшимся отец на второй день. Народ не знал, что и воды уже певец, в тем­нице живущий, от жрецов не получал.

Слушая рассказ Анастасии о её далёком праотце, мне захотелось услышать и хоть одну из песен, которые он пел, и я спросил:

— Анастасия, если ты вот так в деталях можешь вос­производить все сцены из жизни своих прародителей, то ты и песню можешь, значит, спеть? Ту песню, которую людям пел твой прародитель с башни.

— Все песни эти слышу я сама, но перевод доподлин­ный их невозможен. Не хватит многих слов. Да и за мно­гими словами смысл сейчас другой. К тому же ритм по­эзии, тогда звучащей, трудно сегодняшними фразами создать.

— Как жаль, хотелось мне услышать песни те.

— Владимир, ты услышишь их. Они воскреснут.

— Как воскреснут? Ты ж говоришь, что невозможен перевод.

— Доподлинно перевести нельзя. Но можно новые соз­дать, такие же по духу и по смыслу. Их барды создают сейчас, используя знакомые для всех слова сегодня. Одну, последнюю, что пел тогда отец, ты уже слышал.

— Я слышал? Где, когда?

— Тебе её бард из Егорьевска прислал.

— Он много присылал...

— Да, много, среди них одна похожа очень на ту, пос­леднюю...

— Но как могло произойти такое?

— Преемственность есть у времён.

— А что же это за песня, в ней слова какие?

_ Сейчас поймёшь. Всё по порядку расскажу.

_

КОГДА ОТЦЫ

Поймут...

На третий день с рассветом поднялся на площадку вновь отец. Он улыбался, на толпу людей смотрел. Гла­зами всё искал в толпе кого-то. Ему бродячие певцы при­ветственно махали и поднимали инструменты свои вверх, и струны инструментов трепетали под руками вдохновен­ными певцов. Отец им улыбался и всё внимательнее об­водил толпу глазами. Увидеть сына своего хотел отец. Увидеть сына, рождённого любимой девятнадцать лет назад в лесу. Вдруг из толпы к нему донёсся голос звон­кий, молодой:

— Скажи, поэт великий и певец. Ты наверху стоишь над всеми высоко. Я здесь внизу, но почему мне кажется, ты будто близкий мне, как будто мой отец?

И диалог двоих услышали все люди:

— Что ж ты, юнец, отца не знаешь своего? — спросил певец с высокой башни.

— Мне девятнадцать лет, не видел я отца ни разу. Мы с матерью моей одни живём в лесу. Отец ушёл от нас до появленья моего.

— Скажи мне, юноша, вначале, каким ты видишь мир вокруг?

— Прекрасен мир рассветным днём и на закате дня. Чудесен и многообразен он. Но портят люди красоту зем­ную, страдания друг другу причиняют.

С высокой башни голос отвечал:

— Ушёл отец от вас, быть может, потому, что стыдно стало пред тобой ему за мир, в который он тебя приво­дит. Ушёл отец твой, чтоб сделать весь мир прекрасным для тебя.

— И что же, верил мой отец, что он один сумеет мир переиначить?

— Наступит день, и все отцы поймут, что именно они за мир в ответе, в котором дети их живут. Наступит день, и каждый осознает, что прежде чем дитя любимое в мир привести, необходимо мир счастливым сделать. И ты о мире должен думать, в котором будет твоё чадо жить. Скажи мне, юноша, как скоро твоя избранница должна родить?

— Нет у меня избранницы в лесу. Там мир прекрасен, множество друзей. Но не знаком я с той, которая захочет пойти за мной в мой мир, а я его оставить не могу.

— Что ж, пусть пока ещё не видишь ты избранницу прекрасную свою, зато есть время у тебя для будущего вашего ребёнка мир хоть немножко радостнее сделать.

— К тому стремиться буду, как и мой отец.

— Ты не юнец уже. В тебе течёт кровь молодца, поэта будущего и певца. О мире расскажи своём прекрасном людям. Давай с тобою вместе мы споём. Вдвоём споём, о будущем, прекрасном мире.

— Кто сможет петь, когда звучит твой голос, поэт ве­ликий и певец?

— Поверь мне, юноша, и ты так сможешь петь. Я строку первую, вторую — ты. Только смелее подпевай, поэт.

Отец запел с высокой башни. Над головами у собрав­шихся людей эхом подхваченный летящий голос, ликуя, выводил строку:

Я встаю, мне рассвет улыбается...

А из толпы, внизу стоящей, вдруг чистый, звонкий го­лос ещё несмело продолжал:

Я иду, а мне птицы поют...

И за строкой отца строка звучала сына, а иногда в еди­ное сливались голоса, и песня звонкая о радости звучала:

Этот день никогда не кончается

Всё сильней и сильней я люблю.

Уж осмелевший юноша с отчаянным восторгом песню продолжал:

Лёгкой походкой по солнца дороге

Выйду я в рощу Отца,

Вижу тропу, но не чувствую ноги,

Счастью не видно конца.

Помню, что всё это раньше я видел:

Небо, деревья, цветы.

Взгляд был другой, весь в тоске и обиде,

Ну, а теперь везде Ты!

Всё то же самое, звёзды и птицы,

Только иначе смотрю:

Нет больше грусти,

Не знаю, как злиться,

Люди, я всех вас люблю!

Певец на башне пел всё тише, и вскоре голос с башни замолчал. Певец на башне покачнулся, но устоял и улыб­нулся людям. И до конца внимал, как голос его сына всё крепчал! Сына-певца, стоявшего внизу.

Когда оконченною песня та была, отец, стоящий на площадке башни, людям помахал рукой, прощаясь. От глаз людских чтобы укрыться, на пять ступенек лестни­цы, ведущей вниз, спустился. Слабеющий, сознание те­ряя, он до предела напрягал свой слух. Потом услышал, ветерок донёс слова, что его сыну, юноше-певцу, краса­вица шептала пылко молодая: “Позволь мне, юноша, позволь... Я за тобою, я с тобою в мир прекрасный твой войду...”.

На каменных ступенях башни замурованной терял сознание и умирал с улыбкою отец. С последним вздохом губы прошептали: “Продлится род. В кругу детей счаст­ливых будь счастлива, любимая моя”. Сердцем услышала прамамочка его слова. Потом слова из песни двух моих отцов в тысячелетиях поэты повторяли. Сами собой в поэтах разных стран, времён слова из песни той и фразы нарождались. На разных языках они звучали. Слова простые истину несли, сквозь постулаты прорывались. Вот и сегодня вновь звучат они. Кто расшифрует строки их, но не умом, кто своим сердцем осознает, тот многое из мудрости познает.

— А в других песнях, что пел отец твой с башни, был какой-то смысл? Зачем он жизнь за песни отдавал?

— Отец, Владимир, в песнях своих много образов соз­дал. Они потом построили и сохраняли долго государ­ство. Жрецы, потомки первых тех жрецов, с их помощью религий множество создали, захватывали в разных стра­нах власть. Лишь только одного жрецы не знали, когда использовали образы с корыстной целью. Жрецы не зна­ли, как навсегда, навечно образы себе служить заставить. Теряли силу образы у тех, кто их стремился собственной гордыне подчинить. Кто...