Органическое и неорганическое тело человека 3 страница

В процессе становления психики зрячеслышащего ребенка этот процесс перенимания, копирования форм деятельности взрослого человека совершается попросту быстрее и как бы «сам собой», без специально организованного педагогического вмешательства. Отсюда и получается иллюзия спонтанного (т.е. морфологически обусловленного) развития человеческой психики. От этого вывода нельзя отделываться фразой того сорта, что слепоглухонемота – это, де, совершенно исключительное явление, которое ничего не доказывает в отношении «нормального» развития психики. Нет, при обучении слепоглухонемых мы сталкиваемся не с исключением, а с исключительно удобным для наблюдения и анализа случаем развития нормальной человеческой психики. Именно то обстоятельство, что указанные высшие психические функции удается сформировать и при отсутствии зрения и слуха, доказывает их независимость от этих анализаторов и, наоборот, их зависимость от других – подлинных – условий и факторов, по отношению к которым зрение и слух играют лишь роль посредников.

Развитие слепоглухонемого ребенка предоставляет в руки исследователя богатейший материал и для решения конкретных психологических и философско-гносеологических проблем, демонстрируя как бы в чистых лабораторных условиях (их можно совершенно строго зафиксировать) все узловые точки становления человеческой психики – моменты возникновения таких феноменов, как «самосознание», «рефлексия», «воображение» (интуиция), «мышление» (в теоретическом смысле этого слова), «нравственное чувство», «чувство красоты» и т.д. Все это специфически человеческие способности и соответствующие им потребности в обычных условиях возникают и развиваются под влиянием многообразно перекрещивающихся психогенных факторов, взаимно нейтрализующих или корректирующих друг друга совершенно неподконтрольным для воспитателя образом, а потому, как правило, неожиданно для него, что и укрепляет иллюзию их спонтанного «пробуждения».

При воспитании слепоглухонемых такая ситуация, а особенно на первых порах, т.е. в решающий период, совершенно исключена. Здесь возникает только та способность (и соответствующая ей потребность), условия рождения которой вы знаете и умеете создать, организовать. Малейший просчет, в обычных условиях легко и быстро исправляемый окружающей жизнью, оборачивается неудачей. Запланированная способность не возникает, и именно до тех пор, пока упущение не будет обнаружено и выправлено. Это и заставляет тифлосурдопедагога создавать четко продуманное представление как о формальном составе «способности», так и всех необходимых условиях ее возникновения.

Чрезвычайно важным оказывается тот факт, что психика представляет собой не более или менее случайный набор «способностей», а явно иерархически организованную систему, в силу чего становится далеко не безразлична та последовательность, в которой возникают определенные психические феномены (и стало быть, обеспечивающие их нейродинамические «механизмы»). Попытка «строить» тот или иной этаж психики, не заложив ее фундамента или проскочив необходимую стадию, не приводит к цели. Приходится возвращаться и восстанавливать необходимый порядок нормального построения психики.

По-видимому, тут-то и лежит причина того парадоксального явления, что психика развитого слепоглухонемого оказывается более «нормальной», нежели психика «нормального» его ровесника... Ведь если старшеклассники, обладающие зрением и слухом, овладевают наукой с той же скоростью и с тем же (а часто и с меньшим) успехом, что и воспитанники Загорского интерната, то тут есть над чем задуматься всерьез представителям общей теории педагогики и педагогической психологии.

Массу ценного, экспериментально чистого материала дает работа со слепоглухонемыми и в отношении такой проблемы, как формирование образа внешнего мира. Проблема эта, как известно, имеет первостепенное значение не только для общей теории психологии, но и для теории познания, для гносеологии, для Логики (с большой буквы), для теории отражения. Факты, связанные с особенностью восприятия внешнего мира слепорожденными, не случайно оказывались в центре самых ожесточенных дискуссий в философии последних трех столетий. Достаточно сказать, что в дискуссиях по поводу понимания этого рода фактов, а точнее – по поводу их общефилософского значения, ломали копья такие мыслители, как Беркли и Локк, Ламетри и Кондильяк, Дидро и Фейербах.

Трудности, связанные с пониманием той роли, которую играют в формировании образа различные рецепторы, а тем самым различные способы [90] непосредственного восприятия внешнего мира, были остро подмечены Джорджем Беркли (этому посвящен его фундаментальный трактат «Опыт новой теории зрения», 1709 г.). Беркли удалось навязать старому материализму бой по поводу «задачи Молинэ». Она формулировалась приблизительно так:

Узнает, или не узнает неожиданно прозревший слепорожденный предметы, прекрасно известные ему по осязанию? Сумеет ли он отличить круг от квадрата?

Согласно теоретическим установкам Беркли, такое узнавание принципиально невозможно, а эксперимент (снятие катаракты) как бы подтвердил его правоту. Казалось, что тем самым подтверждается и то фундаментальное положение берклианской системы, согласно которому «объект зрения» и «объект осязания» – это абсолютно разные, ничего общего между собою не имеющие «объекты», а точнее различные состояния человеческого организма, лишь по привычке связываемые в один «комплекс». Тем самым рушилось и самое понятие образа. В 1749 г. Дени Дидро, стараясь спасти это понятие в своем «Письме о слепых в назидание зрячим», пытался решить задачу Молинэ иначе, чем Беркли, вводя в нее дополнительное условие. Дидро доказывал, что если прозревший слепорожденный – математик или геометр, он сможет узнать знакомые ему по осязанию предметы, так как он способен выявить те общие и инвариантные соотношения, которыми и в зрении, и в осязании представлен один и тот же объект. Но «образ» тем самым оказывался результатом весьма сложных геометрических умозаключений, логических операций. Аргументация Беркли в силу этого оказалась очень живучей и возродилась впоследствии в виде концепции о «специфической энергии органов чувств», базировавшейся на философии Канта, согласно которой человеческое сознание имеет дело не с внешним миром, а лишь с суммой внутренних состояний, возбуждаемых в теле человека «вещью в себе» – всегда запредельным и потусторонним для него «иксом».

Коварство аргументации Беркли, доставившие столько хлопот материалистической философии и психологии, заключается, по-видимому, в том, что психологическая и гносеологическая проблема «образа» была подменена по существу чисто физиологической проблемой. Заметим, что такая подмена (приводящая к тем же самым – агностическим – выводам) характерна для всей современной неопозитивистской философии и ориентирующейся на нее психологии. Действительно, односторонний физиологический подход к проблеме образа и соответствующая интерпретация этого понятия, ограниченные теми фактами, которые можно наблюдать «внутри тела» человека, способны решить проблему образа так же мало, как и интроспекционистская 2 психология. Единственно правомочным в исследовании этой проблемы (как и вообще всех философско-психологических проблем) оказывается рассмотрение всей совокупности фактов, касающихся деятельности человеческого существа внутри мира создаваемых и воссоздаваемых ею предметов. Этим и определяется суверенность психологии по отношению к физиологии высшей нервной деятельности.

И если взглянуть на развитие психики слепоглухонемых с этой подлинно психологической и гносеологической точки зрения, охватывающей более широкий круг фактов, нежели физиология, то оно будет иметь значение экспериментального подтверждения материалистической концепции «образа», того самого подтверждения, которого столь не хватало Дидро в его споре с Беркли. А именно: развитые слепоглухонемые имеют абсолютно тот же, вполне тождественный и адекватный, образ «внешних» (причем очень сложных) предметов, что и люди, воспринимающие этот внешний мир преимущественно с помощью зрения.

Достаточно пронаблюдать, с какой поразительной точностью слепоглухонемая Юля Виноградова воспроизводит в пластилине формы и пропорции «ощупанного» ею предмета, даже такого сложного, как деревенская изба со всею ее утварью или контуры оврага, по которому она гуляла. Она воссоздает непосредственно форму или способ собственного активного действия, движения своего тела. А опосредствованно – форму (контур) той внешней действительности, в которой она осуществляла движение, форму и расположение всех «внешних» тел – их собственный образ, доказывая тем самым предметно, что она этот образ имеет. Правда, этот образ бесцветен, не окрашен, но в остальном он совершенно тот же, что и у любого зрячего.

Попутно заметим, что описанный нами факт имеет самое прямое отношение к вопросу о так называемой «интуиции» в том смысле, который придавали этому термину представители классической философии, начиная от Декарта – Спинозы и кончая Кантом – Гегелем, в смысле способности человека строить образ и действовать с ним вместо реального предмета, получая в итоге те же самые результаты, что и в реальном предметном действии. Эта способность, по-видимому, является более фундаментальной формой мышления, чем способность оперировать знаками и символикой, языком в строгом смысле этого слова. Исследования психики слепоглухонемых в этом направлении могут дать немаловажные выводы относительно той интимной, во многом еще таинственной, связи, которая устанавливается между «знаком» и его «значением».

Трудно обрисовать все возможности, которые таятся для исследования проблем человеческой психологии в фактах, полученных при специально организованном развитии психики слепоглухонемых. По-видимому, глубоко прав акад. Н.Н. Семенов, охарактеризовав работу школы Соколянского – Мещерякова как далеко еще не оцененный и тем более не исчерпанный клад для науки и выразив надежду, что эта работа привлечет к себе более серьезное внимание, нежели то, которое ей до сих пор оказывается.

Психика и мозг

Статья Д.И. Дубровского «Мозг и психика», опубликованная в № 8 журнала «Вопросы философии», вызвала у меня не только желание поспорить, но и удержаться в ходе этого спора в рамках предложенного им тона. По этой причине мне кажется необходимым перечислить те пункты, по которым ни я, ни, насколько я понимаю, Ф.Т. Михайлов спорить с автором статьи «Мозг и психика» не собираемся, поскольку по этим пунктам мы совершенно с ним согласны. Сделать это нужно не ради академической вежливости, а именно ради того, чтобы яснее обозначить действительные узлы расхождения между нашими позициями, а затем предоставить читателю решать, какой путь кажется ему предпочтительнее.

«Хранимая личностью информация, выражающая ее жизненный опыт, свойственные ей особенности эмоциональной и интеллектуальной оперативности, все ее высшие психологические регистры так или иначе фиксированы в ее головном мозгу, воплощены в специфической организации мозговых систем, подсистем и элементов», – пишет Д.И. Дубровский 1.

ут мы с удовольствием зафиксируем полное сходство наших взглядов. Мы тоже думаем так и признаем за Д.И. Дубровским заслугу довольно точного перевода старой и мудрой мысли Спинозы на язык современной науки. Верная, бесспорная для каждого материалиста мысль. Более того, возьмем на себя смелость предположить, что в этом пункте с нами не стал бы спорить и Гегель. Он также думал, выражаясь, правда, несколько более старомодно, что наличная «нейродинамическая архитектоника» индивидуального мозга есть «своего рода производная» отчасти «от генетически заданных церебральных особенностей данного индивида», отчасти – от его, если можно так выразиться, «социально-биографической траектории». Об этом можно прочитать в «Философии духа», где то же самое сказано так: «Что обстоятельства и отношения, в которых находится индивидуум, придают его судьбе именно это, а не какое-либо другое направление, заложено не только в самих этих обстоятельствах и отношениях, в их своеобразии и не только в общей природе индивидуума, но в то же время и в его особенности» 2. Иначе индивид стал бы Абсолютным Духом.

Правда, Гегель (может быть, потому, что он был идеалист?) добавлял, что «особенности» эти определяются не только «устройством головы» как преимущественного органа мышления, но также и особенностями устройства многих других органов. История показала, что в данном пункте Гегель был не совсем неправ и что эта роль «особенностей» морфологии тела в определении «социально-биографической траектории» индивида может быть огромной, а то и решающей. Наиболее явно эта роль особенностей выступает на перекрестках жизненной [145] судьбы, в точках крутых изломов ее «траектории». В известных – и слишком хорошо известных, чтобы пояснять, – условиях решающую роль в определении маршрута по жизни имели (и теперь кое-где имеют) даже такие особенности, как форма черепа и носа, как цвет волос или кожи. В определении «индивидуальной судьбы» могут сыграть свою роль самые неожиданные факторы. Даже кирпич, свалившийся на голову.

Можно предположить, что аналогичную роль могут играть в жизни человека и унаследованные им тончайшие особенности нервной ткани, индивидуально-неповторимые вариации «нейродинамической архитектоники». Можно предположить далее, что эти вариации имеют какое-то отношение к различиям «задатков». Почему не предположить?

Беда лишь в том, что относительно связи этих микроструктурных различий с различиями «задатков» (а не «способностей», с коими их путать ни в коем случае нельзя!) мы с Д.И. Дубровским, как и вся мировая наука, не можем высказать абсолютно ничего сколько-нибудь достоверно установленного. Тут мы обеими ногами стоим на зыбкой почве чистых гипотез, допущений и даже гаданий. А на этой почве нам очень не хотелось бы затевать публичный спор.

Ведь ясно, что можно тысячу лет дискутировать о том, в какой мере наличие того или иного задатка обусловлено генетически-врожденными особенностями микроструктур головного мозга (а также некоторых других органов, например, уха и голосовых связок и т.д.), а в какой – индивидуально-неповторимыми переплетениями макро- и микрообстоятельств, оказавших формирующее воздействие на этот мозг в первые годы, месяцы и даже недели его жизни (то есть как раз тогда, когда этот мозг и получает специфически человеческое оформление тех самых нейродинамических стереотипов, которые будут ответственны за высшие, «специально-человеческие», регистры психики возникающей личности), и не прийти ни к чему 3. Чтобы разрешить этот спор хотя бы в одном-единственном случае, пришлось бы проследить такое огромное количество причинно-следственных зависимостей как внутри, так и вне черепа этого индивида, что на это не хватило бы никакого конечного времени. Попытка исчерпать индивидуальность неизбежно уводит поиск в бесконечность, названную когда-то «дурной». Это слишком очевидно, чтобы доказывать.

Поэтому когда Д.И. Дубровский спрашивает нас: «Чему обязан Моцарт своими гениальными музыкальными способностями? Генетической случайности? Условиям общественной среды, упорной работе над собой? Удачному стечению жизненных обстоятельств и вдумчивому наставнику?», – то на этот счет, как это ни грустно, мы его любопытство удовлетворить не сможем. Нас утешает одно: вряд ли его когда-нибудь удовлетворит и вся мировая наука.

Так что не будем затевать тут спор. Мы даже готовы снять этот спорный пункт в пользу нашего оппонента и принять допущение, что «генетическая случайность» сыграла тут свою роль, хотя и неизвестно какую. Мы бы только поостереглись ставить ее на первое место в ряду факторов, рождающих всемирно-историческую личность.

Хорошо. Примем, что этот «икс» входит в число условий задачи, и посмотрим, что из этого последует. Какими новыми перспективами вооружит науку это допущение и какое именно конкретное значение вообще сможет получить искомая величина при самых благоприятных («оптимальных») условиях ее отыскания?

Поскольку индивидуальной генетической характеристики мозга автора «Волшебной флейты» научные архивы для нас не сохранили, роль [146] этого фактора придется исчислять косвенным путем. А именно – нам придется списывать на его счет все те черты личности Моцарта, которые в принципиальном пределе нельзя объяснить другим путем, допускающим объективно строгую научную констатацию и проверку. Ясно, что чем больше нам посчастливится выяснить на этом другом пути, тем меньше материала и поводов останется у нас для спекуляций насчет «случайности» – будь то генетическая или еще какая-нибудь другая. Чем больше мы будем знать научно о тех всеобщих условиях (как анатомо-физиологических, так и социально-исторических), при наличии которых вообще возможно рождение яркой индивидуальности, возможен расцвет личности масштаба Моцарта, тем меньше и меньше будет становиться та искомая величина, которую Д.И. Дубровский счел возможным поставить на первое место. А она будет явно стремиться к нулю. И поскольку в чистый нуль она тоже, наверное, никогда не обратится, у Д.И. Дубровского всегда останется возможность говорить, что наука его гипотезу не опровергла. На этой стремящейся к нулю территории Д.И. Дубровский и будет держать оборону против наступающей на нее Науки, той самой Науки, которая когда-нибудь, несомненно, выяснит, при каких общих (как морфологических, так и социально-культурных) условиях младенец имеет возможность и надежду превратиться в личность, в яркую индивидуальность, в «талант».

А большего от Науки (пишем с большой буквы, чтобы подчеркнуть, что имеется в виду весь комплекс наук, имеющих отношение к делу) требовать нельзя и не нужно.

А вот на вопрос, получится ли из этого нормального новорожденного при нормальных культурно-социальных условиях Моцарт или Рафаэль, Пушкин или Эйнштейн, у научной нейрофизиологии ответа лучше не допытываться.

Очень худо, если мы возложим на нейрофизиологию обязанность определять (да еще на основании генетического кода!), по какой именно «социально-биографической траектории» надлежит направлять младенца: какому уже с колыбели предписать карьеру музыканта, какому – математика, а какому – космонавта, кого пустить в балерины, кого в портнихи.

Признаемся откровенно, мы очень скептически относимся к самой идее составления гороскопов, к идее гадания на еще не перебродившей гуще нервной ткани. Не помогут тут достигнуть «научности» ни самые совершенные «математические методы», ни самые совершенные типологии и классификации церебральных особенностей, ни какие-либо другие чудеса науки будущего. И уж подавно недоверчиво склонны мы относиться к надежде на то, что такого рода гороскопы будут способствовать прогрессу рода человеческого...

Может быть, Д.И. Дубровский скажет нам, что он ничего подобного делать не хочет и что мы доводим его здравую мысль до абсурда, чтобы легче было дискредитировать ее в глазах читателя? Ну что же, и на том спасибо. Но в таком случае пусть он разъяснит нам, а на что еще может годиться чаемая им точная и строгая классификация генетических церебральных особенностей младенцев, скоррелированная с психическими различиями, с различиями «задатков» и даже «способностей»? К какому еще благому начинанию ее вообще можно применить?

Разумеется, с «типом» нервной системы считаться надо, учитывая его «особенности» при дозировке нагрузок на психику (а через нее на мозг), при определении режима работы и т.д. Об этом мы действительно частенько забываем, и в результате получаются как психические (функциональные), так и нервные (морфологические) срывы и расстройства. [147]

Однако с точки зрения «специфически человеческих функций» нервные системы различных типов совершенно равноценны. Проигрывая сангвинику в быстроте, флегматик компенсирует ее основательностью, избавляющей его от необходимости исправлять допущенные в спешке оплошности, и т.д., так что итог в общем и целом получается у обоих один и тот же. Каждый тип обладает и своими «плюсами» и своими – неотделимыми от них – «минусами», и эти «плюсы» и «минусы» взаимно погашаются, нейтрализуются. Поэтому-то здоровый мозг любого типа в состоянии усваивать любую специфически человеческую способность, и «способных» людей жизнь в любом деле формирует из индивидов всех типов нервной системы. В этом отношении «особенности церебральной архитектоники» – а уж генетические и подавно – столь же безразличны (нейтральны), как и индивидуальные вариации внутри «особенностей» этой архитектоники.

(В скобках заметим, что речь тут может идти только о новорожденных, ибо «врожденные» особенности мозга можно наблюдать только тут. Уже через месяцы они будут замещены или, во всяком случае, «искажены» благоприобретенными настолько, что вы не сможете отличить одни от других никакими сколь угодно совершенными методами. Визуально, под микроскопом, они будут одинаково выглядеть как «индивидуально-неповторимые вариации» в пределах одной и той же нормы. И если эти вариации за пределы сей нормы выходить не будут, то любой разумный врач-нейрофизиолог скажет вам, что не видит повода для своего вмешательства. Скажет, что его дело – лечить заболевший мозг, а не лезть своим скальпелем в нормальный. Нормальный и сам разовьется, были бы соответственно нормальными все остальные, вне мозга находящиеся условия.)

Вообще превращать нейрофизиологию в орудие фуркации и селекции младенцев правомерно – даже в фантазии – разве что в мире, построенном по модели Олдоса Хаксли, в «прекрасном новом мире». Не приведи господь моим и Д.И. Дубровского внукам в таком мире родиться!

В мире же, построенном по модели Маркса и Ленина, в коммунистически организованном мире, такая роль нейрофизиологам поручена, наверное, не будет. Надеемся, что с этим не будет спорить и Д.И. Дубровский, и мы, таким образом, обретем еще один пункт полного согласия.

Но и независимо от этого у нас есть серьезные и притом самые научные основания полагать, что та «типология и классификация церебральных особенностей», на основании которой Д.И. Дубровский надеется когда-нибудь делать научные заключения о профессиональной пригодности младенцев, так и не выйдет никогда из стадии «смутных намеков», на которой она, по его авторитетному свидетельству, находится сегодня. И не только по указанным причинам, а и в силу своего рода «дополнительности» патологоанатомического исследования мозга и наблюдений над дальнейшей жизнедеятельностью его обладателя. Ведь сколько-нибудь полную картину интимного «строения мозга» можно получить только при условии, которое исключает возможность наблюдений над его живым функционированием. Говоря проще, ради составления гороскопа младенцу вы вынуждены этого младенца умертвить, дабы изготовить из его мозга нужный вам препарат.

Разумеется, Д.И. Дубровский может сказать, что наука и техника когда-нибудь сию роковую «дополнительность» преодолеют и что человековеды грядущего смогут изучать таинственные глубины строения мозга человека, ничуть не нарушая средствами своего «структурно-функционального анализа» его нормальную жизнедеятельность. Ну что же, можно, разумеется, мечтать о создании такой аппаратуры, с помощью которой удастся следить за мозгом подопытного индивида так, что тот и подозревать не будет, что над ним проделывают. Но [148] мечтания – мечтаниями, а факты – фактами. Поэтому оставим этот разговор до более счастливого будущего. А пока с указанной «дополнительностью» придется считаться.

Перейдем теперь от младенцев к людям взрослым, о которых Д.И. Дубровский говорит, что у них «все нейродинамические (то есть физиологические) отношения, ответственные за специфически человеческие психические явления, опосредствованы социальными факторами, формируются и реализуются только на их основе» 4.

Тут мы рады зафиксировать еще один пункт совпадения наших взглядов. А это и значит, что ни одна из специфически человеческих психических функций не может быть понята ни из генетически врожденных церебральных структур, ни из тех благоприобретенных структур, которыми они «обеспечиваются». Это и значит, что, как раз наоборот, все без исключения специфически человеческие функции мозга и обеспечивающие их структуры на 100 % – а не на 90 и даже не на 99 % – определяются, а стало быть, и объясняются исключительно способами активной деятельности человека как существа социального, а не естественно-природного. В этом пункте различение между «социальным» (историческим) и «природным» в человеке с научной точки зрения должно проводиться с абсолютной строгостью. «Скальпель анализа» должен тут производить свой разрез по живому с такой же уверенностью и точностью, с какой режет скальпель хирурга, производящего операцию на живом сердце. Малейшая ошибка обойдется и тут и там очень дорого, и «разрезанное» потом уже не удастся сшить никакими нитками, никакими рассуждениями. И чем острее скальпель, тем больше шансов восстановить затем живую конкретность.

Д.И. Дубровский пишет, что в настоящее время «происходит смещение и размывание некогда жестких границ между разными системами понятий, умножается число логических переходов между ними, преобразующих постепенно эти системы в целом и подготавливающих формирование новой системы понятий» 5. Да, такое «размывание» наблюдаешь часто. И особенно на границах, отделяющих «социальное» от «естественно-природного». А в результате вместо все более и более четкого обозначения границы – точки перехода одного в другое – получается какая-то невообразимая диффузия приблизительных представлений, которая происходит тем быстрее и легче, чем более расплывчатыми делаются эти представления. В итоге все превращается в кашу по обе стороны границы. Трудно назвать эту кашу «более широким теоретическим синтезом».

В данном случае в рассуждениях Д.И. Дубровского можно очень ясно проследить эту самую диффузию представлений о социальном и природном в человеке. Сказал человек совершенно верную вещь, с которой и Ф.Т. Михайлов и Э.В. Ильенков целиком согласны (что все, а не некоторые «специфически человеческие» функции мозга и обеспечивающие их структуры определяются, то есть формируются, социально обусловленной деятельностью человека, и ничем другим), и тут же начинает упрекать Ф.Т. Михайлова в том, что этот взгляд превращает человека в пассивный продукт среды, ведет к утрате принципа активности психики и к тому подобным печальным результатам...

Вот вам и «умножение числа логических переходов». Попробуем в этих «переходах» разобраться чуть подробнее. Прочитайте статью Д.И. Дубровского еще раз, и вы увидите, что боязнь утратить «принцип активности психики» вызвана у нашего оппонента одним очень четко прослеживаемым обстоятельством. А именно: Д.И. Дубровский почему-то связывает феномен активности только с генетически-врожденными (по старой терминологии – априорно данными) формами работы мозга.

Тот же факт, что активность психики могут обеспечивать и [149] благоприобретенные, то есть специфически человеческие, формы деятельности человеческой головы (например, логические категории, нормы нравственности и т.д. и т.п., вплоть до правил грамматики и синтаксиса), из поля его теоретического зрения совершенно выпал. И если это так, то муравей гораздо «активней», чем мартышка, а мартышка гораздо «активней», чем человек, и вся биологическая эволюция начинает выглядеть как процесс нарастания пассивности живых организмов. Не думаем, что эта идея очень уж плодотворна в смысле теоретического понимания эволюции.

До сих пор мы полагали, что чем выше существо поднялось по лестнице эволюции, тем меньше формы его жизнедеятельности заранее определяются (предопределяются) строением нервных узлов, тем больше «степеней свободы» обретает организм в плане индивидуально-прижизненной приспособительной «активности». В качестве естественно-природного, биологического существа Человек обладает этим достоинством в его максимуме, а муравей – в минимальной мере. Это научно удостоверенный факт, и странно, почему Д.И. Дубровский, упрекающий своих оппонентов в невнимании к данным науки, про него забыл.

Но если уже чисто биологическая эволюция связана с нарастанием универсальности «активности», то есть с утрачиванием «частного», заранее ограниченного анатомией ее характера, то более резонным кажется нам предположение, что человеческий мозг потому-то и обеспечивает человеческую психику, что способы его функционирования в отношении специфически человеческих задач уже совершенно свободны от определяющего влияния чисто биологических, генетически врожденных нейродинамических отношений и связаны ими в минимальной мере.

С этой точки зрения взглянем на проблему различия между «мозгом гения» и «мозгом идиота», которую поставил перед нами Д.И. Дубровский.

Д.И. Дубровский пишет, что «генетические структурные особенности мозга данного индивида должны в существенной мере определять те онтогенетические структурные особенности его мозга, ускользающие пока еще от прямого анализа, которые непосредственным образом ответственны за психологические особенности данного индивида» 6.

Думается, что это сказано очень верно, если иметь в виду именно «мозг идиота». Да, этот мозг «в существенной мере» связан в своей деятельности, способ его функционирования зафиксирован заранее, анатомически. Поэтому такой мозг очень туг на учение, на усвоение специфически человеческих психических функций. А отсюда вытекает, что «мозг гения» – это и есть прежде всего просто нормальный в биологическом отношении мозг, «здоровый», с точки зрения врача, орган тела.

С точки же зрения Д.И. Дубровского, «мозг гения» – это такая же биологическая аномалия, как и «мозг идиота». А большинство нас, грешных, наделено среднестандартными мозгами, все мы суть нечто среднее, промежуточное между идиотами и гениями. Одни ближе сюда, другие – туда. Крайности редки, а гуще всего заселена серая серединка, и рядовой гражданин любой страны – это полуидиот, полугений, то есть ни то, ни другое. Гении же возвышаются, как одинокие вершины, над этой серой массой по чисто биологической причине, в силу аномального развития мозга, а «на дне» копошатся – и опять-таки по той же причине – полные, стопроцентные идиоты... Вот какая веселенькая «модель» общества получается у нас, если смотреть на вещи с точки зрения гипотезы Д.И. Дубровского.