Начало идеологического наступления

3 июля 1941 года Сталин обратился по радио к народу. Он начал так: «Дорогие братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Такое обращение — свидетельство сломленной воли жестокого тирана. Ничего подобного ни до, ни после от него не слышали.

Зимой 1943 года фашисты потерпели поражение у Волги, и в войне произошел перелом. Советская армия уверенно двигалась на запад. Победа была не за горами. Сталин обратился к мирному строительству. Для него мирное строительство — постоянная борьба с бесчисленными «врагами»: классовыми, идеологическими, разными «агентами», «диверсантами», «националистами», а заодно и с их семьями. В декабре 1942 года Уинстон Черчилль сказал в Парламенте: «Гунн или валяется у ваших ног, или хватает вас за горло». Разумеется, он говорил о Гитлере. Но между Гитлером и Сталиным можно поставить знак равенства.

Трагедия крестьянства, голод, террор были далеко не последними «гениальными» идеями Сталина. Пока ждали своей очереди биология, генетика, литература, языкозна­ние, музыка, в ход пошли евреи. Антисемитизм, первая послевоенная идея Сталина, положил начало идеологическому наступлению. Проходило это тихо и по-деловому, то есть вне прессы. А с 1946 года пошли первые фельетоны с «соломонами» и «абрамами» (Жданов и Лысенко появятся позже). Изо дня в день их становилось все больше и больше. Они превратились в основную форму разжигания антисемитской истерии в печати. Фельетоны развлекали и возмущали. Они вошли в быт. Скучные советские газеты начали вызывать живой интерес, чего раньше не было. Их ждали...

Государственное подстрекательство имеет свои цели. Утвердилось слово «космополитизм». Евреев стали называть «космополитами». Плакатно, для ширпотреба. А ли­тературно: «люди без рода, без племени». Тоже новинка.

Время борьбы с «космополитами» — время политической и идеологической «зрелости масс». Время «пробуждения». Из самых глубин всплыли «яркие дарования» во всех сферах жизни и знаний. Разве всех перечтешь? Взять, к примеру, одного из пламенных «борцов», драматурга Анатолия Сурова. Его пьеса «Зеленая улица» шла в МХАТе и в других театрах страны. Интересно, откуда взялся этот лауреат Сталинской премии? Как «творил»? Почему исчез? Сколько подобных «дарований» выбросила мутная волна антисемитизма?

В период оттепели отказались от многих особенностей сталинизма. Но не от евреев. И во избежание сталинских формулировок вместо «космополиты» их стали называть «сионисты».

Я иногда думаю, появится ли третье название? А если да, кто его придумает: общество «Память», редакция журнала «Наш современник» или Валентин Пикуль?

Подходил к концу 1943 год. Время, когда поставки из Америки шли полным ходом. На фронте мы видели только американские машины. Других не было. Во многих частях были даже американские танки. Продукты — тоже американские. Отлично помню приказ Верховного Главнокомандующего от 1 мая 1943 года. Там было четко сказано, что для победы над врагом одной Советской Армии недостаточно. Нужны армии союзников. Ни раньше, ни позже ничего подобного не говорилось.

Естественно, в Москве начали появляться иностранцы. Как военные, так и бизнесмены. Заметно ожила концертная деятельность. Заморские гости интересовались всем, что происходило в Москве. А консерватория не имела показушного вида. Да и разговоры о ней велись явно нежелательные. Думаю, что было дано указание изгнанных принимать обратно. Но умеренно, дабы не обрадовались и не подумали, что политика изменилась. По одному возвращались педагоги из «гетто». Какое «гетто», спросите вы? Отвечаю. Уволенные из консерватории и их семьи ежедневно, по законам природы, должны что-то есть. И единственное место, куда их еще брали на работу без проблем, была областная филармония. Ее называли «гетто».

Областная филармония — это оркестр и солисты, которые давали концерты в Орехово-Зуево, Серпухове, Волоколамске и других городах Московской области.

В части, где я был солдатом, знали, что мои родители живут в Москве, и командование, направляя туда офицеров, приписало к ним и меня. Машина стояла в нашем дворе, а офицеры с шофером жили у нас. Таким образом, я месяц находился в Москве. Почти каждый день посещал консерваторию и класс Старика. Встречался с профессорами и обо всем происходящем знал из первых рук. Время пролетело быстро. Мы возвратились в часть, которая из резерва выехала на фронт. Мне пришлось побывать в Венгрии, Румынии. А затем в Австрии и прекрасной Вене. После войны мы три месяца находились в небольшом городишке Нойнкирхен, откуда я направился в Москву и к зиме 1945 года снова стал студентом консерватории.

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ШЕБАЛИНА

Н

овый директор консерватории Шебалин добрался до самого верха номенклатуры. Его сделали депутатом Верховного Совета РСФСР. Он поехал с женой в Италию в то время, когда самые большие музыканты не могли даже мечтать об этом. Им были доступны только Ленинград, Харьков, Новый Оскол, Жмеринка, Хацапетовка и т.п. Приближалось восьмидесятилетие основания Московской консерватории. Оно широко отмечалось. Многих профессоров наградили орденами. И заместитель директора по хозяйственной части товарищ Фадеев, проработавший в консерватории всего полгода, получил орден Трудового Красного Знамени. Молодежь очень чувствительна к несправедливости. Студенты негодовали.

Дело в том, что при каждом райкоме партии имелись на учете деятели, которых бросали (партийное выражение) на руководящую работу. Это мог быть вокзал, баня, консерватория и т. д. Но поскольку искусство считалось не таким (выражаясь партийным языком) важным участком, как промышленность и сельское хозяйство, то наименее «удачливых» бросали на искусство. Музыке и театру всегда доставались «чародеи ума». До войны партия бросила на консерваторию некоего Шурьева. Он сразу же прославился среди студентов, сказав на собрании: «У нас будут свои Римские-Корсаковы и Пиканини». Раздались аплодисменты. Он воспринял их совершенно серьезно.

Шебалин был возвеличен до уровня императора. Автор одних воспоминаний обиделся на Гольденвейзера за то, что тот заставил его долго сидеть в приемной (любой, близко знавший Гольденвейзера, скажет, что это неправда). На Шебалина обижаться не приходилось. Он никого не принимал и ни с кем не общался, кроме своих приближенных. Были указаны приемные часы его секретаря: только два раза в неделю. Нигде, кроме своего кабинета, Шебалин не появлялся. Проходя к себе, он не всегда отвечал на приветствия профессоров. Естественно, такое «величие» наложило отпечаток и на его композиторское мышление. Он написал кантату «Москва». Ее исполняли удвоенный или утроенный симфонический оркестр, два духовых оркестра (они размещались на балконах Большого зала, где стояли прожектора) и два хора: один, большой, — на эстраде, а другой — в прихожей артистической, у выхода на сцену. Это уже было «новое слово» в ораториально-симфонической музыке. Все студенты, державшие в руках инструмент, си­дели в симфонических и духовых оркестрах. Остальные, то есть пианисты, вокалисты, теоретики, пели в хорах. Практически вся консерватория была занята исполнением кантаты Шебалина. Освобождены были только педагоги старшего поколения (таким образом, Гольденвейзер и Ямпольский в хоре не пели), бухгалтерия, уборщицы и сту­денты-дипломники, к коим принадлежал и я. В дни репетиций все занятия в консерватории отменялись. Кажется, перед исполнением репетировали чуть ли не ежедневно.

В консерватории было как-то не по себе. Тишина. Ни души... Все в Большом зале на репетиции. Такой симфонический монстр мог возникнуть только в Советском Союзе и при условии, что его автор — директор или министр. Тогда оркестры и хоры можно собрать путем тотальной мобилизации. Но и это не все. Для увековечения «большого исторического события» на следующий день после исполнения все участники обязаны были расписаться то ли на каком-то стенде, то ли на чем-то другом.

Я хочу обратиться к туристам, посещающим Москву и Ленинград. Не ищите росписи первых исполнителей «Бориса Годунова» и «Пиковой дамы»! Берегите свое время!

Сегодня в Америке живут наши пианисты, успешно вы­ступавшие на конкурсах и концертах. По «увековечены» они как хористы: подписи их значатся на том «историчес­ком стенде».

Если не ошибаюсь, кантата Шебалина «Москва» исполнялась только два раза: первый и последний. Это была вершина карьеры Шебалина. Затем последовало внезапное падение, типичное для номенклатурных тузов времени сталинизма.