Послеразводный кризис в объектоотношении к отцу

С этой точки зрения участие ребенка в конфликтных отношениях родителей после развода обычно более пассивно. Он кажется не преступником, а жертвой. Аффекты его поведения направлены на его намерения и функционали-зируются намерениями родителей. Намерения же ребенка направлены на обратимость или ограничение разлуки и присущих ей чувства боли и страха. Между тем мы уже много узнали о переживаниях развода ребенком для того, чтобы убедиться в том, что это только половина правды. Но не только душевные волнения родителей противоречивы. Y большинства детей, контрастируя с их любовью к обоим родителям и их желаниями воссоединения, наблюдаются мощные тенденции, движущиеся в обратном направлении, а именно, в направлении исключения не несущего опеки родителя, сказать проще — отца.

Мы уже говорили подробно о страхе, испытываемом ребенком из-за освобождающихся агрессий по отношению к матери, которую он тем не менее любит, и о том, как этот страх делает его (еще более) зависимым от матери. Но он может значительно уменьшиться, если агрессивность будет передвинута на отсутствующий и жизненно менее важный объект.

Большинство страхов, которые переживают дети в своих первичных объектоотношениях, вызвано тем, что им грозит непосредственная опасность со стороны «злой» части родителей или родителей, ставших злыми. Эти страхи происходят из (селективного) восприятия родительского поведения, а также из фантазии и собственного проектирования. Концентрация (представляемой себе) опасности на отсутствующем родителе дает ребенку возможность чувствовать себя увереннее с постоянно присутствующим. Это передвижение страха (СНОСКА: Интересно, что в условиях развода первичные объекты, т.е. отец или мать, могут приобрести все свойства фобического объекта), благодаря воздействию проективных механизмов обороны («я ожидаю/опасаюсь получить от тебя то, что я сам хотел тебе причинить/причинил»), является также непосредственным результатом передвинутой агрессивности.

Чувство вины, которое развивают в себе дети в связи с разводом, может заставить возрасти особые страхи расплаты, направленные на отца. У мальчиков большую роль играют активированные эдиповы фантазии вины (отнять у папы маму, выжить отца, желать, чтобы тот исчез). У девочек чувство вины больше вращается вокруг лояльности, которую они (тем, что остаются с матерью) выказывают матери. Страхи, испытываемые многими девочками по отношению к отцу в эдиповом и постэдиповом возрасте, можно сравнить со страхами перед местью обманутого любовника.

Опекающий родитель, итак, чаще всего мать, порой становится (также) ненавидимым по той причине, что она отослала отца прочь, отняла у него ребенка, но отец является покинувшим, тем, кто в действительности позволил отослать себя прочь без того, чтобы — в силу своей любви к ребенку — противостоять разлуке. Таким образом, большая часть нарцисстической обиды, которую испытывают дети в ходе развода, исходит от отца. Чем больше удается ребенку уговорить себя, что он отца не так уж и любил, что без него тоже может быть хорошо, что тот, собственно, плохой человек и надо быть как раз довольным, что его больше нет, тем меньше будет обида.

Некоторые дети, наоборот, сохраняют обиду в своем сознании и не могут простить ее отцу (часто на протяжении всей жизни). И они также являются покинутыми любовниками и мстят за позор оказаться покинутыми.

Иногда стремления, (позитивно) направленные на мать, могут быть обращены на отца. Так, эдипово чувство вины мальчиков является только обратной стороной желания жить с матерью вдвоем. Идентификация ребенка с матерью тоже может привести к тому, что он отказывается от отца.

Эти и другие мотивы образуют мощные противоположные течения против любви отца, против его важной роли для идентификации ребенка, против того его значения, которое должно защищать ребенка от сверхвласти матери и т.д. Психодинамическая проблема состоит в том, что развитые против отца раздражения, которые должны были бы служить преодолению обиды, чувства вины и страхов, на самом деле обостряют психические проблемы ребенка. Часто дети колеблются между горячей любовью и ненавистью. Проблема, с которой приходится бороться большинству детей, заключается в том, что передвижение агрессивности на отца хотя успокаивает и предохраняет объектоотношение к матери, тем не менее оно обостряет нарцисстические конфликты: «примиренные» отношения с матерью усиливают ее власть, заставляют ребенка чувствовать себя маленьким и полностью предоставленным в ее власть (а мальчики чувствуют себя не по-мужски или «лишенными мужественности»), из-за чего снова возрастает потребность в защищающем, придающем силу «третьем» объекте, отце. У других же детей можно наблюдать, что хотя чувство вины и проецируемые или передвинутые на отца страхи образуют сильную отвращающую тенденцию, но тем не менее своего рода контрфоби-ческое противодвижение порождает ее комбинацию, в которой дети пытаются доказать, что опасности не существует и (или) пытаются примириться с отцом. Обе попытки в большинстве своем обречены на неудачу, потому что «опасность» отца исходит не из реального опыта отношений ребенка, а из того обстоятельства, что она постоянно вновь «выстраивается» самим ребенком в ходе его продолжающихся конфликтных объектоотношений с матерью. Особенно явно эти изнурительные амбивалентные конфликты проявились в поведении шестилетнего Николауса. Николаус в своем поведении по отношению к матери показывал, что он в большой степени идентифицирует себя с отцом, постоянно говорил о нем, рисунки, сделанные в детском саду, намеревался подарить отцу, и постоянно спрашивал по телефону, когда тот опять придет. Тем не менее в условленные дни посещений он прятался за диваном и не желал уходить с отцом из дому, кричал, когда мать хотела оставить его одного с отцом и даже часто бывал по-настоящему болен. Это были не просто проблемы разлуки и перестройки, о которых мы говорили выше (ср. л. 9.1; 9.2), а, как показало обследование, — массивные страх и ярость, направленные на отца, которые особенно проявлялись, когда отношения с ним (тем не менее глубоко желанные) должны были стать «серьезными». При помощи такой дистанции он был в состоянии сохранять триангулярное равновесие. Но не только страх перед отцом делал дни посещения такими опасными. Уход матери (или от матери) активировал выросшие в ходе развода и послеразводного кризиса опасения потерять (также) и мать. Было очевидным, что в повседневной жизни с матерью ему удавалось совладать с частью этих страхов: он контролировал их настолько, насколько это было в его силах, кроме того, ему легко удавалось осознать, что можно временно отказаться от общения с человеком, если ты знаешь, что он у тебя все еще есть; на верной дистанции времени и места он мог фантазировать себе отца как полноценный эрзац-объект и, наконец, идентификация с отцом давала ему часть силы и независимости по отношению к матери (хотя идентификация эта и была еще — или уже — недостаточно сильна, чтобы в действительности поддерживать с отцом контакт). Если мать удалялась, мальчика обуревал страх, что она может больше не вернуться. Итак, на примере Николауса мы видим, как связаны между собой амбивалентные конфликты ребенка в его объектоотноше-нии к обоим родителям, как тяжело бывает ребенку одновременно осознать мотивы:

* удовлетворения (либидинозных, агрессивных и нар-цисстических) потребностей;

* уверенности (обороны против угрожающих опасностей) ;

* продолжения (первично либидинозных) отношений к матери и к отцу.

Не у всех детей, конечно, амбивалентные конфликты по отношению к отцу раскрываются так открыто, как у Николауса; часто они остаются полностью скрытыми (имеется в виду внешнее поведение) от постороннего наблюдателя, что зависит также в основном от качества отношений между матерью и отцом. Как правило, в условиях, когда мать представляет собой первичный, а отец вторичный объект, дети, что касается отца, перед лицом угрожающих конфликтов чаще прибегают к (моментальному или постоянному) подчинению и приспособлению, чем в конфликтах, относящихся к персоне матери. Таким образом может создасться впечатление, что послеразводный кризис (регрессии, деструктуризация) в основном направлен только на объекто-отношения к матери, в то время как отношение к отцу из-за его (частичного) выпадения или из-за потери его освобождающей и выравнивающей функции триангулирования становится более весомым. Вначале я тоже разделял этот взгляд (СНОСКА: Figdor, 1988). Следуя этому, манифестный отказ от отца надо было бы понимать либо как (спонтанную) реакцию переживаний, либо, если он столь часто развивается лишь по прошествии определенного времени после развода, — как посттравматический симптом, который служит обороне против первичных конфликтов объектоотношений или страхов, направленных на мать. Однако в последнее время мне представилась гораздо большая возможность изучения отношений ребенка и отца в непосредственно послеразводный отрезок времени путем контактов с разведенными отцами, и я на основе нового опыта склоняюсь к выводу, что данный (посттравматический) отказ от отца конституционирует механизмы обороны (перенос, проекция, отрицание, см. выше) уже перед посттравматическим разрешением конфликта и в результате становится действующим во время (острого) послеразводного кризиса. Во всяком случае (позитивное) значение отца остается (все еще) настолько большим, что это создает новое дополнительное поле психических конфликтов. Если это верно, то направленный на отца амбивалентный конфликт является своего рода «меж-симптомом», который тем не менее не уменьшает, а, наоборот, обогащает страхи, активированные в ходе после-разводного кризиса. Или, иначе говоря, послеразводный кризис характеризуется обострением психических конфликтов ребенка в его объектоотношении к матери и к отцу.

Отказ от отца как особый вариант посттравматической симптоматики

Если окружающие не в состоянии оказать ребенку достаточную помощь, которая позволила бы ему, хотя и с болью, но без больших срывов личности, преодолеть развод (гл. 1), то «Я» ребенка прибегает к подсознательным механизмам обороны, которые, так сказать, временно кладут конец кризису, длящемуся порой недели, месяцы, а иногда и больше года, и вместе с тем опасной психической деструктуризации (гл. 2 и 3). «Посттравматической обороной» ребенок в известной степени переносится из психического хаоса после-разводного кризиса в собственное воссоздание. Путем процессов вытеснения, изменений влечений и схемы восприятия ребенок строит модифицированную систему себя-объекта и репрезентации отношений, новую сравнительно лишенную страхов «картину мира», которая обещает быть жизнеспособной. Подобное равновесие, конечно, достигается путем более или менее больших жертв со стороны «психического здоровья» или со стороны шансов развития и это могут быть невротические симптомы, ограничение способности к переживаниям и других функций «Я», (например, потеря или односторонность в познавательных и интеллектуальных способностях) , другие укрепленные черты характера, и прежде всего повышенная диспозиция реагирования на трудные ситуации в дальнейшей жизни тяжелыми психическими заболеваниями и (или) потерей душевного равновесия.

Жизнь человека, и особенно ребенка, раскрывается в рамках (реальных и внутренних) отношений. Это действительно, конечно, и для (в широком смысле) невротических образований. Возьмем, например, подчиненность в качестве примера одного из невротических симптомов или невротического образования характера. Она проявляется (также) и тогда, когда часть ненависти, появившейся, например, в результате соперничества или отвергнутой любви, направляется против собственной персоны («я ничего не стою; я не могу сравнить себя с ним (с нею) и поэтому я не имею права ничего желать») и, с другой стороны, превращается в чрезмерное восхищение и переоценку объекта. Подчиненность метит, однако, и определенный образец объектоотношений, который в качестве вида внутренней модели применяется к различным объектам, переносится на них. У каждого человека есть определенное (часто очень ограниченное) число внутренних образцов объектоотношений, которые тесно связаны между собой. Нередко они имеют также оборонительную функцию. Так, подчиненность защищает от опасности как перед собственной агрессивностью, так и перед агрессивностью объекта. В определенных обстоятельствах отклонение объекта или обрыв отношений кажутся ребенку единственно возможным или наиболее приемлемым способом преодоления страха. Развитие подобного симптома или невротического образца объектоотношения можно себе представить в следующей упрощенной форме: прежде всего ребенок любит своего папу, но он также испытывает печаль и ярость по отношению к нему, потому что тот его покинул. Если он время от времени с ним встречается, то это примиряет его. Таким образом он получает также что-то от отца. Эти чудесные часы он не хочет портить упреками и агрессиями — он забывает о них на эти несколько часов или два дня, проведенных вместе. В промежутках же такое забывание становится все труднее осуществлять. От отсутствующего отца едва ли ребенок получает что-то, что могло бы смягчить его разочарование и гнев. К этому добавляются проблемы с мамой, страх, что она тоже может уйти, разочарование и гнев по тому поводу, что она не дает ему той любви, в которой он в настоящий момент столь нуждается, что у нее нет для него достаточно времени, она не воспринимает его всерьез и так далее. Но он ничего не может поделать и предоставлен полностью в ее власть. Это вызывает в ребенке гнев не только по отношению к матери, но вместе с тем по отношению к отцу, который бросил его в такой трудной ситуации, не помогает ему, не может показать ему выход. Чем глубже погружается ребенок в послеразводный кризис, тем «злее» (непонимающими, нелюбящими, невнимательными) становятся мать и отец в его глазах и тем труднее становится ему сохранять «хорошую мину» по поводу периодических посещений отца теперь, когда тот здесь, и, наконец, можно предъявить ему счет за его вину. Но он все еще очень боится потерять отца навсегда. Таким образом на какое-то время ему удается приспособиться и (или) подчиниться организации родителей и поддерживать составленную отцом программу посещений, что, однако, среди прочего, приводит к тому, что он в промежутках в совместной жизни с матерью все меньше в состоянии владеть своими агрессивными аффектами. И это делает его положение все более невыносимым. У него создается впечатление, что добрые образы (свойства) мамы и папы полностью потеряны, что, однако, должно означать — одному оказаться в мире, наполненном исключительно злыми объектами. Но он не может себе такого позволить. Каждый ребенок (и только ли ребенок?) нуждается хотя бы в одной персоне, которой он мог бы доверять. Но кто это может быть? Ведь невозможно найти себе новых родителей. Итак, речь может идти только о маме или папе. Но оба они потеряли его доверие. Однако, с точки зрения ребенка, имеются две сменяющие друг друга версии: мама считает только отца злым и виноватым, папа — исключительно маму. Если ребенку удастся подключить себя к одной из этих двух версий, то можно будет многого достигнуть: один, избранный таким образом родитель будет освобожден от вины и ребенок сможет снова ему доверять. Улучшение отношений не будет больше подвергаться опасности со стороны собственных агрессий, которые в дальнейшем он направит только на (одного) виноватого родителя. На него можно будет также взвалить и собственное мучительное чувство вины. Чем злее и недостойнее любви кажется тот, тем меньше поводов у ребенка доверять «этому человеку» в дальнейшем и в будущем развод начинает ему казаться лучшим разрешением проблемы. К этому добавляется, что ребенок замечает, как хорошо действуют его «взгляды» на родителя, освобожденного таким образом от вины. Снова просыпаются все желания по поводу двойственного союза и неделимого внимания со стороны одного из родителей.

Но кто из обоих должен стать высоким избранником? Для большинства детей, в основном для тех, кто после развода остается с матерью, в высшей точке кризиса ко времени ставших невыносимыми страхов решение вполне объяснимо — это мама. И именно по двум совершенно равноценным Причинам. Во-первых, потому что чаще всего у маленьких детей мать репрезентует собой хотя и не всегда желаннейший, но зато необходимейший объект и, во-вторых, это было бы невыносимо жить вместе с отклоненным объектом, который едва ли воспринимался бы как любимый (СНОСКА: Ср. в противоположность к этому Ютту (с. 269), которая под давлением мучительного чувства вины повела себя по-другому и приняла решение в пользу отсутствующего отца). Таким образом, отец приносится в жертву восстановления психического равновесия. И наступает день, когда ребенок дает понять, что он не хочет больше видеть отца...

Функция этого образца обороны настолько ясна, что следует задать себе вопрос, почему не все дети реагируют так, почему отклонение отца не является обычной составной частью разрешения посттравматических конфликтов? На этот вопрос отвечает взгляд на детали изложенного выше повествования. Решения (конечно, большей частью подсознательные), приводящие к отклонению отца, зависят, собственно, от условий, восприятия и специфических оценок ребенка, которые не являются независимыми от поведения окружающих. Исходя из моего опыта, вероятность такого отклонения тем больше:

* чем важнее и интенсивнее были у ребенка отношения с матерью по сравнению с отношениями с отцом уже перед разводом (СНОСКА: Важность объектоотношения умышленно поставлена на первое место. Она не обязательно соответствует интенсивности внешних отношений: ср. некоторые различные триангулярные функции отцовского объектоотношения);

* чем глубже погружается ребенок в послеразводный кризис;

* чем дольше ребенок не видит отца в это трудное время или чем реже он с ним встречается;

* чем больше разочарования оставляют после себя посещения отца;

* чем яснее родители отрицают общую вину и, таким образом, делают другого (злым) носителем вины;

* чем яснее показывают они ребенку свою ненависть друг к другу и каждый подчеркивает непростительность поведения другого.

Если же в противном случае отец приобрел бы для ребенка повышенное психическое значение, то тот стал бы бороться за сохранение этих отношений; если возникающие послеразвода страхи удерживаются в рамках и могут смягчиться, то в массивных стратегиях обороны просто нет необходимости; если ребенок видит отца регулярно и тот принимает участие в его жизни, то смягчаются его гнев и разочарование; чем более удовлетворяюще оформляются контакты, тем, с одной стороны, привлекательнее остается отец и, с другой, — тем больше повышается вероятность разрядки накала конфликтов объектоотношения с матерью; наконец, общая ответственность родителей за причиненную ему боль лишает ребенка модели разрешения своего конфликта при помощи «козла отпущения» и предлагает на ее место альтернативу прощения и нового доверия. Ни одно из этих обстоятельств само по себе не в состоянии детерминировать решение ребенка «за» и «против» продолжения отношений с отцом. Однако, взаимно дополняя друг друга, они становятся возможным фактором влияния.

Отклонение отца является вариантом посттравматического разрешения конфликтов, который встречается гораздо чаще, чем это можно предположить, взирая со стороны. Оно не обязательно выражается в открытом нежелании посещать отца. Антону двенадцать лет. Его родители развелись пять лет назад. С тех пор он навещает отца регулярно каждые вторые выходные. Итак, с виду кажется все хорошо. Но именно только с виду. В ходе тестового обследования можно было установить, что он так никогда и не простил своему отцу, что отец для него «умер». Вначале Антон признавал посещения, потому что мать просила его об этом, опасаясь ссор с бывшим супругом, финансовых осложнений и т.п. Постепенно выстроил он себе там свой «собственный мир». У него были друзья, поблизости находились озеро для купания, лужайки и лес, хорошие условия для езды на велосипеде, в его распоряжение был предоставлен компьютер для игр, видеотека и т.д. С отцом у него едва ли был тесный контакт. Антон научился использовать его дом и благосостояние, тот стал для него чем-то вроде великодушного дяди или хозяина. Как отца же он его после первых месяцев, которые следовали за разводом, более не воспринимал. Мать протестовала против контактов между отцом и мальчиком прежде всего потому, что опасалась, что ее бывшему мужу материальным великодушием удастся купить любовь ребенка и отнять его у нее. Когда она пришла к соглашению со своим бывшим супругом, то показала ребенку модель отношений: экономически использовать отца. В сильной идентификации с матерью сделал он эту модель своей. Он воспринимал отца без благодарности, рассматривая все, что тот делал как «долг и обязанность», и едва ли засчитывал ему что-либо в заслугу. Отец в силу разочарований и неуверенности, которые он переживал в отношениях с сыном, позволил соблазнить себя возможностью замены своей персоны материальным благосостоянием, вместо того чтобы добиваться активных эмоциональных отношений с ребенком, т.е. нового примирения.

Характер, который Антон придавал своему объектоотношению к отцу после развода, создавался не без участия его родителей. Однако в первую очередь на этом примере особенно чеканного «симптома» я хочу еще раз показать, что в послеразводных отношениях и сами дети принимают совершенно персональное и активное участие. И именно с двух позиций, как мы наблюдали и у родителей (гл. 1, 2, 9): во-первых, они ни в коем случае не являются только реагирующими, а своим поведением влияют на поведение родителей. Часто случается, что дети на стадии острой амбивалентности по отношению к отцу настолько неохотно позволяют им себя забирать и по причине отсутствия радости в течение совместного времяпрепровождения настолько разочаровывают отца и вселяют в него неуверенность, что тот все меньше стремится интенсифицировать с ними контакт. Если ребенок совсем или частично (как Антон) в ходе пост-травматической обороны отклоняет отца, то это заставляет того ресигнировать. Отец отступает или удовлетворяется неодушевленной ролью. Во-вторых, я попытался показать, что с детьми не просто «случается» такое поведение или вид поведения, который упирается в интеракциональное развитие или акцентирует его, а у них имеется важная подсознательная оценка, чем они помогают себе успокоить свои мучительные психические конфликты, которые опять же обусловлены влиянием окружающих. В конце предыдущей главы (с. 283) я писал, что семейные констелляции после развода часто обязаны «подсознательным коалициям» родителей. В том же смысле мне хочется дополнить взгляд на подсознательные душевные процессы ребенка: к этим после-разводным констелляциям относятся (как минимум) три...