Игры детей и игры взрослых

Иногда — но не всегда, игры детей представляют собой искаженную имитацию игр взрослых. Например, игра мальчиков в мяч — это остатки той игры в мяч, которой в старину увлекались молодые люди и солдаты. Однако шарики, «прыгай, барашек», игра в медведя (сегодня почти исчезнувшая, а в лицейские годы в Ницце она стоила мне множества шишек), догонялки и т. д. — зто специ­фические детские игры. А жмурки, гармонирующие с современ­ными нравами, существовали еще в ХУШ веке как игра для взрослых, что подтверждается множеством гравюр... Трещотки, ко­торые наши мальчишки покупают на ярмарке и трещат ими круг­лый год, происходят по прямой линии от тех трещоток, которые полагалось вращать только во время церковной службы в среду,

» Фрустрапия — состояние, при котором субъекту отказывают или сам он от­казывается от удовлетворения своих влечений.

Четверг и пятницу на Страстной неделе и которые должны были изображать архаичные колокола наших церквей; ведь в первые века христианства на церквах не было колоколов, и верующие собирались к богослужению на звук трещоток, подчас огромных — такой обычай еще сохранился кое-где на Востоке. Точно так же и куклы наших девочек первоначально были изображениями раз­личных божеств; в Марокко до сих пор есть куклы, символизи­рующие Дождь, их торжественно носят по полям во время засухи. В былые времена это были переносные священные статуэтки, ко­торые довольно поздно утратили это свое значение в Европе, всего каких-нибудь три-четыре века тому назад, и превратились в рас­пространенные игрушки для девочек. Впрочем, девочки во все вре­мена делали себе «пупсиков», потому что игра в маму — биоло­гически заложенное детское упражнение, точно так же как тросточка изображает лошадь и служит таким упражнением для мальчиков всего мира.

Самоочевидно, что игры детей и подростков — подготовительные упражнения, то есть тренировка деятельности, практически или физиологически полезной по достижении зрелости, — однако это стало ясно сравнительно недавно; в наши дни появился избыток игр — подчас современные игры и спортивные упражнения пере­утомляют и ослабляют играющих.

АРНОЛЬД ВАН ГЕННЕП Народные обычаи и поверья Франции (Зеленый путь)

Рассмотрим отношения детей к плюшевым игрушкам. Дети подолгу берегут какого-нибудь плюшевого зверька, чтобы сохранить в себе что-то от своего раннего детства, что-то мягкое и ласкающее на ощупь, с чем они находились в тех же отношениях любви и нежности, какие связывали их в свое время с кем-либо из взрослых. Некоторые дети спят с такой игрушкой лет до пятнадцати. До какого возраста дети компьютерной эпохи будут сохранять потребность обнимать плю­шевого мишку? Можно ли компьютер любить, как друга? Не думаю. Компьютер — раб, который может сломаться. Тогда его заменят другим, но зачем его любить? Можно ли питать к нему нежность?

Тот, кто играет с компьютером в шахматы, находится один на один с машиной, будучи лишен малейшего чувства привязанности, заложенного в человеческом соперничестве: «Ты меня победил, а я тебя... Как он долго думает... Что он будет делать?» Я целыми

вечерами играла одну и ту же партию в шахматы с отцом, и в этом был элемент человеческого соперничества.

Как-то отец сказал: «Мне бы хотелось поиграть в шахматы. Кто со мной сыграет?» И мы начали с ним играть, оба то и дело заглядывая в учебник. Сперва мы были более или менее на равных; но потом он стал ходить тренироваться к приятелям по клубу, и в следующие два-три дня он меня побеждал; а потом я опять с ним сравнялась; а потом начала его побеждать, и он вернулся к своим приятелям из Политехнического. Нас обоих очень забавляли эти перемены в соотношении сил. Но поскольку он совершенствовался в шахматах благодаря своим друзьям, которые были серьезными ма­тематиками и ход мысли у них был очень сложный, ему требовалось много времени, и пока он думал над ходом, я читала. Сама я думала минуты две-три. И я без малейшего смущения могла заявить: «В конце концов, я читала и поэтому не могла заметить всех ловушек». Иногда вместо меня с отцом играла в шахматы мама, хотя она предпочитала карты.

Пока отец раздумывал, мама засыпала; ей было ничуть не интересно смотреть, как партнер размышляет (как и мне — потому-то я и читала). Но отец любил, чтобы партнер следил за его размышлениями. И в самом деле, некоторое время довольно занятно смотреть, как другой обдумывает ход, потому что начинаешь думать за него, как будто ты на его стороне; задаешь себе вопрос: «Ну-ка, что тут можно сделать?» Начинает казаться, что ты ухватил, сперва чисто интуитивно, ход мыслей партнера. Этот воображаемый союзник — союзник по Эдипову комплексу, каким, вероятно, был для меня мой отец — может быть и просто приятелем. Мою маму это не могло забавлять, потому что она и так была связана с отцом брачным союзом. Она шла играть в бридж с моими братьями, уступая мне место напротив отца. Думаю, что если бы к моим услугам был всегда безотказный партнер, — в случае электронных игр таким партнером теоретически оказывается машина — я бы не могла про­грессировать в контакте с игроком, который вначале играет пос­редственно, а потом все лучше и лучше, и не изведала бы настоящего удовольствия от игры. Шахматы, эта неповторимая комбинационная игра, делается пустой и бесплодной, если отсутствуют симпатия к партнеру и радость от соперничества с его интеллектом. Отсутствует удовольствие сказать после партии: «Ага! Я тебя победил!» — «Да, но погоди, вот я потренируюсь с моим приятелем, и тебе еще достанется от меня!» Нас с отцом это очень забавляло. Он после

такой тренировки начинал играть намного сильнее. А потом и я начинала играть сильнее, потому что училась у него. Никакая машина не могла бы доставить мне столько радости.

С тех пор как в обиход самых маленьких детей вошли электронные игры, человек привыкает оставаться один на один с машиной, с автоматом, без общения с приятелями.

Опыт в его предельном виде.

"' У некоторых детей отцы работают на игрушечной фабрике и бесплатно получают для своих детей все новинки: игрушки, игры, приборы с дистанционным управлением, миниатюрные модели; у дру­гих отцы часто ездят в командировки и привозят им игрушки со всех концов света. Этим детям и их маленьким гостям нелегко выбрать что-либо из горы игрушек, скопившихся дома. Они могут брать, что хотят. Но что мы видим? Их игровые отношения скудны, а игры кончаются ссорой.

Ни между партнерами, ни между ребенком и игрушкой не ус­танавливаются связи. Им остается только ссориться или ломать иг­рушки, чтобы хоть что-нибудь делать. Это по крайней мере какое-то проявление их личности.

Знакомая всем картина: отец, играющий с электрическим поездом, который принес Дед Мороз, — ребенок, адресат подарка, еще слишком мал, чтобы собирать и заводить игрушку самостоятельно. Сегодня уже вышло из моды покупать такие игрушки, которые бы порадовали родителей. «Не вмешивайтесь, ребенок должен выбирать сам». В некоторых передовых магазинах очаровательные детки уже сами заказывают компьютеру игрушки. Считается, что для ребенка это полезно: он сам делает выбор. На самом деле, существует влияние рекламы, которая заставляет его выбрать именно то, а не иное; а бывает и так: в программу компьютера заложен не такой уж большой выбор, и ребенок может выбирать только то, что есть в программе. Разумеется, это не родительская программа... Но так диктует реклама.

В конечном счете не проигрывает ли ребенок? Да разве малыш в обиде, если мама и папа любят его игрушки? Если они играют с ним вместе, участвуют в его игре, говорят: «Посмотри на эту зверюшку, какая она смешная...» или вместе с ним разглядывают

книжки? Раньше мать читала ребенку книгу и советовала смотреть картинки, а ребенок задавал вопросы. Теперь есть книжки-пластинки, ребенок может пользоваться ими самостоятельно. То, что теперь ребенок может управляться с ними сам, — хорошо: в его игру никто не вмешивается, его оставляют в покое. Но контактов становится куда меньше.

Зато появилось множество новых игр, рассчитанных на шесть, семь, восемь и больше игроков. Это стратегические игры, военные или экономические. И все они направлены на то, чтобы развивать прежде всего интеллект, наращивать коэффициент интеллектуальности.

На самом деле, я думаю, что такие игры рассчитаны на то, чтобы играть в школе. И в конце концов, единственным предметом, который будет преподаваться учителем, останется, наверное, родной язык.

Стратегические игры уже вводят в курс лицеев. В Версале ста­вились такие эксперименты: девочкам и мальчикам за компьютерами предлагалось участвовать в имитации реальных ситуаций, возника­ющих на предприятиях: переоборудование, покупка иностранной фир­мой, публичная продажа акций данного предприятия, конкуренция, экспорт. Но эта стратегическая игра предлагалась уже достаточно взрослым детям. Не следует ли предложить ее и младшим?

Во всех этих играх недостает словаря общения между двумя участниками — двумя личностями. Они не более, чем инструменты. Интеллектуальность у людей повышается, -но сами они не осознают этого и лишены запаса слов, чтобы поддерживать разговор друг с другом.

В игрушках XIX и начала XX века (куклы, маскарадные костюмы) обнаруживается проекция всех готовых идей насчет моделей, которые следует привить детям (девочка, плачущая оттого, что ей сломали куклу, мальчик, мечтающий нарядиться солдатом, и т. д.). Соот­ветствуют ли эти идеи бесспорным прототипам или просто на­вязывают детям какие-то идиотские образцы? Мы до сих пор без­успешно ломаем головы над опытом, который был поставлен в Швеции: набрали две группы — группу мальчиков и группу девочек, и дали им одинаковые наборы конструкторов; и вот девочки про­демонстрировали отчетливое стремление строить города, а маль­чики — те же города — разрушать.

Это совершенно очевидно. Я уже очень давно не была на пляже... А детьми мы всегда, обычно все вместе, ходили на пляж, где был мелкий песок. Было в высшей степени любопытно наблюдать игры, в которые увлеченно играли девочки и мальчики: девочки строили из песка корабли и, с помощью воображения, поселялись на них, словно собирались переплыть океан. А мальчики строили крепости, причем девочки им помогали. Всё это возводили из нанесенного приливом мокрого песка; перед следующим приливом мальчики раз­рушали всё, что строили, а девочки смотрели, как набегающие волны смывают их постройки. И никогда девочки не помогали мальчикам разрушать. Мальчики на несколько часов становились строителями, а затем самой увлекательной игрой на свете для них становилось разрушение построенного, а девочки смотрели на них и говорили: «А все-таки до чего жалко!» Можно было смотреть, как море постепенно подкапывается под замок, но мальчишки ждать не желали — они предпочитали играть в разрушителей. Хотя пока шло строительство, мальчишки возмущались, если кто-нибудь по не­ловкости опускал ногу на башню или на подъездную дорогу.

Среди мальчишек попадаются консерваторы, которые не любят разрушать то, что делают, но и они в конечном счете предпочитают активно разрушать, а не смотреть, как это делает море. Бывает, что и девочка разрушит сделанное соседкой, но никогда — то, что сделала она сама. Агрессивность относительна. Правда, на пляже моего детства заметно было, как повторяется поведение детей перед лицом разрушений, производимых природными силами. Ни одна из девочек не играла в разрушение, а для мальчиков разрушение было игрой: поскольку все равно прилив все смоет, сделаем лучше это сами. Ну, а девочек такая игра ничуть не привлекала.

Когда я была маленькой, меня это поражало. Помню: мы тщательно отделывали в построенном домике кухню и гостиную, зная, что вскоре море выйдет из берегов; мы строили до самой последней минуты, а потом — бах! -- волна смывала дом, и мы наблюдали за природной катастрофой. А мальчики, видя, что море поднимается, сами разрушали свой замок — и море затопляло одни руины. Это очень любопытно.

Что мы замечаем, изучая историю войны и мира? Троянскую войну затеяли мужчины, а не женщины. Посмотрим на Ирландию: женщины из противоположных лагерей, приверженные противопо­ложным идеологиям, объединились, чтобы положить конец войне... Мужчины этого никогда не делали. Женщины могут разжечь войну

ради мщения, но не для удовольствия, в то время как мужчины относятся к разрушению как к игре.

Электронная игрушка до сих пор еще роскошь. В этом смысле жаль, что она пока не прижилась в школах. Помню игру в эн­циклопедию с картинками — «Электровикторину». В нее входили фишки с контактами и таблицы с картинками, снабженные прорезями, которые накладывались на контакты. Это был тест на проверку знаний. Чтобы узнать, верный ли ответ, надо было соединить два контакта, и если ответ подходил, то раздавался звонок.

Вначале мне хотелось играть в эту игру, я думала: «Можно узнать много нового», и была очень довольна. После трех или четырех партий, когда я уже поняла, что звонок раздается всякий раз, когда соединяются два парных контакта, мне стало неинтересно. Ток все время один и тот же, я знала, что вот тому контакту соответствует вот этот — ив четвертый раз мне уже казалось бессмысленным накладывать таблицу на прибор: ответы уже были у меня в голове, ток включен... Думаю, что современные обучающие машины похожи на эту «Электровикторину».

В нашем распоряжении компьютеры с банком данных, хранящим содержимое энциклопедических словарей: скажем, возраст Эдисона к моменту изобретения фонографа, или: число жителей такого-то города. Я думаю, что сейчас люди скорее озабочены тем, чтобы научиться учиться, постичь методы работы и вооружиться инстру­ментами, которые помогут четыре раза кряду получить разное об­разование на одной общей основе, усвоенной вначале. Приходит время ввести телеинформатику в программы государственной школы' изучать все эти компьютеры и программы. А пока мы еще забавляемся игрушками, потому что коммерция манипулирует именно игрушками. Мне хотелось бы, чтобы удалось осуществить великий проект внед­рения компьютеров во все школы. Думаю, что это будет означать конец обучения, основанного только на зубрежке, заучивании, на­коплении знаний, которые беспорядочно нахватывают школьники, не зная, как их потом применять. До самых последних лет молодые люди даже после окончания высшей школы оказывались брошены в активную жизнь, так и не научившись ни работать, ни учиться.

Глава 7

АРХАИЧНАЯ ТРЕВОГА.

СИМВОЛИЧЕСКОЕ ДЕТСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

В заключительной сцене «Борьбы за огонь»' мы видим пару, которая на заре человечества уходит от борьбы за самку и от животного совокупления и изобретает сексуальность лицом к лицу, глаза в глаза.

Эти два существа, уцелевшие при первой кастрации, в соитии открывают для себя символическое значение лица, которого они были лишены. Это откровение: вместо того, чтобы удовлетворять с другим человеком-животным инстинкты телесного низа — видеть лицо любимого партнера. Возбуждение-потребность-напряжение усту­пает желанию встречи. И с этого мига язык обретает связь с космосом и с «узнаванием», «признанием», совместно обретенным в единении тела сознанием ценности, чтимой другими людьми, ценности любви, тонкого обертона человеческого желания. Становится понятно, что этот новый опыт совсем иного порядка, чем тот, что позволяет избавиться от голода и холода благодаря огню, помогающему держать на расстоянии зверей, огню, который можно вновь разжечь, если он погас.

Можно предположить, что на этой стадии или в этом возрасте человечества начинаются фантазии, потому что в памяти остается образ другого человека — желанного, даже если сейчас он отсутствует. С этого момента начинает развиваться символический язык.

Я считаю, что фильм «Борьба за огонь» очень глубок и заслуживает самого серьезного научного обсуждения, хотя некоторые критики утверждают, что фильм дурацкий. Я-то думаю, что дураки те, кто так говорит. Они чересчур боятся того, что сидит у них внутри! Страх персонажей фильма — это и их страх.

• «Борьба за огонь» («Битва за огонь») — кинофильм (Франция / Канада), реж. Жан-Жак Анно, 1981.

«Борьба за огонь» срывает с нас покровы. Даже сейчас, когда мы вырвались из плена прежних представлений об опасности (таких как опасность умереть, не найти пищи), в нас еще живет первобытная тревога, шепчущая, что любой человек может оказаться 'нашим лютым врагом. Взять хотя бы колонку хроники в газетах. Не имея больше никаких причин угрожать друг другу, мы в наших подавляемых побуждениях продолжаем сохранять в себе эту опасную агрессивность. Отсюда необходимость сублимации этих побуждений в культуре — иначе мы вернемся к братоубийствам. Что и происходит в тотали­тарных государствах, в «гулагах». При нацистах мы видели, как одна «порода» уничтожает другую. «Породой», подлежавшей- унич­тожению, были евреи, и так называемые арийцы их уничтожали. Пока призрак не заснет в каждом из нас, он бродит на свободе. И стоит только оправдать его право на существование, человек, ради пропитания, немедля позволит себе совершать деструктивные действия; евхаристия — является сублимацией'. Она показала нам, что посредством разрушения жизни, — искусного геноцида зерна, символизирующего материальность живых существ, и посредством тру­долюбия каждого, кто изо дня в день занимается земледелием и выпечкой хлеба, мы приближаемся к Сыну Божьему, живущему в хлебе, который мы едим, в этой неизменно жертвенной пище, добытой ценой смерти, которую мы причиняем и которая нас питает. Так пусть же слова братской любви придают духовный смысл жизни, этому беспрерывному массовому убийству, необходимому на нашей планете для выживания живых существ.

«Борьба за огонь» — это символическое детство человечества. Все дети начинают с агрессивности, все до единого. Те, кто сохраняет эту агрессивность взрослыми — это люди, которые не нашли воз­можности сублимировать свои влечения к жестокости в созидательной и допускаемой обществом деятельности. Если пережить с ними их историю, начинаешь понимать, что произошло с ними в детстве. Очень часто эти агрессивные взрослые были «балованными детьми». Анализ обнаруживает, что мать беспощадно подавляла желания ре­бенка, чрезмерно удовлетворяя его потребности из опасения, что он

• Приобщение к Богу происходит посредством символического жертвоприношения (евхаристия). Энергия аффективных влечений преобразуется и переключается в этом психологическом процессе на иные (социальные, творческие, культурные) цели и объекты (сублимируется).

не перенесет отказа или попытается получить то, чего ему хочется, у других, то есть обойдется без нее. Такая тревога происходит от того, что либидо матери погружено в этот объект, вышедший из нее, вместо того чтобы остаться направленным на отношения с людьми ее возраста, взрослыми мужчинами и женщинами. Ребенок превратился для нее в фетиш; она, я осмелюсь так выразиться, мастурбирует, раздражая себе пупок, который олицетворяет ребенок.

Онанизм играет основополагающую роль в отношениях мать/дитя, отец/дитя, как, впрочем, и в отношениях между мужчиной и женщиной; в том, что называют «заниматься любовью», доля онанизма огромна; любовный акт, если смотреть на него как на разрядку возбуждения, локализованного в определенной части тела, — это онанизм вдвоем. Такая разрядка может достигаться и без помощи рук, с помощью предмета, который служит посредником между матерью и ребенком:

например, мы знаем маленьких дебилов, чья дебильность оказалась следствием тяжелейшей семейной ситуации, — они могут мастур­бировать только с помощью подушки, и никогда руками; их руки вообще ни в чем не участвуют... Ведь мастурбация начинается с того, что руками касаются рта, берут в рот разные предметы, потом тянутся руками ко рту другого человека, к его анусу, к его ляжкам и т. д., собственным телом, его эрогенными зонами, этими частицами тела, последовательно стремятся к объектам переноса удовольствия ради удовольствия переживать его вдвоем с другим человеком. Но этот другой — часть тебя самого. В самом широком смысле, даже когда я просто говорю с человеком, мой собеседник оказывается частью меня... Свои уши, во всяком случае, я отдаю ему; а когда я умолкаю и говорит он — он отдает свои уши мне.

Когда мать, из-за своей тревоги, чрезмерным потаканием подавляет личный поиск удовольствий, предпринимаемый ребенком, которому слишком «дешево» достается насыщение потребностей, она тем самым дает толчок процессу развития агрессивности. Ребенок нуждается в ощущении безопасности. Напрасно мать воображает, что дает ему это ощущение, предоставляя ему все, что он, по ее мнению, хочет получить. На самом деде ребенок хочет, чтобы его защищал тот, кто побуждает его к постоянному прогрессу, кто говорит с ним о его желаниях, о том, что его интересует: «Ты смотришь на свет;

свет гасят; видишь, свет погас; свет зажегся; это потому, что я нажимаю маленькую кнопочку...» И можно дать малышу потрогать кнопку выключателя со словами: «Ты зажигаешь, ты гасишь» — тогда он понимает, что воспринял нечто новое. Он не вполне понимает,

Мб

как это произошло, но мать научила его этому с помощью слов, и когда он заметит, что зажгли свет, когда увидит, что свет зажигается или гаснет, он, вместо того, чтобы приписывать это магии или материнскому всесилию, будет знать, что это произошло благодаря человеческим действиям.

Агрессивность многих людей, принадлежащих нашему этносу, ста­новится понятна, когда мы узнаём, что отец и мать посредством вербализации не посвятили их в тот факт, что у истоков их су­ществования лежит желание. Как 'правило, детям дают понять, что истоком их существования является функционирование тел, а не обусловленный желанием выбор, — тот выбор, который создает и жизнь вообще, и тайну их собственного бытия.

Каждое существо, даже если оно не было желанно для своих родителей, даже если его «не планировали», родилось потому, что оно желало родиться. И встречать его следует так: «Как бы то ни было, ты родился в силу бессознательного желания... и пускай твои родители не питали осознанного стремления, желания произвести тебя на свет, — тем более, та живешь потому, что желанен. Ты желанен уже потому, что в объятиях друг друга они о тебе не думали; твое зачатие оказалось для них неожиданностью — и все-таки они дали тебе возможность появиться на свет». Это ребенок-желание:

он пожелал родиться, хотя его родители не знали, что он хотел появиться на свет, он всегда — желание, а часто — и любовь, облеченная в плоть. Таким образом, каждый человек — это вопло­щенное слово (именно то, что говорят про Иисуса Христа). И в самом деле, каждый человек в момент своего зачатия заслуживает этого определения.

Даже если он не бьл запланирован, все равно всегда остается вероятность, что его мать признает его своим и отождествится с ним. В любом случае, минимум три недели, если не один-два месяца, пока не наступил срок очередных ее менструаций, он один, символ бессознательного желания обоих родителей, знал, что он живет. Же­ланные дети, которые были зачаты после долгого родительского ожи­дания, лишены этой жизненной силы, обретенной во время тайной жизни, о которой никто не подозревал, — ведь эти дети удовлетворяют желание своих родителей. Именно нежданный ребенок, ребенок-сюр­приз является прототипом человека, наиболее одаренного своей со­бственной витальной* энергией, потому что никто не страховал его у истоков его существования.

• Жизненной.

КРЕЩЕНИЕ ПО-КИТАЙСКИ

В Ланьчжоу каждому ребенку, когда отмечают первый месяц его жизни, дается в качестве покровителя изображение тигра. Кроме того, чтобы отпугивать угрожающих ребенку демонов, осторожные родители давали ему отталкивающие имена, такие как «дочь навоза», «мерзкое дитя» или просто «грязь». В наше время новые веяния вызвали к жизни не менее причудливые имена: сегодня в классе соседствуют «Служи народу», «Защищая Восток» и «Маленькая армия».

Иногда я думаю, что первобытный грех человечества состоял в поедании собственных младенцев; когда не было животных, которые могли бы послужить пропитанием, одержимые голодом родители могли решиться на то, чтобы есть своих детей... а современные дети могут чувствовать себя так, словно могут съесть свою мать или сами быть ею съедены.

И это тоже в нас существует. Наверно, эта символическая функция отражается и в нашем повседневном языке, когда мы говорим про человека: «аппетитный», «сдобный», «у меня на него зуб» и т. д., и во всяких психосоматических нарушениях.

Об этом свидетельствует миф. Для греков в этом была трагедия судьбы человека. Рок, причина несчастий общества. Открытие такой подосновы всей нашей психологической и со­зидательной динамики явилось значительным прогрессом. Мы живем в увлекательную эпоху.

Если люди в самом деле способны на полное уважение к самому малому среди них — а это и есть содержание той вести, которую принес нам безумец Христос, — если людям удастся признать такую же ценность за крохотным малышом, как за взрослым, который уже опирается на логику, это, я думаю, будет очень значимой ре­волюцией. Именно ребенок имеет доступ к тому, что обладает наи­большей ценностью в мире, но поскольку он мал и физически слаб, мы навязываем ему нашу силу, какую сильные всегда навязывают слабым. Революционная миссия XX века состоит в том, чтобы сказать:

не агрессивен самый хрупкий и слабый, безобиден тот, кто меньше всех, он таков, каков он есть, и он — прекрасней всех.

Следует призывать к тому, чтобы смотреть на этого маленького будущего человечка, находящегося в становлении, не с точки зрения его хрупкости или слабости, но с точки зрения того, что в нем есть нового, созидательного, динамичного и несущего новые знания не только о нем самом, но и обо всех, кто с ним соприкасается, обо всех, кто находится в состоянии роста или распада, здоровья или изнуряющей болезни. Новорожденный всему этому противостоит. В «Пособии в помощь детям трудных родителей»* сказано: «Дети — единственные, кто может что-то сделать для родителей, потому что они, дети, никогда не были взрослыми, и в этом их преимущество». Иначе говоря, взрослая жизнь еще не деформировала ребенка. К нему следует проявлять интерес, и не только потому, что он имеет право жить, но и потому, что он несет в себе гораздо больше, чем мы думаем, потому что ребенок — это любовь, это присутствие любви среди нас.

Ребенок — это ахиллесова пята взрослого: быть может, даже тот, кто на первый взгляд кажется самым сильным, боится этого правдивого существа, которое способно его обезоружить.

СТРАХ СМЕРТИ, СТРАХ ЖИЗНИ

Если присмотреться к разным типам сообществ, разным ритуалам ученичества и воспитательным методам, создается впечатление, что определенные типы общества (примером могут служить Шу­мерское царство, Египет времен фараонов, империи инков и ацтеков) выступают в роли уравновешивающей силы по отношению к не­вротическим действиям родителей. В то же время консерватизм, косность архаических обществ с их мощной иерархической системой показывают, что государство-отец, клан еще более смахивают на тюрьму, чем на семейный дом. По экономическим причинам или из страха перед приключениями, перед неизвестностью, каждое общес­тво боится предоставлять молодым свободу, боится их нетерпения. А хочет ли общество на самом деле, чтобы условия существования детей в корне улучшились? За ребенком признают права. Борются с плохим питанием, наказывают — достаточно мягко — за жестокое

" Manuel л J'usage des enfants qui ont lies parents difficiles, Jeanne Van den Brouck, editions Jean-Pierre Delarge.

обращение, но это видимая часть айсберга. А как же все остальные дети, более или менее обеспеченные всем необходимым материально и организационно, — какие у них есть возможности для развития личности? В сущности, несмотря на все наши исследования и на все огромные лаборатории, которые этим занимаются, нельзя ска­зать, что имеется явный прогресс, идущий на пользу каждому ребенку. Отсюда возникает гипотеза о существовании своеобразного неосоз­нанного коллективного отказа от перемен: общество боится при­сущей ребенку гениальности.

Не художественного гения, а гения сексуального, наделенного мощ­ным желанием, мощным либидо. Дети больше выражают свою свободу, чем взрослые. Они препятствуют склерозу цивилизации или замедляют его. Подрастающее поколение — это сила, которая мешает взрослым чувствовать себя в мнимой безопасности и воспроизводить в отно­шениях между собой все время одни и те же жизненные клише. Особое зло нашей эпохи заключается в том, что техническая эволюция происходит чересчур быстро, а эволюция отношений между людьми приобрела как бы вторичный характер по отношению к успеху техники, которого взрослые обязаны добиваться... Где уж им тут охватить вниманием детей! И дети живут в неразберихе, что дает им огромную власть, не смягченную человечностью. Как часто мы сегодня видим детей, чьи вожделения, не очеловечены: эти дети лишены этики, которая помогла бы им самим стать созидателями, людьми, имеющими право думать, любить, управлять собой, проявлять инициативу... Латентная фаза плохо готовит их к той сублимации, которая имела бы ценность и пользу для группы, для сообщества и для них самих, то есть приносила бы самому ребенку удовольствие и радость, которые, может быть, и причинили бы неприятности его семье, но зато помогли бы ему выразить себя среди сверстников, заставили бы окружающих оценить его и позволили бы ему насладиться возможностью ярко проявить себя в современном ему обществе.

Величайшая драма человечества заключается в том, что в мо­мент наивысшей креативности, наивысшей ясности мы поставлены в зависимость от взрослых. Физическая незрелость парадоксальным образом сопровождается поразительной природной гениальностью и чувствительностью.