Великие пророчества в художественной литературе

Можно сказать, что сердце перегоняет кровь, а пе­чень вырабатывает желчь. Но нельзя сказать, что мозг рождает мысли. Совершенно неизвестно, откуда они берутся, мысли. Тем более когда речь идет о сло­вах, приоткрывающих завесу над будущим, словах, вы­ходящих далеко за пределы времени, в котором они были произнесены. Когда святой человек очищенным умом стоит на страже у входа в свое сердце, он может порой слышать Божии слова, обращенные к нему лич­но. Бог ищет таких людей. Ему нужно найти кого-то одного среди многолюдства, чтобы, разговаривая с од­ним, обратиться ко многим. Таков закон, и его стоит повторить: Бог ищет одного, чтобы через него говорить со всеми, влиять на всех. Таков был праведный Авраам, таков был пророк Моисей, таков был апостол Павел.

Но есть другие случаи. О них сказано: «Неужели и Саул во пророках?» (1 Цар. 10,12). Это говорится в тех ситуациях, когда пророчествует человек непостоян­ный, верный не до конца, не умеющий оправдать при­звание. Пророчествовать способен, к примеру, Каиафа. Он предсказывал Искупительную смерть Иисуса Хри­ста, не понимая своих собственных слов. Эта послед­няя разновидность пророчеств повторяется часто и не связана только с архиерейским чином.

Подобным пророчествам уютно в литературе и по­эзии. Работники этого цеха нередко дописываются или договариваются до таких вещей, которые не входили в их непосредственные творческие планы и которые мо­гут быть верно истолкованы только с высших позиций,

с позиций исполнившихся пророчеств. В «Буколиках» Вергилия христиане увидели предвосхищение Новой эры, эры Христа. Там, где римлянин читал: «Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться» («Буколики», IV. 60), он, вероятно, не выходил умом за пределы тро­гательных представлений о семье и о нежности, царя­щей между матерью и ребенком. Христиане увидели в подобных отрывках словесную икону «Умиление». Имели ли они на это право? Нет ли в подобных прочте­ниях натяжки? Судите сами, но для большей полноты исходной информации стоит познакомиться с отрыв­ками одной из ранних статей Андрея Платонова.

Статья называется «Душа мира», и говорится в ней о материнстве. Вернее, о вечной тайне материнства в связи с ожиданием полного обновления мира. Автор был в те годы восторженным поклонником идеи соци­ального переустройства, революции. Платонов пишет: «Некому, кроме ребенка, передать человеку свои меч­ты и стремления, некому отдать свою великую обры­вающуюся жизнь. Некому, кроме ребенка. И потому дитя — владыка человечества». То, что дитя — владыка человечества, вполне уместно звучало бы из уст волх­вов, пришедших к Христу с дарами, или из уст еписко­па, проповедующего с кафедры в Рождественскую ночь. Прочтем еще: «Женщина осуществляет ребенка, своею кровью и плотью она питает человечество».

«Если дитя — владыка мира, то женщина — мать этого владыки, и смысл ее существования — в сыне, своей радостной надежде, творимой сыном». Стоит лишь написать в этом тексте «сын» с большой буквы, и получится совершенно христианский смысл.

Но пойдем дальше: «В женщине живет высшая фор­ма человеческого сознания — сознание непригодности существующей вселенной, влюбленность в далекий об­раз совершенного существа — в сына, которого она уже носит в себе, зачатого совестью погибающего ми­ра, виновного и кающегося».

Когда святой человек очищенным умом стоит на страже у входа в свое сердце, он может порой слы­шать Божии слова, обращенные к нему лично. Бог ищет таких людей Бог ищет одного, чтобы через не­го говорить со всеми, влиять на всех.

Эти слова рождены верой в эволюцию, в грядущее улучшение человека. В них—наивное признание того, что якобы каждое поколение людей ценно не само по себе, но лишь в качестве ступеньки для восхождения потомков или в качестве гумуса для будущих расте­ний. Но согласитесь, в этих страстных строках есть не­что от прозорливости. Автор утверждает веру в тот са­мый момент, когда вера кажется отброшенной за ненадобностью. Саму лексику автор берет неосознан­но у веры и Евангелия. Его сострадательный пафос, на­до думать, родом оттуда же.

«Но что же такое женщина? Она есть живое, дей­ственное воплощение осознания миром своего греха и преступности. Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление». Итак, по Платонову, мир че­рез женщину осознает свою греховность, в ней страда­ет за грехи и через нее получает искупление.

«Женщина—искупление безумия вселенной. Она— проснувшаяся совесть всего, что есть. И эта мука со­вести с судорожной страстью гонит и гонит все чело­вечество вперед по пути к оправданию и искуплению.

Перед взором улыбающейся матери отступает и бежит зверь».

Женщины бывают разные, и Платонов знает это не хуже нас. Есть Иродиада и Иезавель, есть Крупская и Коллонтай, есть мадам Бовари и госпожа Каренина. Вряд ли о них думал Платонов, называя женщину «про­снувшейся совестью» и прочими высокими словами. Существует огромное число женщин, которые не «ис­купают безумие вселенной», а увеличивают его. Есть вообще только одна Непорочная в женах и Благодат­ная, к Которой могут быть отнесены возвышенные прозрения и обобщения автора. Пафосные речи моло­дого автора ярко подтверждают мысль о том, что связь человечества с христианством может быть прочнее, чем кажется, и некоторых строк иначе не написать, как только будучи крещеным и помнящим из детства свет лампадки в углу перед образами.

Но лучше снова предоставить слово неверующему проповеднику: «Женщина тогда женщина, когда в ней живет вся совесть темного мира, его надежда стать со­вершенным, его смертная тоска.

Женщина тогда живет, когда желание муки и смер­ти в ней сильнее желания жизни, ибо только смертью дышит, движется и зеленеет земля. Нет ничего в мире выше женщины, кроме ее ребенка. Это она знает и са­ма. Ибо в конце концов женщина лишь готовит иску­пление вселенной. Свершит же это искупление ее дитя, рожденное совестью мира и кровью материнского сердца».

Говоря о ребенке, Платонов всюду говорит о «сыне», которого мне лично так и хочется написать с большой буквы. Хотя по части крови, боли, страхов и трудов вы­нашивание и рождение девочки ничем от вынашивания

и рождения мальчика не отличается, автор везде пи­шет о «матери и сыне» и нигде о «матери и дочери». Это не гендерная несправедливость. Это дань Слову Божье­му и благодати, просочившейся в сердце. Там, в сердце, благодать может продолжать жить и действовать даже тогда, когда голова напичкана идеями, отказывающи­ми благодати в праве на существование.

Когда совестливый человек взволнованно и горячо говорит о том, что его тревожит, слушать его нужно внимательно. Его слова способны вырваться далеко за пределы предполагаемого смысла и открыть нечто но­вое, нечто такое, с чем автор сам не согласился бы, но что, однако, утверждает против воли.

Литература, прочитанная под этим углом зрения, может преподнести много удивительных и неожидан­ных подарков.

Тяжелые гроздья гнева